 Увеличить |
Глава IV
Я был
вполне готов к тому, что в кухне меня дожидается констебль, чтобы тотчас взять
под стражу. Однако там не только не оказалось констебля, но и кража еще не была
обнаружена. Миссис Джо выбивалась из сил, готовя дом к праздничному пиршеству,
а Джо велено было убраться за дверь, подальше от совка для сора, потому что
всякий раз, как моя сестра особенно рьяно принималась наводить чистоту в своих
владениях, Джо неизбежно попадал ногой в этот предмет домашнего обихода.
– А
тебя где носило? – услышал я от миссис Джо в виде праздничного
приветствия, лишь только мы с моей совестью показались в дверях.
Я сказал,
что ходил слушать, как славят Христа.
– Ну,
это еще куда ни шло, – процедила миссис Джо. – А то ведь с тебя все
станет.
Я
подумал, что это верно.
– Не
будь я кузнецовой женой, а стало быть рабой несчастной, которой и передник-то
снять некогда, я бы, может, и сама сходила послушать, – сказала миссис
Джо. – Я смерть люблю, когда Христа славят, потому мне, наверно, и не
удается никогда послушать.
Увидев,
что совок отступил от порога, Джо вслед за мной бочком пробрался в кухню и в ответ
на гневный взгляд миссис Джо примирительно почесал переносицу, а когда сестра
отвернулась, молча скрестил указательные пальцы и подмигнул мне. Этим условным
знаком мы сообщали друг другу, что миссис Джо не в духе, а поскольку это было
обычное ее состояние, мы с Джо, можно сказать, иногда на целые недели
уподоблялись надгробным статуям рыцарей, с той разницей, что они, как известно,
лежат скрестив ноги.
Обед нам
предстоял поистине роскошный, – соленый окорок с гарниром и фаршированные
куры. Сладкий пирог был испечен еще вчера утром (почему никто и не хватился
остатков фруктовой начинки), а пудинг уже стоял на огне. Ввиду такого
обеденного изобилия завтрак нам попросту отменили.
– Чтобы
я еще вас с утра кормила, да поила, да посуду за вами мыла, – сказала
миссис Джо, – когда мне с обедом дай бог управиться, – нет уж,
увольте!
Она
сунула нам по ломтю хлеба так, словно мы были полк солдат на походе, а не
мужчина и ребенок у себя дома, и мы стыдливо запили его молоком, разбавленным
водой, из стоявшего на полке кувшина. А миссис Джо тем временем повесила на
окна чистые белые занавески, сменила пышную цветастую оборку над очагом и
открыла взорам маленькую парадную гостиную, где в остальное время года никто не
бывал и все недвижимо покоилось в холодном блеске серебряной бумаги – даже четыре
белых фарфоровых собачки на камине, совершенно одинаковые, с черными носами и с
корзиночками цветов в зубах. Миссис Джо была очень чистоплотной хозяйкой, но обладала
редкостным умением обращать чистоту в нечто более неуютное и неприятное, чем
любая грязь. Чистоплотность, говорят, сродни благочестию, и есть люди,
достигающие того же своей набожностью.
Будучи
всегда занята по горло, сестра моя посещала церковь через доверенных лиц;
другими словами, в церковь ходили Джо и я. В рабочем платье Джо выглядел ладным
мужчиной, заправским кузнецом; в парадном же костюме он больше всего напоминал
расфранченное огородное пугало. Все, что он надевал по праздникам, было ему не
впору, словно с чужого плеча, все ему жало, тянуло. И в этот день, когда
зазвонили в церкви и он вышел из своей комнаты, закованный с головы до пят в
праздничные доспехи, вид у него был самый несчастный. Что касается меня, то у
сестры, видимо, сложилось обо мне представление как о малолетнем преступнике,
который в самый день своего рождения был взят под надзор полицейским акушером и
передан ей с внушением – действовать по всей строгости закона. Она всегда
обращалась со мною так, точно я появился на свет из чистого упрямства, вопреки
всем велениям разума, религии и нравственности и наперекор увещаниям своих
лучших друзей. Даже когда мне заказывали новое платье, от портного требовали,
чтобы оно являло собой нечто вроде колодок и ни в коем случае не оставляло мне
свободы движений.
Поэтому
не одно жалостливое сердце, должно быть, сжималось при виде того, как мы с Джо
шествуем в церковь. Однако куда горше телесных страданий были душевные муки,
которые я испытывал. Страх, охватывавший меня всякий раз, как миссис Джо
приближалась к кладовой или выходила из кухни, мог сравниться только с
раскаянием при мысли о содеянном мною. Подавленный своим тайным проступком, я
размышлял о том, в силах ли будет церковь оградить меня от мщения ненасытного
«приятеля», если я во всем ей откроюсь. Я уже решил, что самое подходящее
время, чтобы встать и попросить о частной беседе в ризнице, наступит, когда
священник прочтет оглашение и скажет: «Все имеющие что-либо против объявите о
том немедля!» И вполне возможно, что, будь в тот день не рождество, а
воскресенье, я действительно прибегнул бы к этой крайней мере, тем повергнув в
изумление наших немногочисленных прихожан.
Обедать
к нам были приглашены псаломщик мистер Уопсл, колесник мистер Хабл со своей
женой миссис Хабл и дядя Памблчук, состоятельный торговец зерном из соседнего
городка, разъезжавший в собственной тележке (он приходился дядей нашему Джо, но
миссис Джо присвоила его себе). Обед был назначен на половину второго. Когда мы
с Джо воротились из церкви, стол был уже накрыт, миссис Джо готова, обед почти
готов, парадная дверь отперта для приема гостей (обычно она стояла на запоре),
словом – все обстояло как нельзя лучше. И о краже по-прежнему – ни звука.
Пришло
время обеда, не принеся мне никакого облегчения; пришли и гости. Мистер Уопсл,
джентльмен с римским носом и огромным блестящим лысым лбом, обладал низким
раскатистым голосом, которым необычайно гордился; среди его знакомых было даже
распространено мнение, что, только дай ему волю, он заткнул бы за пояс нашего
священника; и сам он не раз говорил, что, будь двери церкви открыты (для всех
желающих служить в ней), он не преминул бы отличиться на этом поприще.
Поскольку же двери церкви не были открыты, он был у нас, как я уже сказал, псаломщиком.
Но «аминь» звучало в его устах поистине сокрушительно, а перед тем как объявить
псалом – непременно весь первый стих до конца, – он всегда, бывало,
оглядит собравшихся, словно говоря: «Вы слышали с кафедры голос нашего друга;
ну, а это как вам понравится?»
Я
открывал гостям дверь – с таким видом, будто открывать эту дверь для нас самое
привычное дело, – и впустил сначала мистера Уопсла, потом мистера и миссис
Хабл и наконец дядю Памблчука, которого мне, кстати сказать, запрещалось
называть дядей под страхом самого сурового наказания.
– Миссис
Джо, – возгласил дядя Памблчук, грузный, неповоротливый мужчина, страдающий
одышкой, с выпученными глазами, рыбьим ртом и изжелта-рыжими волосами, торчком
стоявшими на голове, так что казалось, точно его недавно душили и он еще не
совсем очнулся. – Я принес вам по случаю праздника… я принес вам,
сударыня, бутылочку хереса и еще, сударыня, бутылочку портвейна.
Из года
в год он являлся к нам на рождество и произносил, как великую новость, в
точности те же слова, держа свои бутылки на манер гимнастических гирь. Из года
в год миссис Джо отвечала ему, как и в этот раз: «Ах, дядя Памблчук! Какое баловство!»
Из года в год он возражал, как и в этот раз: «По заслугам и честь. Ну, как вы
тут? Скрипите помаленьку? Как наш пенни с фартингом?» Последнее относилось ко
мне.
Обедали
мы в этих случаях в кухне, а потом переходили в гостиную есть орехи, апельсины
и яблоки, причем переход этот очень напоминал переодевание Джо из рабочего
платья в парадный костюм. Сестра моя была в тот день необычайно оживлена;
впрочем, общество миссис Хабл всегда оказывало на нее благотворное действие.
Миссис Хабл запомнилась мне как маленькая, сухощавая женщина с кудряшками, в
небесно-голубом платье, притязавшая на неувядаемую молодость по той причине,
что была намного моложе мистера Хабла, когда в давно прошедшие времена выходила
за него замуж. Мистер Хабл запомнился мне как крепкий, высокий, сутулый старик,
приятно пахнувший опилками и на ходу так широко расставлявший ноги, что, когда
я в раннем детстве встречал его на деревенской улице, мне открывался между ними
вид на всю нашу округу.
В этом
почтенном обществе я чувствовал бы себя прескверно, даже если бы не ограбил кладовую.
И не потому, что мне было тесно сидеть и острый угол стола впивался мне в
грудь, а локоть Памблчука лез в глаза; и не потому, что мне не велели
разговаривать (я и сам не хотел разговаривать) или что на мою долю доставались
только жесткие куриные лапки и те глухие закоулки окорока, которыми свинья при
жизни имела меньше всего оснований гордиться. Нет; это все было бы с полбеды,
если бы взрослые оставили меня в покое. Но они не оставляли меня в покое. Они
словно хватались за всякую возможность перевести разговор на мою особу и
чем-нибудь да кольнуть меня. И я, как несчастный бычок на арене испанского
цирка, болезненно ощущал уколы этих словесных копий. Началось это, лишь только
мы сели за стол. Мистер Уопсл продекламировал молитву, – теперь я бы
сказал, что это было нечто среднее между духом Гамлетова отца и Ричардом
Третьим, но с сильной примесью благочестия, – и под конец, как подобает,
высказал упование, что мы будем вечно благодарны творцу. Тут сестра уставилась
на меня и проговорила тихо и укоризненно:
– Слышишь?
Будь благодарен.
– Особенно
же, мальчик, – сказал мистер Памблчук, – будь благодарен тем, кто
воспитал тебя своими руками.
Миссис
Хабл покачала головой и, устремив на мою особу безнадежный взгляд, казалось говоривший,
что ничего путного из меня не выйдет, спросила: – И почему это дети всегда
такие неблагодарные? – Все стали в тупик перед этой загадкой, и только
мистер Хабл разгадал ее, сухо отрезав: – Такими уж родятся уродами. – Все
подтвердили вполголоса: – Истинная правда! – и посмотрели на меня как-то
особенно враждебно.
При
гостях Джо (если только это возможно) значил в доме еще меньше, чем без них. Но
по мере сил он всегда выручал и утешал меня, и за обедом давал мне как можно
больше подливки, если таковая имелась. В тот день подливки было много, и Джо
тотчас зачерпнул мне ее с полпинты.
Мистер
Уопсл довольно строго отозвался о проповеди, которую мы слышали в то утро, и
дал понять в общих чертах, какую проповедь произнес бы он сам в том мало вероятном
случае, если бы двери церкви были открыты. Познакомив присутствующих с главными
пунктами этого сочинения, он заявил, что на его взгляд и тема была выбрана
священником неудачно, а это уж вовсе не простительно, потому что хороших тем,
как он выразился, «хоть пруд пруди».
– Правильно, –
сказал дядя Памблчук. – В самую точку попали, сэр! Тем действительно хоть
пруд пруди, только надо суметь насыпать им соли на хвост. В этом вся штука. За
темами недалеко ходить, была бы солонка наготове. – Немного подумав,
мистер Памблчук добавил: – Взять хотя бы свинину. Чем не тема? Если вам нужна
тема, повторяю, возьмите свинину!
– Совершенно
верно, сэр, – отвечал мистер Уопсл. – Для малолетних… – я уже знал,
что сейчас он приплетет меня, –…в высшей степени благодарная и
поучительная тема. («Слушай хорошенько», – в скобках цыкнула на меня
сестра.)
Джо
добавил мне подливки.
– Свинья! –
продолжал мистер Уопсл глубочайшим басом, указуя вилкой на мою смущенную
физиономию, словно называл меня по имени. – Со свиньями водил компанию
блудный сын. Прожорливость свиней приводится как дурной пример в назидание
малолетним. («А сам только что расхваливал окорок, – подумал я, –
какой он жирный да сочный».) То, что предосудительно в свинье, тем более
предосудительно в мальчике.
– Или
в девочке, – подсказал мистер Хабл.
– Ну,
разумеется, мистер Хабл, – согласился мистер Уопсл не без досады, –
но девочек я здесь не вижу.
– К
тому же, подумай, – сказал мистер Памблчук, внезапно наскакивая на
меня, – как ты должен быть благодарен судьбе. Доведись тебе родиться
маленьким визгливым поросенком…
– А
он как раз и был таким, – убежденно заметила моя сестра.
Джо
добавил мне подливки.
– Да,
но я имею в виду поросенка четвероногого, – сказал мистер Памблчук. –
Доведись тебе родиться свинушкой, был бы ты сейчас здесь, а? Как бы не так.
– Разве
что в таком виде, – сказал мистер Уопсл, кивая на блюдо.
– Но
я говорю не о таком виде, сэр, – с досадой возразил мистер Памблчук, не
любивший, чтобы его перебивали. – Я хотел сказать, мог бы он тогда
наслаждаться обществом старших, просвещать свой ум их беседой и купаться в
роскоши? Я спрашиваю, мог бы или нет? Нет, не мог бы. А что бы тебя тогда
ожидало? – снова наскочил он на меня. – Продали бы тебя за столько-то
шиллингов, смотря по тому, какая этому товару цена на рынке, и мясник Данстебл
поднял бы тебя с соломенной подстилки, прихватил бы левым локтем, а правой
рукой отвернул бы полу, чтобы достать из кармана ножичек, и пролилась бы твоя
кровь, и пришел бы тебе конец. Тут уж никто не стал бы воспитывать тебя своими
руками. Где там!
Джо
предложил мне еще подливки, но я побоялся взять.
– Он,
должно быть, доставил вам немало хлопот, сударыня, – сказала миссис Хабл,
преисполнившись сострадания к моей сестре.
– Хлопот? –
отозвалась та. – Хлопот? – И пустилась перечислять все болезни, в
которых я провинился, и все случаи моей злостной бессонницы, и все деревья и
крыши, с которых я падал, и все пруды и канавы, в которых я чуть не утонул, и
все мои синяки и ссадины, и сколько раз она молила бога о моей смерти, а я упорно
отказывался умирать.
Я
склонен думать, что римляне изрядно раздражали друг друга своими носами.
Поэтому, возможно, из них и получился такой непоседливый народ. Во всяком
случае, римский нос мистера Уопсла так раздражал меня, пока оглашался список
моих провинностей, что я готов был вцепиться в него и не отпускать, покуда его
обладатель не взвоет. Но все, что я вытерпел до сих пор, не могло и сравниться
с тем смятением, какое охватило меня, когда молчание, которое последовало за
рассказом моей сестры и во время которого (как я мучительно сознавал) все
смотрели на меня с гневом и отвращением, – когда это молчание было
нарушено.
– А
между тем, – сказал мистер Памблчук, ловко возвращая своих собеседников к
предмету, от которого они отклонились, – свинина – в вареном виде, –
право же, недурная вещь, а?
– Выпейте
бренди, дядя Памблчук, – предложила моя сестра.
О
господи, вот оно! Сейчас он почувствует, что бренди разбавлено, и скажет это, и
все пропало! Обеими руками я крепко ухватился под скатертью за ножку стола и
стал ждать, что будет.
Сестра
отправилась за глиняной бутылью, принесла ее и налила мистеру Памблчуку, –
кроме него никто не пил. Злодей повертел стакан в руках, поднял его, посмотрел
на свет, поставил на стол, точно задался целью продлить мои мученья. А тем
временем моя сестра и Джо быстро убирали со стола все лишнее, чтобы освободить
место для паштета и пудинга.
Я
неотступно смотрел на мистера Памблчука. Крепко обхватив руками и ногами ножку
стола, я следил за тем, как этот презренный человек любовно оглядел стакан,
поднял его, сладко улыбнулся, запрокинул голову и залпом выпил до дна. В
следующее мгновение неизъяснимый ужас отразился на всех лицах: мистер Памблчук
вскочил со стула, несколько раз перевернулся на месте в каком-то судорожном
коклюшном танце и ринулся к двери; а затем мы увидели его в окно: явно
лишившись рассудка, он прыгал, отплевывался и строил рожи одна страшнее другой.
Я крепко
держался за ножку стола, между тем как сестра и Джо бросились к нему на помощь.
У меня не оставалось сомнений, что я убил его, неведомо как и чем. Поэтому я
даже испытал некоторое облегчение, когда его втащили обратно в кухню и он,
окинув собравшихся таким взглядом, будто это они во всем виноваты, опустился на
стул и выдохнул одно роковое слово:
– Деготь!
Второпях
я долил в бутыль дегтярной воды! Я знал, что через некоторое время ему станет
еще хуже, и так налег на ножку стола, что, уподобившись нынешним медиумам, даже
сдвинул его немного с места.
– Деготь! –
в изумлении повторила сестра. – Да как же туда мог попасть деготь?
Но дядя
Памблчук, чувствовавший себя в нашей кухне полновластным хозяином, не желал и
слышать этого слова или говорить об этом предмете и, отмахнувшись
величественным мановением руки, потребовал горячего джина. Сестра, впавшая было
в подозрительную задумчивость, тотчас захлопотала, – нужно было принести
джин и горячую воду, смешать их с сахаром, добавить лимонной корочки. На
какое-то время я был спасен. Я все не отпускал ножку стола, но теперь обнимал
ее с чувством самой пылкой благодарности.
Скоро я
настолько успокоился, что разжал руки и занялся пудингом. Мистер Памблчук занялся
пудингом. Все занялись пудингом. Покончили и с этим блюдом, и под благотворным
воздействием горячего джина мистер Памблчук снова повеселел. Во мне уже
затеплилась надежда, что я переживу этот день, но тут моя сестра обратилась к
Джо:
– Подай
чистые тарелки, греть не надо.
В тот же
миг я опять впился в ножку стола и прижал ее к груди, как друга детства и
закадычного товарища. Я знал, что последует, и чувствовал, что на этот раз
погиб безвозвратно.
– А
на закуску, – сказала сестра, подарив гостей любезнейшей улыбкой, – я
прошу вас отведать одного замечательного, редкостного кушанья, – это
подарок дяди Памблчука.
– Отведать?
Пусть лучше и не надеются!
– Я
скажу вам, что это такое, – продолжала сестра, вставая. – Это паштет;
вкуснейший свиной паштет.
Раздался
ропот одобрения. Дядя Памблчук, всегда готовый признать свои заслуги перед
ближними, произнес, можно даже сказать, игриво (принимая во внимание все
обстоятельства):
– Что
ж, рады стараться; давайте-ка посмотрим, что это за паштет.
Сестра
вышла из кухни. Я слышал, как ее шаги направились к кладовой. Я видел, как
мистер Памблчук вооружился ножом и как от нового приступа аппетита раздулись
римские ноздри мистера Уопсла. Я слышал замечание мистера Хабла, что «свиным
паштетом можно заесть что угодно, вреда не будет», и слова Джо: «Тебе тоже
дадут, Пип». До сих пор не знаю, только ли мысленно я испустил пронзительный
вопль, или его слышали остальные. Почувствовав, что мне больше не выдержать,
что нужно спасаться, я отпустил ножку стола и сломя голову бросился к двери.
Но
дальше порога я не добежал, потому что с размаху врезался в целую партию солдат
с мушкетами, и один из них сказал, протягивая мне наручники:
– Ага,
попался, ну теперь берегись!
|
