 Увеличить |
Письмо СV
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Я
скажу, за чем тебе надобно следить, чтобы жить безопасней. А ты, полагаю, выслушаешь
мои наставления так, словно я поучаю тебя, как сохранить здоровье на
Ардеатинском поле[1]. Посмотри сам, что подстрекает человека губить другого, –
и ты увидишь надежду, зависть, ненависть, страх, презренье. (2) Из всего
названного самое легкое – это презренье: многие даже прятались в нем ради
самозащиты. Кого презирают, того, конечно, топчут, но мимоходом. Никто не
станет вредить презираемому усердно и с упорством. Даже в бою лежачего минуют,
сражаются с тем, кто на ногах. (3) Для надежды ты не подашь бесчестным повода,
если у тебя не будет ничего, способного распалить чужую бесчестную алчность,
ничего примечательного. Ведь желают заполучить как раз примечательное и редкое,
пусть оно и мало[2]. Зависти ты избежишь, «ели не будешь попадаться на глаза,
не будешь похваляться своими благами, научишься радоваться про себя. (4)
Ненависть порождается либо обидами, – но ее ты не навлечешь, если никого не
будешь затрагивать, – либо родится беспричинно, – но от нее тебя убережет
здравый смысл. Для многих ненависть бывала опасна: ведь иные вызывали ее, хотя
и не имели врагов. Бояться тебя не будут, если твоя удачливость будет
умеренной, а нрав кротким. Пусть же люди знают, что тебя задеть не опасно и
помириться с тобою можно наверняка и без труда. А если тебя боятся, и дома, и
вне его, и рабы, и свободные, это тебе же самому плохо: ведь повредить под силу
всякому. Прибавь еще одно: кого боятся, тот и сам боится, кто ужасен другим,
тому неведома безопасность. (5) Остается еще презренье; мера его – в твоей
власти, если ты сам принял его на себя, если такова твоя воля, а не
неизбежность. Избавиться от этой неприятности тебе помогут или свободные
искусства, или дружба с людьми, имеющими власть и влияние у власть имущих.
Впрочем, к ним нужно приближаться, но не сближаться тесно, чтобы лекарство не
обошлось нам дороже болезни.
(6) А
самым полезным будет не суетиться и поменьше разговаривать с другими, побольше
с собою. Есть в беседе некая сладость, вкрадчивая и соблазнительная, и она-то
не иначе, чем любовь или опьянение, заставляет выдавать тайны. А кто услышит,
тот не промолчит, кто не промолчит, тот скажет больше, чем слышал, да и о
говорившем не умолчит. У всякого есть человек, которому доверяют столько же,
сколько ему самому доверено. Пусть первый даже не даст воли своей болтливости,
пусть довольствуется одним слушателем, – их получится целый город, и то, что
недавно было тайной, делается общим толком.
(7) Еще
немалый залог безопасности – не поступать несправедливо» Кто над собою не властен,
у тех жизнь полна смуты и тревоги, от которых они никогда не свободны. Чем
больше они навредят, тем больше боятся» трепещут, сделав зло, и не могут ничего
другого делать, удерживаемые совестью, принуждающей их держать перед нею ответ.
Кто ждет наказанья, тот наказан, а кто заслужил его, тот ждет непременно. (8)
Когда совесть нечиста, можно остаться безнаказанным, а уверенным нельзя. Даже
не пойманный думает, что его вот-вот поймают, он ворочается во сне, и едва
заговорят о каком-нибудь злодействе, вспоминает о своем: оно кажется ему плохо
скрытым, плохо запрятанным. Преступник может удачно схорониться, но полагаться
на свою удачу не может. Будь здоров.
Письмо CVI
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) Я не
так скоро отвечаю на твои письма не потому, что так уж обременен делами: этих
оправданий можешь не слушать, ведь свободен и я, и все, – если мы только
пожелаем. Дела за нами не гонятся, – люди сами держатся за них и считают
занятость признаком счастья. Так почему же я сразу не написал тебе? То, о чем
ты спрашивал, составляет часть моего труда. (2) Ведь ты знаешь, что я в нем
хочу охватить всю нравственную философию и объяснить все относящиеся к ней
вопросы. Вот я и колебался, отложить ли мне тебя или рассмотреть твое дело
прежде, чем до него в своем месте дойдет очередь; и мне показалось, что
человечнее будет не задерживать пришедшего из такой дали. (3) По тому я и этот
предмет изыму из ряда связанных с ним и, если будет еще что-нибудь подобное,
пошлю тебе по своей воле, без просьбы. Ты спросишь, что я имею в виду. – Все, о
чем скорей приятно, чем полезно, знать; вроде того, про что ты задаешь вопросы:
телесно ли благо?
(4)
Благо приносит пользу, то есть действует; а что действует, то телесно. Благо
движет душу, в некотором роде лепит ее и удерживает, – а все это свойства тела.
Телесные блага сами телесны, – а значит, и душевные блага тоже, потому что и
душа есть тело. (5) Благо человека не может не быть телом, потому что он сам
телесен. Я солгу, если не признаю, что всё питающее тело или поддерживающее
либо восстанавливающее его здоровье – телесно; значит, и благо человека есть
тело. Я думаю, ты не сомневаешься, что страсти – такие как гнев, любовь,
грусть, – суть тела (мне хочется присовокупить и то, о чем ты не спрашиваешь);
а если сомневаешься, погляди, меняемся ли мы от них в лице, хмурим ли лоб и
распускаем ли морщины, краснеем ли и чувствуем ли, как кровь отливает от щек.
Что же, по-твоему, может оставить столь явные телесные признаки, кроме тела?
(6) А если страсти суть тела, то и душевные недуги тоже, – такие как скупость,
жестокость, все закоренелые и уже неисправимые пороки; а значит, и злоба со
всеми ее разновидностями – коварством, завистью, спесью – тоже; (7) а значит, и
блага тоже, во-первых, потому что они противоположны порокам, и, во-вторых,
потому что явят тебе те же приметы. Неужели ты не видел, какую силу придает
взгляду храбрость? какую остроту – разумность? какую кротость и покой –
благочестье? какую безмятежность веселье? какую непреклонность – строгость?
какую невозмутимость – правдивость? Значит, все это – тела: от них меняется и
цвет кожи, и состоянье тела, над которым они и властвуют. Все названные мною
добродетели суть блага, как и всё, что они дают. (8) Как усомниться вот в чем:
все, что может к чему-либо прикоснуться, есть тело?
Тело лишь может касаться и тела лишь
можно коснуться,
так
сказал Лукреций [1]. А от всего названного мною наше тело не менялось бы, если
бы не испытало прикосновений; значит, все это телесно. (9) Опять-таки, все, в
чем достаточно силы, чтобы толкать вперед, принуждать, удерживать, приказывать,
есть тело. Но разве страх не удерживает? Разве дерзость не толкает вперед?
Разве храбрость не придает сил и не движет нами? воздержность не обуздывает и
не отзывает вспять? радость не поднимает? грусть не давит? (10) Наконец, что бы
мы ни делали, мы поступаем так по веленью либо злонравия, либо добродетели; а
что повелевает телом, то и само есть тело, что дает телу силы, то тоже тело.
Благо человека есть и благо его тела; значит, оно телесно.
(11) Ну что
ж, в чем ты хотел, в том я тебе угодил; а сейчас я скажу себе, что ты скажешь
на это (я воочию вижу тебя): мы играем в разбойники [2]; тратим время на
ненужные тонкости, от которых становятся не лучше, а только ученее. (12)
Мудрость и яснее, и проще, для благомыслия довольно прочесть немного. Но и
философию, как все остальное, мы загромождаем ненужностями. В чтении, как и во
всем, мы страдаем неумеренностью; и учимся для школы, а не для жизни. Будь
здоров.
|
