 Увеличить |
Глава LII
От
мистера Джеггерса я пошел со своим чеком к брату мисс Скиффинс – бухгалтеру;
брат мисс Скиффинс – бухгалтер – тут же отправился в контору Кларрикера и
привел Кларрикера ко мне; и я с чувством великого удовлетворения закончил наше
с ним дело. Только это я и совершил хорошего, только это и довел до конца, с
тех пор как впервые узнал о своих больших надеждах.
Кларрикер
воспользовался этим случаем, чтобы рассказать мне, что фирма его идет в гору,
что теперь ему удастся открыть небольшое отделение на Востоке, очень нужное ему
для расширения операций, и что во главе этого отделения он поставит Герберта,
поскольку тот стал теперь его компаньоном. Из этого я понял, что мне вскоре
пришлось бы расстаться с моим другом даже в том случае, если бы сам я не уезжал
из Англии. И тут-то я почувствовал, что мой последний якорь вот-вот оторвется и
я понесусь неведомо куда по воле волн и ветра.
Но зато
как отрадно бывало, когда Герберт, приходя вечерами домой, с восторгом сообщал
мне свои новости, не подозревая, что они мне известны, и принимался
расписывать, как он увезет Клару Барли в страну Тысячи и одной ночи и как я
тоже к ним приеду (очевидно, на верблюде) и мы вместе поплывем по Нилу и увидим
всяческие чудеса. Не очень обольщаясь насчет моего собственного участия в этой
радужной картине, я все же видел, что Герберт уверенно выходит на дорогу и что,
если только старый Билл Барли не охладеет к рому с перцем, судьба его дочери
будет скоро устроена.
Между
тем наступил март месяц. Моя левая рука заживала, но так медленно, что я все
еще не мог натянуть на нее рукав. Правой рукой, хоть и порядком обезображенной,
я уже с грехом пополам владел.
Однажды
в понедельник, когда мы с Гербертом сели завтракать, я получил по почте следующее
письмо от Уэммика:
«Уолворт.
Немедленно по прочтении сжечь. В начале недели, или, скажем, в среду, можно,
если желаете, попытаться сделать то, о чем вам известно. Теперь сжигайте».
Я
показал письмо Герберту, и мы предали его огню (предварительно выучив наизусть),
а потом стали обсуждать, что же нам делать. Ибо теперь уже нельзя было молчать
о том, что грести я не в состоянии.
– Я
думал, думал, – сказал Герберт, – и, кажется, надумал кое-что
получше, чем брать лодочника с Темзы. Давай возьмем Стартопа. Он славный малый,
прекрасно гребет, и нас любит, и надежный, и честный.
Я и сам
не раз о нем думал.
– Но
ведь ему нужно будет что-то объяснить, Герберт?
– Очень
немного. Пусть до последней минуты считает, что это просто шуточная затея, которую
надо держать в секрете; а там скажем ему, что есть важные причины, почему
Провиса нужно посадить на пароход. Ты ведь тоже с ним поедешь?
– Да,
конечно.
– Куда?
Я и над
этим вопросом размышлял мучительно и долго и пришел к выводу, что мне, в сущности,
все равно, в какой порт ни попасть – в Гамбург ли, в Роттердам или
Антверпен. – лишь бы увезти его из Англии. Можно было сесть на любой
иностранный пароход, какой согласится нас взять. Я считал, что нужно отплыть на
лодке как можно дальше, – уж, конечно, дальше Грейвзенда, где особенно
приходилось бояться расспросов и осмотра, в случае если бы возникли какие-нибудь
подозрения. Поскольку иностранные суда обычно выходили из Лондона с началом
отлива, нам надо было спуститься по реке с предыдущим отливом и в каком-нибудь
тихом местечке выждать, когда можно будет перехватить пароход. Время это можно
было рассчитать довольно точно, если заранее навести необходимые справки.
Со всем
этим Герберт согласился, и тотчас после завтрака мы отправились на разведку. Мы
выяснили, что больше всего нам, видимо, подойдет пароход, уходящий в Гамбург, и
на нем-то, главным образом, и сосредоточили свое внимание. Однако мы заметили
себе и другие корабли, уходившие в это время из Лондона, и как следует
запомнили размер и общий вид каждого из них. После этого мы на несколько часов
расстались, – я пошел выправлять нужные бумаги, а Герберт – поговорить со
Стартопом. В час мы уже опять встретились и доложили друг другу о своих успехах.
До сих пор все шло гладко: бумаги были у меня в кармане, Герберт застал Стартопа
дома, и тот изъявил полную готовность нам помочь.
Было
решено, что они двое будут грести, я сяду за руль, а Провиса мы повезем
пассажиром; спешить нам не придется, – времени вполне достанет. Мы
уговорились, что нынче вечером Герберт отправится из Сити к Мельничному пруду,
не заходя домой обедать; что завтра, во вторник, он совсем туда не пойдет;
Провису он накажет, чтобы в среду тот спустился на берег к лестнице, что
находится у самого его дома, едва он завидит нас из окна, но не раньше; все
предварительные разговоры будут закончены сегодня же вечером, после чего мы уже
не увидимся с ним, пока не подъедем за ним на лодке.
Когда мы
с Гербертом в точности условились обо всех этих предосторожностях, я пошел
домой.
Отперев
дверь своим ключом, я увидел в ящике письмо, адресованное мне, – очень
грязное на вид письмо, хотя и не безграмотное. Его принесли прямо на квартиру
(конечно, уже после того как я вышел из дому), и вот что в нем было написано:
«Если
вы не боитесь сегодня или завтра вечером в девять часов прийти на болота,
в дом у шлюза, близ печи, где жгут известь, то приходите, не пожалеете. Если
хотите кое-что узнать касательно вашего дяди Провиса, то приходите
непременно, не теряя времени, и никому ни слова. Приходите один. Это
письмо имейте при себе».
У меня
было слишком довольно забот и до получения этого диковинного письма. Теперь же
я совсем растерялся. Что хуже всего – решать нужно было немедля, иначе я
рисковал опоздать на дневной дилижанс, который мог вовремя доставить меня в наш
город. О том, чтобы ехать завтра, не могло быть и речи, – до нашего
бегства осталось бы слишком мало времени. А с другой стороны – как знать,
может, обещанные сведения как раз и имеют отношение к задуманному бегству?
Будь у
меня и вдоволь времени на размышления, я, вероятно, все равно бы поехал. Но размышлять
было некогда – до отхода дилижанса оставалось всего полчаса, – и я решил
ехать. Если бы не упоминание о моем «дяде Провисе», я бы, несомненно, остался.
Именно это упоминание, да еще после письма Уэммика и всех утренних
приготовлений, и решило дело.
В
лихорадочной спешке трудно полностью охватить содержание любого письма, и мне
пришлось еще два раза перечитать эту таинственную записку, прежде чем мой мозг
как-то машинально отметил, что я не должен о ней рассказывать. Так же
машинально повинуясь этому запрету, я схватил карандаш и написал Герберту, что,
поскольку я уезжаю, и, возможно, на долгое время, я решил еще раз побывать у
мисс Хэвишем – справиться о ее здоровье и сейчас же вернуться. После этого я
только-только успел накинуть шинель, запереть квартиру и добраться проулками и
дворами до почтовой станции. Если бы я взял карету и ехал улицами, я бы
опоздал; я и так поймал дилижанс уже в воротах. Придя в себя, я увидел, что
сижу один, по колено уйдя ногами в солому, и тряский дилижанс уносит меня из
города.
Я сказал
«придя в себя», потому что действительно был не в себе с той минуты, как
получил это письмо, – уж очень оно меня ошеломило после утренней спешки. А
спешил и волновался я утром ужасно, потому что как ни долго я ждал вести от
Уэммика, в конце концов его сигнал все же поразил меня своей неожиданностью.
Теперь же я стал недоумевать – как я очутился в этой карете, и сомневаться,
достаточно ли у меня для этого причин, и прикидывать, не лучше ли сойти и
вернуться домой, и твердить себе, что никогда не следует обращать внимания на
анонимные письма, – словом, вкусил полную меру мучительных колебаний и
противоречивых решений, вероятно знакомых всякому, кто когда-либо совершал
необдуманные поступки. И все же упоминание о Провисе перевесило все остальные
доводы. Я рассудил, – как, сам того не сознавая, рассуждал и раньше, –
что в случае, если бы я не поехал и из-за этого с ним случилось бы что-нибудь
недоброе, я бы вовек себе этого не простил!
Темнота
настигла нас еще в дороге, и никогда поездка не казалась мне такой томительно-долгой,
как в этот раз, когда в окно кареты ничего не было видно, а на империале я не
мог ехать, потому что был еще нездоров. Не желая показываться в «Синем Кабане»,
я зашел в харчевню поскромнее на окраине города и заказал себе обед. Пока его
готовили, я сходил в Сатис-Хаус узнать о здоровье мисс Хэвишем; состояние ее
было по-прежнему серьезно, хотя кое-какое улучшение и отмечалось.
Моя
харчевня была когда-то частью монастырской постройки, и обедал я в маленькой
восьмиугольной столовой, похожей на купель. Я еще не мог управляться с ножом, и
хозяин, старик с блестящей лысиной во всю голову, взялся нарезать мне мясо.
Слово за слово, мы разговорились, и он был так любезен, что рассказал мне мою
же историю, – разумеется, в той широко распространенной версии, по которой
выходило, что моим первым благодетелем был Памблчук и что ему я обязан своим
счастьем.
– Вы
знаете этого молодого человека? – спросил я.
– Я-то? –
переспросил хозяин. – Да я его помню с тех пор, как он под стол пешком
ходил.
– А
теперь он наведывается в эти края?
– Как
же, наведывается иногда к своим знатным друзьям, а на того человека, который
его в люди вывел, и смотреть не хочет.
– Кто
же этот человек?
– Да
тот, про которого я вам толкую, – ответил хозяин. – Мистер Памблчук.
– А
больше он ни к кому не проявил такой черной неблагодарности?
– Проявил
бы, кабы было к кому, – проворчал хозяин. – Да не к кому. Кроме
Памблчука, разве кто-нибудь для него что сделал?
– Это
Памблчук так говорит?
– Говорит! –
возмутился хозяин. – Тут и говорить нечего.
– Но
он-то говорит это?
– Послушать,
как он про это рассказывает, сэр, – отвечал хозяин, – просто сердце
переворачивается.
Я
подумал: «А ты, Джо, милый Джо, ты никогда об этом не говоришь. Добрый, терпеливый
Джо, ты-то никогда не жалуешься. И ты тоже, кроткая Бидди!»
– Видно,
у вас и аппетит пропал, как с вами это приключилось, – сказал хозяин,
кивнув на мою забинтованную руку. – Попробуйте вот этот кусочек понежнее.
– Нет,
спасибо, – отвечал я и, отвернувшись от стола, мрачно уставился в
огонь. – Я ничего не хочу. Можно убирать.
Никто не
давал мне почувствовать мою неблагодарность к Джо так остро, как этот наглый
самозванец Памблчук. От его двуличия еще ярче сияла душевная чистота Джо; чем
большим подлецом он себя показывал, тем Джо казался благородней.
Более
часа я неподвижно просидел у огня, смиренно сознавая, что устыжен по заслугам.
С боем часов я очнулся (хотя уныние и стыд по-прежнему мною владели), встал,
попросил, чтобы на мне застегнули шинель, и вышел. Я уже раньше обшарил все
карманы в поисках письма, которое хотел еще раз пробежать, и, не найдя, с
досадой подумал, что, как видно, обронил его в солому, на полу кареты. Впрочем,
я и так отлично помнил, куда и когда должен явиться – на болота к дому у шлюза,
близ печи, где жгут известь, в девять часов. И так как времени у меня
оставалось в обрез, я направился, никуда не заходя, прямо к болотам.
|
