 Увеличить |
Письмо Х
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Так
оно и есть, я не меняю своего мнения: избегай толпы, избегай немногих, избегай
даже одного. Нет никого, с кем я хотел бы видеть тебя вместе. Убедись же
воочию, как высоко я сужу о тебе, если отваживаюсь доверить тебя тебе самому.
Говорят, Кратет[1], слушатель того самого Стильпона, о котором я упомянул в
предыдущем письме, увидал однажды гуляющего в одиночку юнца и спросил его, что
он тут делает один. – «Разговариваю с самим собой», – был ответ. На это Кратет
сказал: «Будь осторожен, прошу тебя, и гляди как следует: ведь твой собеседник –
дурной человек!» (2) Обычно мы стережем тех, кто в горе или в страхе, чтобы не
дать им использовать во зло свое одиночество. Да и никого из людей неразумных
не следует предоставлять самим себе: тут-то и обуревают их дурные замыслы, тут
и готовят они опасности себе и другим, тут к ним и приходят чередой постыдные
вожделения. Тут-то все, что стыд и страх заставляли скрывать, выносится на
поверхность души, тут-то она и оттачивает дерзость, подхлестывает похоть,
горячит гневливость. Есть у одиночества одно преимущество: возможность никому
ничего не открывать и не бояться обличителя; но это и губит глупого, ибо он
выдает сам себя.
Вот
видишь, как я надеюсь на тебя, вернее, как я за тебя ручаюсь (потому что
«надеждой» зовется благо, которое либо будет, либо нет): лучшего товарища, чем
ты сам, я для тебя не нахожу. (3) Я возвращаюсь памятью к тем полным силы
словам, которые ты произносил с таким благородством. Тогда я поздравил себя и
сказал: «Эти слова не просто слетели с языка, у них есть прочное основание.
Этот человек – не один из многих, он стремится к спасению». (4) Так и говори,
так и живи. Смотри только, чтобы ничто тебя не поработило. Прежние твои моления
предоставь воле богов, а сам моли их заново и о другом: о ясности разума и
здоровье душевном, а потом только – телесном. Почему бы тебе не молить об этом
почаще? Смело проси бога: ничего чужого ты у него не просишь.
(5) Но
хочу, как у нас заведено, послать тебе с этим письмом небольшой подарок. Правдивые
слова нашел я у Афинодора[2]: «Знай, что тогда ты будешь свободен от всех
вожделений, когда тебе придется молить богов лишь о том, о чем можно молить во
всеуслышанье»[3]. А ведь до чего люди безумны! Шепотом возносят они богам
постыднейшие мольбы, чуть кто приблизит ухо – смолкают, но богу рассказывают
то, что скрывают от людей. Так смотри, чтобы это наставление нельзя было с
пользой прочесть и тебе: живи с людьми так, будто на тебя смотрит бог, говори с
богом так, будто тебя слушают люди. Будь здоров.
Письмо XI
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Со
мною беседовал твой друг, юноша с хорошими задатками; какова его душа, каков
ум, каковы успехи – все стало мне ясно, чуть он заговорил. Каким он показал
себя с первой пробы, таким и останется: ведь он говорил без подготовки,
застигнутый врасплох. И даже собравшись с мыслями, он едва мог преодолеть
застенчивость (а это хороший признак в молодом человеке), – до того он залился
краской[1]. Я подозреваю, что это останется при нем и тогда, когда он, окрепнув
и избавившись от всех пороков, достигнет мудрости. Никакая мудрость не устраняет
природных изъянов тела или души[2]: что заложено в нас рождением, то можно
смягчить, но не победить искусством. (2) Некоторых, даже очень стойких людей
при виде толпы народа бросает в пот, как будто они устали или страдают от зноя:
у некоторых, когда им предстоит выступать с речью, дрожат колени, у других
стучат зубы, заплетается язык, губы слипаются. Тут не поможет ни выучка, ни
привычка, тут природа являет свою силу, через этот изъян напоминая о себе самым
здоровым и крепким.
(3) К
числу таких изъянов, я знаю, принадлежит и краска, вдруг заливающая лицо даже самым
степенным людям. Чаще всего это бывает у юношей, – у них и жар сильнее, и кожа
на лице тоньше; но не избавлены от такого изъяна и пожилые, и старые. Некоторых
больше всего и надо опасаться, когда они покраснеют: тут-то их и покидает
всякий стыд.
(4)
Сулла был особенно жесток тогда, когда к лицу его приливала кровь. Никто так
легко не менялся в лице, как Помпеи, который непременно краснел на людях,
особенно во время сходок. Я помню, как Фабиан[3], когда его привели в сенат
свидетелем, покраснел, и этот румянец стыда чудо как его красил. (5) Причина
этому – не слабость духа, а новизна, которая хоть и не пугает, но волнует
неопытных и к тому же легко краснеющих из-за природной предрасположенности
тела. Ведь если у одних кровь спокойная, то у других она горячая и подвижная и
тотчас бросается в лицо. (6) От этого, повторяю, не избавит никакая мудрость:
иначе, если б она могла искоренять любые изъяны, ей была бы подвластна сама
природа. Что заложено в нас рожденьем и строением тела, останется, как бы долго
и упорно ни совершенствовался наш дух. И помешать этим вещам так же невозможно,
как и вызвать их насильно. (7) Актеры на подмостках, когда подражают страстям,
когда хотят изобразить страх или трепет либо представить грусть, подражают лишь
некоторым признакам смущения: опускают голову, говорят тихим голосом, смотрят в
землю с понурым видом, а вот покраснеть не могут, потому что румянец нельзя ни
подавить, ни заставить появиться. Тут мудрость ничего не сулит, ничем не
поможет: такие вещи никому не подвластны – без приказа приходят, без приказа
исчезают.
(8) Но
письмо это уже просит завершения. Получи от меня нечто полезное и целительное и
навсегда сохрани в душе: «Следует выбрать кого-нибудь из людей добра[4] и
всегда иметь его перед глазами, – чтобы жить так, словно он смотрит на нас, и
так поступать, словно он видит нас». (9) Этому, мой Луцилий, учит Эпикур. Он
дал нам охранителя и провожатого – и правильно сделал. Многих грехов удалось бы
избегнуть, будь при нас, готовых согрешить, свидетель. Пусть душа найдет
кого-нибудь, к кому бы она испытывала почтение, чей пример помогал бы ей
очищать самые глубокие тайники. Счастлив тот, кто, присутствуя лишь в мыслях
другого, исправит его! Счастлив и тот, кто может так чтить другого, что даже
память о нем служит образцом для совершенствования! Кто может так чтить
другого, тот сам вскоре внушит почтение. (10) Выбери же себе Катона, а если он
покажется тебе слишком суровым, выбери мужа не столь непреклонного – Лелия.
Выбери того, чья жизнь и речь, и даже лицо, в котором отражается душа, тебе
приятны; и пусть он всегда будет у тебя перед глазами, либо как хранитель, либо
как при мер. Нам нужен, я повторяю, кто-нибудь, по чьему образцу складывался бы
наш нрав. Ведь криво проведенную черту исправишь только по линейке. Будь
здоров.
|
