 Увеличить |
Письмо LXXXVII
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Я потерпел
крушенье, не успев взойти на корабль. Как все случилось, я не пишу, чтобы ты не
вздумал и это причислить к стоическим парадоксам, – впрочем, я докажу тебе,
если захочешь (и даже если не захочешь), что ни один из них не ложен и не так
удивителен, как кажется на первый взгляд. Эта поездка мне показала, как много у
нас лишнего и как легко было бы по своему почину избавиться от вещей,
отсутствия которых мы и не почувствуем, когда они отняты неизбежностью. – (2) В
сопровождении немногих рабов, умещающихся в одной повозке, без всяких вещей,
кроме тех, что на нас, мы с Максимом[1] уже два дня живем блаженнейшей жизнью.
Тюфяк лежит на земле, я – на тюфяке. Один дорожный плащ заменяет простыню,
другой – одеяло. (3) Завтрак наш таков, что от него нечего убавить, он готов за
пять минут и не обходится без сухих смокв, как без вощеных табличек. Если есть
хлеб, – они мне вместо закуски, если нет, – вместо хлеба. С ними у меня каждый
день новый год[2], а счастливым и благополучным я делаю его сам, благими
помыслами и неизменной высокостью духа, который тогда бывает всего выше, когда,
откинув чужое, обретает спокойствие через отсутствие страха, обретает богатство
через отсутствие желаний. (4) Повозка, в которой я еду, самая грубая. Мулы
бредут и только тем и доказывают, что живы; погонщик бос, и не из-за жары. С
трудом заставляю я себя согласиться, чтобы люди считали эту повозку моей: еще
упорна во мне извращенная привычка стыдиться того, что правильно. Стоит нам
встретить путешественника с сопровожденьем, я невольно краснею, если оно
выглядит почище. Вот и доказательство тому, что одобряемое и восхваляемое мною
еще не укрепилось во мне непоколебимо. Кто стыдится убогой повозки, тот будет
кичиться роскошью. (5) Покамест успехи мои невелики: я не осмеливаюсь на глазах
у всех довольствоваться малым, и до сих пор меня заботит мненье проезжих. А
надо поднять голос против мнений всего рода человеческого: «Вы безумны, вы
заблуждаетесь! Вы восхищаетесь лишним и никого не цените по его подлинному
достоянью! Зайдет дело об имуществе тех, кому вы собираетесь дать взаймы или
оказать услугу (ведь вы и услуги записываете в долговую книгу), – тут вы, прилежные
счетчики, берете на учет каждую статью. (6) «Владения у него обширны, да много
долгов; дом у него прекрасный, но обставлен на чужой счет; никто так быстро не
выведет напоказ челядь пышнее, но ссуд он не возвращает, а если расплатится с
заимодавцами, у самого ничего не останется». (7) Ты считаешь его богачом,
потому что и в дороге у него с собою золотая посуда, потому что он пашет во
всех провинциях, потому что книга со сроками ссуд у него толста, а земли под
самым городом так много, что, имей он столько даже в пустынной Апулии, ему бы
все равно завидовали. Ты все назвал, – а он беден. – «Почему?» – Потому что
должен... – «Много ли?» Все. Или, по-твоему, есть разница, получил он взаймы от
человека или от фортуны? (8) Важно ли, что мулы у него откормлены и все одной
масти? Что повозка вся в резьбе? Что «крылоногие скакуны
В пестрых все чепраках и в пурпурных
попонах узорных;
Звонко бренчат у коней золотые
подвески под грудью,
В золоте сбруя у всех и в зубах удила
золотые?» [8]
От этого
не станет лучше ни хозяин, ни мул. (9) Марк Катон Цензор (его жизнь значила для
государства не меньше, чем жизнь Сципиона: один вел войну с нашими врагами,
другой – с нашими нравами) ездил на мерине, да еще вьючил его мешками вперемет,
чтобы возить с собою пожитки. Как бы я хотел, чтобы он повстречал по дороге
кого-нибудь из наших щеголей, что гонят перед собой скороходов, нумидийцев и
столб пыли! Сомненья нет, он кажется изящнее Катона, и сопровождающих у него
больше; но среди всей этой роскоши наш баловень не может решить, пойти ли ему
внаймы к мечу или к рогатине[4]. (10) До чего славный был век, когда справивший
триумф полководец, бывший цензор, больше того – Катон довольствовался одной
лошаденкой, да и ту делил с вьюками, свисавшими по обе стороны. И разве ты бы
не предпочел всем раскормленным иноходцам, всем рысакам и скакунам одну эту
лошадь, которой стер спину сам Катон?»
(11) Но
я вижу, предмет этот нескончаем, если только я сам не положу ему конец. Прекращаю
говорить обо всем том, что он, без сомнения, угадывал в будущем и видел таким,
каким оно и стало теперь, и что называл «обузой». А теперь я хочу привести тебе
несколько – совсем немного! –. умозаключений, касающихся добродетели; с их
помощью наши отстаивают мысль, что ее одной довольно для блаженной жизни. (12)
«Всякое благо и само хорошо, и делает нас хорошими; так то хорошее, что есть в
музыкальном искусстве, делает человека музыкантом. Случайное не делает нас
хорошими, а значит, и само оно не благо». – Перипатетики на это отвечают, что
наше первое положение неверно. «От того, что само по себе хорошо, не становятся
непременно хорошими. В музыке бывают хороши и флейта, и струна, и всякое орудие,
приспособленное, чтобы на нем играть; но ни одно из них не делает человека
музыкантом». – (13) На это мы ответим: вы не понимаете нашей посылки «то
хорошее, что есть в музыке». Мы имеем в виду не то, что оснащает музыканта, а
то, что его создает, ты же берешь утварь, потребную для искусства, а не само
искусство. Если в самом музыкальном искусстве есть что хорошее, оно непременно
сделает человека музыкантом. (14) Я растолкую это еще яснее. О хорошем в
музыкальном искусстве можно говорить двояко, имея в виду и то, что помогает
работе музыканта, и то, что помогает самому искусству. Для работы нужны орудия
и флейты, и органы, и струнные, не имеющие касательства к самому искусству.
Ведь можно быть музыкантом и без них, хотя, пожалуй, и нельзя применить свое искусство.
Но для человека этой двойственности нет: одно и то же есть благо и для него
самого, и для жизни. (15) «Что может достаться на долю человеку презренному и
бесстыдному, не есть благо; богатства достаются и своднику, и ланисте[5],
значит, богатство не есть благо». – «Ваше положение неверно, – скажут нам, –
ведь и в грамматике, и во врачебном искусстве, и в ремесле кормчего хорошее
достается порой, как мы видим, самым незаметным людям». – (16) Но эти искусства
никому не сулят величия духа, они не стремятся ввысь, не гнушаются случайным. А
добродетель поднимает человека надо всем, что дорого смертным, и ни так
называемых благ, ни так называемых бед он не жаждет и не страшится. Хелидон,
один из любимчиков Клеопатры, владел огромными богатствами. Недавно Натал[6],
человек с языком столь же лживым, сколь и нечистым (женщины очищались прямо ему
в рот), сам был наследником многих и оставил многим наследство. Что же, деньги
сделали его нечистым, или он осквернил деньги, которые попадают некоторым
людям, словно золотой в выгребную яму? (17) Добродетель стоит выше этого; ее
ценят не по заемному достоянию, и сама она не сочтет благом то, что достается
всякому. А вот искусство врачеванья или вождения кораблей восхищаться такими
вещами не запрещает. Можно не быть человеком добра – и быть врачом, быть
кормчим, быть грамматиком и, право, не хуже, чем поваром. Кому досталось иметь
что-нибудь одно, того ты не назовешь кем угодно. Кто чем владеет, таков и он
сам. (18) Денежный ящик стоит столько, сколько в нем лежит, а сам идет только в
придачу к тому, что в нем лежит. Кто ценит полную мошну выше того, чего стоят
спрятанные в ней деньги? То же самое – и владельцы больших богатств: они идут
только в придачу и в прибавку к этим богатствам. Чем велик мудрец? Величием
духа. Значит, это сказано верно: «что достается и человеку презренному, то не
благо». (19) Я никогда не соглашусь, что не знать боли – благо: боли не ведает
цикада, не ведает блоха. Не признаю я благом покой и отсутствие тягот: кто так
же празден, как червь?
Ты спросишь,
что делает человека мудрым? То же, что бога – богом. Дай ему нечто божественное,
небесное, величавое. Благо достается не каждому, и не каждого владельца
потерпит. (20) Взгляни,
Что тут земля принесет и в чем
земледельцу откажет:
Здесь счастливее хлеб, а здесь
виноград уродится.
Здесь плодам хорошо, а там зеленеет,
не сеян,
Луг. Не знаешь ли сам, что
Тмол ароматы шафрана
Шлет, а Индия – кость, сабен же
изнеженный – ладан,
Голый халиб – железо.. [7
(21) Все
это поделено между разными краями, дабы необходим был обмен между смертными,
дабы они стремились что-либо друг у друга получить. И высшее благо имеет свое
место; оно родится не там, где слоновая кость, не там, где железо. Ты спросишь,
где обиталище высшего блага? В душе! Но и она, если не будет чистой и
незапятнанной, не примет в себя бога! (22) «Благо не рождается из зла; а
богатства рождаются от скупости; значит, богатства – не благо». – Нам говорят,
что неверно, будто добро не возникает из зла: ведь святотатством и кражей добываются
деньги. И святотатство, и кража – зло, конечно, но лишь постольку, поскольку из
них получается больше зла, чем блага; они приносят прибыль, но с нею страх,
тревогу, душевные и телесные муки. (23) Кто так говорит, тот пусть непременно
признает, что святотатство – и зло, так как приносит много зла, и благо, хотя
бы отчасти, потому что приносит и кое-что хорошее. Может ли быть что
чудовищнее? Впрочем, мы-то убедились, что и святотатство, и кража, и прелюбодейство
теперь считаются за благо. Сколько людей не краснеет, украв, сколько хвастается
прелюбодеянием? За мелкие святотатства наказывают, за крупные награждают
триумфом. (24) Подумай еще и о том, что святотатство, если оно благо хотя бы
отчасти, придется признать честным и назвать правильным: ведь у нас это дело
обычное, хотя никто из смертных и мысли такой не допускает. Значит, благо не
может родиться от зла. А если святотатство, как вы говорите, есть зло только
потому, что влечет за собою много зла, то отмените наказанье, пообещайте безопасность
– и оно станет благом сполна. Между тем наказанье за великие злодейства – в них
самих. (25) Повторяю, ты заблуждаешься, откладывая кару до тюрьмы, до палача:
она начинается, едва злодейство совершено, даже покуда совершается. Благо так
же не родится от зла, как смоква – от оливы. Каково семя, таковы и плоды:
хорошие выродиться не могут. Как из постыдного не родиться честному, так и
благу из зла: ведь честное и благое – одно и то же.
(26)
Один из наших отвечал так: «Предположим, что деньги – благо, откуда бы их ни
взять; тогда деньги, пусть даже добытые святотатством, непричастны
святотатству. Понимай это так: в одном сосуде находятся и золото, и гадюка; ты
вынешь золото из сосуда, потому что в нем гадюка, но сосуд не потому дает
золото, что в нем гадюка, а несмотря на то, что в нем гадюка. Точно так же и
святотатство приносит прибыль не потому, что святотатство это позорно и
преступно, а потому, что в нем заключена и прибыль. Как в названном сосуде зло –
это гадюка, а не золото, так и в святотатстве зло – это преступленье, а не
прибыль». – (27). Но я не согласен: ведь тут и там дело обстоит по-разному. Там
я могу извлечь золото без гадюки, а здесь мне не получить прибыли без
святотатства. Прибыль здесь не рядом со злодеянием, а вперемешку с ним.
– (28)
«Если в погоне за чем-нибудь мы то и дело попадаем в беду, то предмет наших желаний
не благо; а в погоне за богатством мы то и дело попадаем в беду – значит,
богатство не есть благо». – Нам говорят:
«Ваше
положение утверждает две вещи. Первая – что в погоне за богатствами мы то и
дело попадаем в беду. Но то и дело попадаем мы в беду и в погоне за
добродетелью. Человек путешествует по морю ради образованья – и терпит крушенье
или попадает в плен. (29) Другое утвержденье такое: «То, из-за чего мы попадаем
в беду, не есть благо». Но из него вовсе не следует, что мы попадаем в беду
лишь из-за бо гатств или наслаждений. Если же именно из-за богатства мы то и
дело попадаем в беду, оно не только не благо, но и зло, вы же о нем говорите
только, что оно не есть благо. Кроме того, вы даже признаете, что богатство не
совсем бесполезно, причисляете его к удобствам, тогда как по вашему рассуждению
выходит, что оно и удобством не будет – столько у нас через него
неприятностей». – (30) На это дан был такой ответ: «Вы ошибаетесь, относя
неприятности на счет богатства. Оно никому не делает зла: каждому вредит либо
собственная глупость, либо чужая подлость. Так сам меч никого не убивает, но
служит оружием убийце. Если из-за богатств тебе повредили, это не значит, что
повредили тебе богатства». (31) Посидоний (по-моему, он!) говорит лучше:
«Богатство
– причина бед не потому, что само оно что-нибудь делает, а потому, что подстрекает
сделать». Есть действующая причина, которая не может не вредить сама по себе, и
есть причина предшествующая; вот предшествующая-то причина и заключена в
богатствах. Они делают душу кичливой, порождают спесь, навлекают зависть, до
того исступляют ум, что молва о наших деньгах, пусть и опасная, приятна нам.
(32) А благу подобает быть свободным от всякой вины; оно не развращает душу, не
будоражит, а если поднимает и делает шире, то без надменности. Что благо, то
дает уверенность, а богатство – лишь дерзость; что благо, то дает величие духа,
а богатства – лишь наглость. Ведь наглость не что иное, как ложный призрак
величия. – (33) «Так получается, что богатство не только не благо, но и зло». –
Оно было бы злом, если бы вредило само по себе, то есть, как я сказал, было бы
действующей причиной; в нем же заключена лишь предшествующая причина, и не
только подстрекающая души, но и приманивающая. Ведь богатство являет некий
образ блага, столь правдоподобный, что большинство людей ему верят. (34) В
добродетели тоже заключена предшествующая причина, вызывающая зависть, – ведь
многим завидуют за их мудрость, многим – за их справедливость; но причина эта
не заключена в добродетели как таковой и лишена правдоподобья. Зато намного
более правдоподобен тот образ, что добродетель посылает в души людей, побуждая
их любить ее и чтить. (35) Посидоний говорит, что умозаключение должно быть
таким:
«То, что
не дает душе ни величья, ни уверенности, ни безмятежности, не есть благо; а богатство,
крепкое здоровье и прочие подобные вещи ничего такого не дают и, значит, не
могут быть благами». То же умозаключенье Посидоний излагает еще резче: «То, что
не дает душе ни величья, ни уверенности, ни безмятежности, а, напротив, делает
ее наглой, спесивой и надменной, есть зло; случайное же толкает душу к этим
порокам; значит, случайное не может быть благом». – (36) «Но если так
рассуждать, то оно не будет и удобством». – Одно дело удобство, другое благо.
Удобство есть то, в чем больше пользы, чем тягости; благо должно быть
неподдельным и совершенно безвредным. Благо – не то, что по большей части
полезно, а то, что только полезно. (37) Удобства, кроме того, могут доставаться
и животным, и людям несовершенным и глупым. С ними могут быть перемешаны и
неприятности, однако они зовутся удобствами, оцениваемые по тому, чего в них
больше. Благо достается на долю одному мудрецу и должно быть без изъяна.
(38)
Теперь наберись мужества! Тебе остался один узел – но узел Геркулесов. «Из зол
не возникает благо; но из многих бедностей возникает богатство; значит,
богатство не есть благо». – Этого умозаключенья наши не признают; оно придумано
перипатетиками, и они же его разрешают. По словам Посидония, Антипатр8 так
опровергал этот софизм, затасканный по всем школам диалектиков: (39) «Говоря
«бедность», имеют в виду не наличие, а отсутствие, или, как говорили в старину,
небытность (греки тоже говорят ^лт-л a-cspTpiv), – не то, что есть, а то, чего
нет. Из многих пустых кувшинов ничего не наполнишь. Богатства составляются из
многих вещей, а не из многих нехваток. Ты понимаешь бедность не так, как
должно. Быть бедным не значит иметь мало, а значит многого не иметь. И обязан
человек этим именем не тому, что у него есть, а тому, чего ему не хватает».
(40) Мне было бы легче выразить то, что я хочу, если бы было латинское слово,
обозначающее (Хултохр1кх. Его-то Антипатр и применяет к бедности. – А на мой
взгляд, бедность – не что иное, как скудость достояния. – В чем сущность
бедности и богатства, мы разберемся, когда у нас будет много лишнего времени;
но и тогда мы поглядим, не лучше ли было бы сделать бедность не такой горькой,
а богатство – не таким кичливым, чем вести тяжбу о словах, – как будто о предметах
уже вынесено суждение. (41) Представим себе, что нас позвали на сходку народа.
Внесен закон об упразднении богатств. Неужто мы будем убеждать или разубеждать
толпу такими умозаключеньями? Неужели с их помощью добьемся мы того, что
римляне вновь устремятся к бедности и восхвалят ее, опору и зиждущую силу своей
державы? Что они устрашатся своих богатств, вспомнят, что нашли их у
побежденных, откуда и проникли в незапятнанный, славный воздержностью город
подкупы, и раздачи, и мятежи? Что с чрезмерной страстью к роскоши стали они
выставлять напоказ добытое у многих племен? Что отнятое одним народом у всех
еще легче может быть отнято всеми у одного? Лучше убедить в этом и изгонять
страсти, чем определять их. Если нам под силу, будем говорить храбро, если нет,
то хоть откровенно. Будь здоров.
|
