Глава XLI
Отлучение[69]
Но
внимание мое было внезапно отвлечено от предстоящего состязания: нашей девочке
внезапно стало хуже, положение ее было серьезное, и мы от нее не отходили. Нам
не хотелось, чтобы за ней ухаживали посторонние, и мы вдвоем с Сэнди дежурили у
ее постельки день и ночь. Ах, Сэнди, какое у нее было прекрасное сердце, как
добра она была, как искренна и проста! Она была безупречной женой и матерью; а
ведь я женился на ней только потому, что, по рыцарским правилам, она была моей
собственностью до тех пор, пока кто-нибудь не выиграет ее у меня на поле брани.
Она изъездила всю Британию ради меня; нашла меня на лондонском эшафоте и сразу
же заняла свое место рядом со мной, будто это было ее неотъемлемым правом. Я
был уроженец Новой Англии, и, по моим понятиям, наша неразлучность рано или
поздно могла скомпрометировать ее. Она этого не понимала, но я, чтобы
прекратить всякие споры, поспешил обвенчаться с нею.
Я тогда
не знал, что получил сокровище, а между тем она была сокровищем. Через год я
уже обожал ее; она была самым близким и милым моим товарищем. Толкуют о
прелестях дружбы между лицами одного и того же пола. Но такая дружба – вздор в
сравнении с дружбой мужа и жены, живущих общими стремлениями, общими идеалами.
Первая дружба – земная, вторая – небесная.
Вначале
я еще долгое время во сне переносился через тринадцать столетий, и неудовлетворенный
дух мой бесплодно взывал к исчезнувшему миру, не получая ответа. Много раз
Сэнди слыхала слова, которые я бормотал по ночам во сне. И со свойственным ей
великодушием решив, что я твержу имя женщины, которая когда-то была мне дорога,
назвала этим именем наше первое дитя. Я был тронут до слез и все же чуть не
грохнулся на землю, когда она, с улыбкой глядя мне в глаза, в ожидании
заслуженной награды, поднесла мне такой сюрприз:
– Имя
той, кто была тебе дорога, сохранится, и станет свято для нас, и будет звучать
музыкой в наших ушах. Теперь поцелуй меня, так как ты знаешь, какое имя дала я
нашей дочке.
Но я не
отгадал. Я никак не мог догадаться, но признаться в этом было бы жестоко; мне
не хотелось испортить ее милую игру, поэтому я не выдал себя и сказал:
– Да,
любимая, я знаю, и как это мило с твоей стороны! Но я хочу, чтобы твои
губы, – они ведь и мои, правда? – первые произнесли его. Вот тогда
оно прозвучит для меня музыкой.
Польщенная,
она пробормотала:
– Алло-Центральная!
Я не
рассмеялся – я благодарен богу, что я не рассмеялся, – но это стоило мне
таких страшных усилий, что в течение нескольких недель у меня все кости звенели
на ходу. Так она никогда и не поняла своей ошибки. Услыхав однажды те же слова
в разговоре по телефону, она удивилась и рассердилась, но я сказал ей, что
телефонистки действуют по моему приказу: милое имя моей утраченной подруги и ее
маленькой тезки будет отныне служить любезным телефонным приветствием. Это не
было правдой, но это было то, что нужно.
Две с
половиной недели дежурили мы возле колыбельки и, оторванные от всего мира, не
знали, что творится на свете. Наконец пришла награда: девочку мы спасли. Были
ли мы благодарны? Это не то слово. Вообще не существует слова, способного
выразить, что мы чувствовали. Это вы знаете сами, если вам приходилось сопровождать
ваше дитя в его странствии по Долине Теней и потом видеть, как оно возвращается
к жизни и улыбается всеозаряющей улыбкой.
Мы снова
вернулись в мир! И, взглянув друг другу в глаза, внезапно были поражены одною и
тою же мыслью: прошло более двух недель, а корабль еще не вернулся.
Я созвал
свою свиту. По лицам слуг я сразу заметил, что они давно уже беспокоятся. Взяв
с собой несколько человек, я проскакал пять миль и взобрался на вершину горы, с
которой видна была морская даль. Где же мой торговый флот, еще недавно
оживлявший и украшавший это море своими белыми крыльями? Ни одного корабля! Ни
паруса, ни дымка – от края до края мертвая пустыня вместо кипучей и шумной
жизни.
Я сразу
вернулся, никому не сказав ни слова. Но Сэнди я рассказал все. Мы не могли придумать
никакого объяснения этой страшной перемене. Вторжение? Землетрясение? Чума? Вся
нация перестала существовать? Но догадки были бесполезны. Я должен ехать, и
сейчас же. Я взял взаймы у короля его «флот» – единственное крохотное суденышко
величиной с паровой катер и собрался в дорогу.
Разлука,
о, как она была тяжела! Когда я, прощаясь, целовал дочку, она впервые после болезни
заговорила, и мы чуть с ума не сошли от радости. Детский лепет, коверкающий
слова, – какая музыка может сравниться с ним! И как грустишь, когда эта
музыка смолкает, сменяется правильным произношением, зная, что больше она уже
никогда не коснется твоего осиротелого слуха.
И как
отрадно было увезти с собой столь сладостное воспоминание!
На
другое утро я был уже у английских берегов. В Дувре в гавани стояли корабли, но
со спущенными парусами и без всяких признаков жизни. Было воскресенье, но в
Кентербери на улицах – никого. И удивительнее всего, что нигде не видно было ни
одного священника, не зазвонил ни один колокол. Тоскливая тишина смерти царила
всюду. Я ничего не мог понять. Наконец в конце города мне попалась похоронная
процессия – гроб провожали только родственники и друзья покойного, священника с
ними не было; похороны без колокольного звона, без чтения священного писания,
без свечей. Рядом была церковь, но, плача, они прошли мимо и не вошли в нее. Я
взглянул на колокольню и увидел, что колокол завешен черным, а язык его подвязан.
И я обо всем догадался! Теперь я понял, какое бедствие постигло Англию.
Вторжение? Вторжение – вздор по сравнению с этой бедой. Имя ей – Отлучение.
Я никого
ни о чем не спрашивал; мне и так все было ясно: церковь нанесла удар! Теперь
остается только изменить свою внешность и проехать незамеченным. Мой слуга
уступил мне свою одежду, я переоделся в лесу и поехал дальше один – так было
безопаснее.
Нерадостное
путешествие. Глубокая тишина всюду. Даже в Лондоне. Движения никакого; люди не
разговаривают, не смеются, не толпятся – они понуро бредут поодиночке, с тоской
и страхом в сердце. На Тауэре свежие боевые рубцы. Да, произошли немаловажные
события.
В
Камелот я, конечно, собирался ехать поездом. Поезд! Вокзал был пуст, как
пещера. Я отправился в путь пешком. Я шел два дня, словно по пустыне, мертвой и
унылой. Понедельник и вторник ничем не отличались от воскресенья. В Камелот я
прибыл глубокой ночью. Город, когда-то сиявший электричеством, словно солнце,
был теперь погружен во мрак и стал даже чернее окружающего его мрака, темным
сгустком лежал он в черноте ночи. Мне почудилось в этом нечто символическое –
знак, что церковь одолела меня и погасила все светочи цивилизации, зажженные
мною. На темных улицах было пусто. С тяжелым сердцем продолжал я путь. Темная
громада замка чернела на вершине холма, ни одного огонька в окнах. Подъемный
мост был спущен, огромные ворота открыты настежь; никто меня не окликнул, ни
одного звука, кроме стука моих шагов, зловеще раздававшегося в огромных пустых
дворах.
|