 Увеличить |
Письмо CXVIII
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Ты
требуешь, чтобы я писал чаще. Подведем-ка счет, – несостоятельным окажешься ты.
Мы уславливались, что твои письма будут первыми ты пишешь, я отвечаю. Но не
буду прижимист: я ведь знаю, что тебе можно поверить в долг, и все дам
досрочно. При этом я не буду поступать как Цицерон, человек весьма
красноречивый, который велел Аттику[1], «даже если не о чем будет говорить,
писать все, что взбредет на ум». (2) Мне всегда будет о чем писать, хоть я и не
стану заниматься вещами, которыми заполняет свои письма Цицерон: кто выступил
притязателем на должность и хлопочет о выборах, кто борется своими силами, кто
чужими руками, кто домогается консульства, полагаясь на Цезаря, на Помпея, на
свою ловкость[2]; какой несговорчивый ростовщик – Цецилий, от которого даже
близкие не получат ни гроша иначе как из двенадцати процентов. Лучше заниматься
своими, а не чужими пороками, разобраться в себе и посмотреть, как много есть
вещей, на которые мы притязаем, но не можем собрать голосов. (3) Вот что самое
благородное, мой Луцилий, вот в чем безмятежность и свобода: ничего не
домогаться, а миновать площадь, где фортуна ведет выборы. Неужели, по-твоему,
не приятно, – когда трибы созваны, когда притязатели на должность трепещут от
неизвестности на своих возвышеньях и один обещает деньги, другой действует
через посредника, третий покрывает поцелуями руки, до которых он, будучи
избран, и дотронуться не захочет, и все в оцепенении ждут крика глашатая[3], –
стоять в стороне и смотреть на это торжище, ничего не покупая и не продавая?
(4) А насколько больше радость того, кто спокойно взирает не на консульские и
не на преторские выборы, а на те великие, на которых одни хлопочут о годичных
должностях, другие – о пожизненной власти, третьи – об удачном завершенье войны
и триумфе, четвертые – о богатствах, те – о женитьбе, о детях, эти – о своем
здоровье и о здоровье близких. Сколь великой будет душа того, кто один ничего
не станет домогаться, никого не захочет умолять и скажет: «Что мне до тебя,
фортуна! Я не дам тебе власти надо мною. Я знаю, у тебя Катонов проваливают, а
избирают Ватиниев[4], – и я ни о чем не прошу!» Вот что значит взять фортуну в
свои руки. (5) Вот о чем мы можем писать друг другу, не боясь исчерпать этот
предмет, – меж тем как на нас с беспокойством смотрят тысячи людей, которые,
чтобы добыть что-нибудь себе же на погибель, попадают из одной беды в другую и
гонятся за тем и за другим, чтобы вскоре от него же бежать или им погнушаться.
(6) Кто, достигши, довольствовался тем, что представлялось ему покрывающим с избытком
все желанья? Счастье, вопреки общему мнению, не жадно, а слишком ничтожно,
чтобы кого-нибудь насытить. Тебе кажется высоким то, от чего ты далеко, а
взойди наверх – и оно окажется низким. Пусть я буду лжецом, если тебе и тогда
не захочется взойти выше: то, что ты считал вершиной, только ступенька. (7) От
незнания истины плохо всем. Люди мчатся, словно вдогонку за благами, обманутые
слухами, а потом, достигнув и немало выстрадав, видят, что достигнутое ими или
дурно, или тщетно, или меньше, чем они надеялись; а немалая часть людей дивится
обманчивым издалека вещам, и большое кажется толпе благом.
(8)
Чтобы такое не случилось и с нами, исследуем, что есть благо. Его толкуют
по-разному: один определяет его так, другой говорит о нем иначе. Некоторые дают
такое определенье: «Благо есть то, что привлекает души, что зовет их к себе» На
это сразу же возражают: а что, если оно зовет души им на погибель? Ведь ты
знаешь, как много зол выглядит соблазнительно. Правда и правдоподобье
отличаются друг от друга. Благо же непременно сочетается с правдой: что не истинно,
то не благо; а что привлекает и заманивает, то правдоподобно, оно
подкрадывается, подзадоривает, влечет. (9) Другие давали такое определенье:
«Благо – это то, что заставляет желать себя, вызывает в душе сильное стремленье
к себе». – И на это можно возразить так же: сильное стремленье вызывает в душе
многое, к чему стремятся себе на горе. Лучшее определение дают те, что говорят:
«Благо – это то, что вызывает в душе стремленье к себе, согласное с природой, и
только потому заслуживает, чтобы его домогались». Что заслуживает
домогательства, то честно, ибо и стремленье к нему совершенно. (10) Но тут сам
предмет напоминает мне, что уместно будет сказать о различии между благом и
честностью. У них есть нечто единое и неразделимое: нет блага, в котором не
было бы доли честности, и что честно, то всегда благо. А в чем же различие?
Честность есть совершенное благо, завершающее собою блаженство жизни, благо,
через причастность которому и все прочее становится благом. (11) Вот что я имею
в виду: военная служба, например, или начальство над легионом, или право
вершить суд – все это и не благо и не зло. Но когда обязанности эти исполняются
честно, они становятся благами, переходят из разряда вещей безразличных в
разряд благ. Благо делается благом в сообществе с честностью, честность и сама
по себе благо. Благо вытекает из честности, честность – сама себе исток.
Нынешнее благо могло когда-то быть злом; все, что честно, иначе как благом быть
не может.
(12)
Некоторые давали и такое определение: «Благо есть то, что согласно с природой».
Слушай внимательно, что я скажу: все, что благо, согласно с природой, но не
все, что согласно с природой, есть также и благо. Много вещей не противоречат
природе, но они так ничтожны, что имя блага им не пристало. Они так легковесны,
что заслуживают презрения, из благ же и самое малое его не заслуживает. Ибо
пока оно ничтожно, оно не станет благом, а став благом, перестанет быть
ничтожным. Как распознать благо? Оно в совершенстве согласуется с природой. –
(13) «Ты не споришь, что благо согласно с природой, ибо таково его качество, но
утверждаешь, будто есть и не блага, согласные с природой. Как же может быть
одно благом, другое нет? Как может быть разного свойства то, что обладает таким
важным общим признаком, как согласие с природой?» – (14) Может из-за своей
величины. Не ново, что многое, вырастая, изменяется. Был ребенком – стал
взрослым, и качество уже другое: ребенок неразумен, взрослый разумен. Многое
благодаря приросту делается не только больше, но и другим. – (15) «Нет, что
становится больше, не становится другим: нальешь ли ты вино в бутылку или в
бочку, – разницы нет, вино и там и там сохраняет свое качество; возьми от
большого количества меда немного – вкус будет тот же». – Но твои примеры –
совсем другого рода: у этих вещей свойства сохраняются, хотя их самих
становится больше. (16) Есть вещи, которые от умножения не меняют ни рода, ни
свойств, и есть такие, что после многих добавлений от последнего превращаются в
нечто другое, ибо оно-то и придает им новое, иное, нежели прежде, качество.
Один камень создает свод – тот, который замыкает наклонные стены и,
вклинившись, связывает остальные камни. Почему больше всего делает последнее
добавленье, как бы ни было оно мало? Потому что оно не увеличивает, а завершает
собою. (17) А некоторые вещи в постепенном движении избавляются от прежнего
обличья и принимают новое. Если душа долго осматривает что-нибудь и устает
следовать за его величиной, мы начинаем называть эту вещь бесконечной, – а это
совсем не то, что вещи, кажущиеся большими, но имеющие предел. Так же точно мы
думаем, что такая-то вещь делится с трудом, и с возрастанием трудности под
конец обнаруживаем, что она неделима; а от того, что движется еле-еле и с
натугой, мы переходим к неподвижному. Таким же образом нечто было согласно с
природой, – но возрастание величины переводит его в другое качество, и оно
становится благом. Будь здоров.
|
