Глава LIX
Одиннадцать
лет прошло с тех пор, как я в последний раз виделся с Джо и Бидди – хотя
мысленно я, живя на Востоке, часто видел их перед собой, – когда однажды
декабрьским вечером, часа через два после наступления темноты, я тихо взялся за
щеколду двери нашего старого дома. Я нажал ее так тихо, что никто не услышал, и
осторожно заглянул в кухню. Там, на прежнем своем месте у огня, с трубкой в
зубах, все такой же крепкий и бодрый, хотя и поседевший немного, сидел Джо; а в
уголке, отгороженный коленом Джо, примостился на моей низенькой скамеечке и
глядел на огонь… снова я, маленький Пип!
– Мы
назвали его Пипом в честь тебя, дружок, – сказал Джо, с радостью заметив,
что я уселся на табуретку рядом с мальчуганом (но не стал ерошить ему волосы!), –
и надеялись, что он будет хоть немножко похож на тебя, да, кажется, так оно и
есть.
Мне тоже
так казалось, – а на следующее утро я повел малыша гулять, и мы славно
поговорили, в совершенстве понимая друг друга. Мы побывали на кладбище, где я
усадил его на некий надгробный камень, и он показал мне с этого возвышения, в
какой могиле покоится Филип Пиррип, житель сего прихода, а также Джорджиана,
супруга вышереченного.
– Бидди, –
сказал я, когда мы беседовали с ней после обеда и маленькая ее дочка заснула у
нее на руках, – мне очень хочется взять Пипа к себе, хотя бы на время.
– Нет,
зачем же, – ласково сказала Бидди. – Тебе нужно жениться.
– То
же самое говорят мне и Герберт с Кларой, но я навряд ли женюсь, Бидди. Я так прижился
у них, что где уж там. Я давно считаю себя старым холостяком.
Бидди
взглянула на свою девочку, поцеловала ее кулачок, а потом протянула мне теплую
материнскую руку, которой только что касалась ребенка. Этим жестом и легким
прикосновением обручального кольца многое было сказано.
– Милый
Пип, – промолвила Бидди, – ты уверен, что не тоскуешь по ней?
– Ну
конечно… кажется, уверен, Бидди.
– Скажи
мне, как старому другу. Ты совсем ее забыл?
– Дорогая
Бидди, я не забыл ничего, что было значительного в моей жизни, я вообще почти
ничего не забыл. Но эта жалкая мечта, как я когда-то называл ее, эта мечта
развеялась, Бидди, развеялась навсегда!
Однако,
произнося эти слова, я втайне лелеял намерение в тот же вечер посетить место,
где стоял старый дом, посетить его без свидетелей, в память о ней. Да, в память
Эстеллы.
До меня
доходили слухи, что жизнь ее сложилась очень несчастливо и что она разъехалась
с мужем, который жестоко с ней обращался и заслужил широкую известность как
образец высокомерия и скупости, подлости и самодурства. Слышал я и о гибели ее
мужа – от несчастного случая, вызванного его зверским обращением с лошадью.
Избавление это пришло около двух лет тому назад; вполне могло случиться, что
она опять вышла замуж.
Мы
отобедали рано, так что я и после нашего задушевного разговора с Бидди успел бы
попасть в город засветло. Но я не торопился, дорогой поглядывал на знакомые
места, вспоминал прежние дни; и когда я пришел туда, где раньше стоял
Сатис-Хаус, дневной свет уже совсем померк.
Теперь
здесь не было ни дома, ни пивоварни, ни других построек, уцелела только стена
старого сада. Опустевший участок обнесен был дощатым забором, я заглянул через
него и увидел, что кое-где старый плющ снова пустил побеги и затянул зеленым
ковром низкие холмики щебня и мусора. Калитка в заборе стояла приотворенная, я
толкнул ее и вошел.
С
полудня в воздухе повис холодный, серебристый туман, и луна еще не рассеяла
его. Но сквозь туман проглядывали звезды, луна уже всходила, и вечер был не
темный. Я мог безошибочно определить, где находилась какая часть дома, и где
была пивоварня, и ворота, и бочки. Припомнив все это и бросив взгляд на
заросшую садовую дорожку, я увидел на ней одинокую человеческую фигуру.
Как
видно, меня заметили: фигура, двигавшаяся навстречу мне, остановилась. Подойдя
поближе, я разглядел, что это женщина. Когда я подошел еще ближе, она повернула
было прочь, но потом, как бы раздумав, дала мне с собой поравняться. Тут она
вздрогнула, словно изумившись чему-то, произнесла мое имя, и я воскликнул:
– Эстелла!
– Я
сильно изменилась. Удивительно, как вы меня узнали.
И
правда, юной свежести уже не было в ее красоте, но неизъяснимо горделивая
осанка и неизъяснимое обаяние остались прежними. Их я хорошо помнил, но никогда
еще я не видел такой тихой печали в этом некогда гордом взгляде; никогда не
ощущал такого дружеского прикосновения этой некогда холодной руки.
Мы сели
на скамейку, и я сказал:
– После
стольких лет, Эстелла, как странно, что мы встретились именно здесь, где произошла
наша первая встреча! Вы часто сюда наведываетесь?
– Не
была с тех пор ни разу.
– И
я тоже.
Поднималась
луна, и я вспомнил безучастный взгляд, устремленный к белому потолку, теперь
давно погасший. Поднималась луна, и я вспомнил, как он сжал мне руку, когда я
произнес последние слова, услышанные им на земле.
Эстелла
первая нарушила сковавшее нас молчание.
– Я
часто мечтала и надеялась побывать здесь, но разные обстоятельства мешали мне.
Бедный, бедный старый дом!
Серебристый
туман дрогнул под первыми лучами луны, и в тех же лучах блеснули слезы,
бежавшие у нее по щекам. Не зная, что я их заметил, и справившись с волнением,
она сказала спокойно:
– Вас,
вероятно, поразило, когда вы сюда пришли, почему здесь все осталось в таком
виде?
– Да,
Эстелла.
– Земля
принадлежит мне. Это единственное, чем я еще владею. Всего остального я постепенно
лишилась, но это сохранила. За все эти несчастные годы я только это и
отстаивала с неизменным упорством.
– Здесь
будут строить новый дом?
– Теперь
наконец – да. Я приехала проститься с этими местами, до того как они изменятся.
А вы, – сказала она, и в голосе ее было участие, дорогое душе
скитальца, – вы все еще живете за границей?
– Да.
– И
дела ваши, вероятно, идут хорошо?
– Я
усердно тружусь, довольствуюсь малым, и поэтому… да, дела мои идут хорошо.
– Я
часто о вас думала, – сказала Эстелла.
– Правда?
– Последнее
время – очень часто. Была долгая, трудная пора в моей жизни, когда я гнала от
себя воспоминания о том, что я отвергла, не сумев оценить. Но с тех пор как эти
воспоминания уже не противоречат моему долгу, я позволила им жить в моем сердце.
– В
моем сердце вы жили всегда, – отвечал я. И мы опять умолкли.
– Не
думала я, – снова первая заговорила Эстелда, – что, прощаясь с этим
местом, мне доведется проститься и с вами. Я рада, что так случилось.
– Рады
снова расстаться, Эстелла? Для меня расставанье всегда тяжело. Мне всегда
тяжело и больно вспоминать, как мы с вами расстались.
– Но
вы сказали мне»: «Бог вас прости и помилуй!», – возразила Эстелла очень
серьезно. – Если вы могли сказать это тогда, то, наверно, скажете и
теперь, когда горе – лучший учитель – научило меня понимать, что было в вашем
сердце. Жизнь ломала меня и била, но мне хочется думать, что я стала лучше.
Будьте же ко мне снисходительны и добры, как тогда были, и скажите, что мы –
друзья.
– Мы
– друзья, – сказал я, вставая и помогая ей подняться со скамьи.
– И
простимся друзьями, – сказала Эстелла.
Я взял
ее за руку, и мы пошли прочь от мрачных развалин; и так же, как давно, когда я
покидал кузницу, утренний туман подымался к небу, так теперь уплывал вверх
вечерний туман, и широкие просторы, залитые спокойным светом луны, расстилались
перед нами, не омраченные тенью новой разлуки.
|
