 Увеличить |
Письмо LXXII
Сенека
приветствует Луцилия!
(1) То,
о чем ты меня спрашиваешь, было ясно мне само собою, когда я это дело изучал. Но
давно уже я не упражнял память, и она с трудом меня слушается. Со мной, я
чувствую, случилось то же, что бывает с книгами, слипшимися от долгого лежания;
надо расправить душу и время от времени перетряхивать то, что в ней накопилось,
чтобы оно было наготове в любой миг, когда потребуется. Так что покуда я отложу
ответ: на него нужно потратить много труда и стараний. Я возьмусь за это дело,
когда у меня будет надежда посидеть подольше на месте. (2) Есть вещи, о ко»
торых можно писать и в двуколке; а есть такие, что требуют ложа, досуга,
уединенья. И все-таки даже в те дни, когда ты завален делами, нужно чем-то
заниматься – и заниматься весь день. Ведь не бывает так, чтобы не возникали все
новые дела, – мы сами сеем их, так что из одного вырастает несколько, а потом
сами же даем себе отсрочку. – «Когда я закончу то-то, тогда налягу всеми
силами; когда улажу эту неприятность, тогда и предамся ученым занятиям». – (3)
Нет, философии нельзя отдавать один лишь досуг – надо всем пренебречь ради
усердия к ней, для которой никакого времени не хватит, хотя бы наша жизнь и
продлилась до крайнего срока, отпущенного людям. Бросишь ли ты философию на
время или насовсем – разницы нет: она не останется там, где ты прервал занятия,
– нет, как распрямляется сжатое силой, так возвращается к самому началу все,
что не движется непрерывно вперед. Нужно сопротивляться делам и не распределять
их, а устранять. Не бывает времени, неподходящего для спасительных занятий,
хотя многие оставляют их из-за тех дел, ради которых и нужны занятия. (4) «Но
случается, что-нибудь и мешает». – Мешает, да не тому, чья душа при любых
хлопотах радостна и окрылена. Веселье не достигших совершенства прерывается,
радость мудреца постоянна, ее не прервет никакая причина, никакая судьба.
Мудрый всегда и везде спокоен. Ведь он от чужого не зависит и не ждет милости
ни от фортуны, ни от людей. Счастье у него как дома: будь это счастье в его
душе пришлым, оно бы и ушло оттуда, но ведь оно в ней и родилось. (5) Иногда
подступает извне нечто, напоминающее о неминуемой смерти, – но лишь слегка
задевает поверхность кожи. Какая-нибудь неприятность, повторяю, обдаст его
своим дыханьем, но величайшее его благо непоколебимо. Итак, все неприятное
остается вовне: так порой на здоровом, крепком теле вскакивают прыщи или язвочки,
но внутри нет никакой болезни. (6) Между достигшим мудрости и идущим к ней та
же, повторяю, разница, что между здоровым и оправляю щимся от долгой и тяжелой
болезни, у которого нет еще здоровья, а есть облегчение недуга. Не будет он
внимателен – наступит ухудшение, и все начнется сначала. А мудрец не может ни
заболеть снова, ни занемочь тяжелее. Телу здоровье дается на время, врач, если
и вернет его, то не навсегда, и часто врача зовут к тому же, к кому приглашали
прежде. А душа излечивается раз навсегда. (7) Я скажу тебе, как распознать
здорового: он доволен собою, доверяет себе, знает, что для блаженной жизни
ничего не дают ни все молитвы смертных, ни те благодеяния, которые оказывают,
которых добиваются. Ведь все, к чему можно прибавить, несовершенно, от чего
можно отнять, не вечно; а кому нужна вечная радость, тот пусть радуется только
своему. Все, на что зарится толпа, притекает и утекает; фортуна ничего не дает
во владение, но и преходящие ее дары приятны лишь тогда, когда разум их
приправит и смешает: ведь это он умеет придавать вкус даже тем внешним благам,
которые невкусно поглощать с жадностью.
(8)
Аттал часто приводил такое сравнение: «Видел ты когда-нибудь, как собаки ловят
на лету кусок хлеба или мяса, брошенный хозяином? А что поймает, она сразу
заглатывает целиком и снова разевает пасть в надежде на будущее. Так же и мы:
если фортуна что и бросит нам, насторожившимся в ожиданье, – мы и то
проглатываем без всякого удовольствия и снова стоим, навострив уши и готовые
схватить». С мудрым такого не бывает: он всегда сыт. А если ему и попадется
что-нибудь, он берет спокойно и откладывает в сторону. Он наслаждается величайшей,
постоянной и незаемной радостью. (9) А если кто и полон доброй воли, и сделал
успехи, но еще далеко не дошел до вершины, тот попеременно то возносится, то
падает духом, то поднимается к небесам, то стелется по земле. Тяжело
нагруженные и неопытные падают бесконечно, летят, словно в беспредельную
пустоту Эпикурова хаоса. (10) Но есть и третий род людей: они уже совсем
подошли к мудрости, и хотя не достигли ее, но она у них перед глазами, до нее
рукой подать. Такие уже не будут поколеблены, не отойдут вспять: они хоть и не
на суше, но уже в гавани.
(11) Вот
и выходит: если так велика разница между взошедшими к вершине и оставшимися
внизу, если даже достигшие середины не только получают плоды, но и рискуют
скатиться вниз [1], то мы не должны давать простор делам. И нельзя допускать их
к себе: стоит войти одному – и оно приведет на свое место сотню других.
Поставим же им преграду в самом истоке! Лучше пусть не начинаются, чем
прекратятся. Будь здоров.
Письмо LXXIII
Сенека
приветствует Луцилия!
(1)
По-моему, ошибаются те, кто полагает, будто верные приверженцы философии из непокорности
и упрямства презирают должностных лиц и царей, словом, всех, кто управляет общественными
делами. Наоборот, ни кто не чувствует к ним такой благодарности, и недаром: никто
не получает от них больше тех, кому они дают покой и досуг. (2) Поэтому люди,
чья высокая цель – жить праведно – недостижима без общего спокойствия в
государстве, непременно будут чтить как отца подателя этого блага – куда
больше, чем те не знающие покоя в гуще дел, которые многим обязаны правителю,
но во многом его и винят, и чью жадность, возрастающую по мере насыщения, не
утолит никакая щедрость. Кто думает, как бы получить, забывает о полученном, и
самый гнусный порок жадных – неблагодарность. (3) К тому же любой из причастных
к делам государства смотрит не на то, скольких сам побеждает, а на тех, кто
может его победить; для этих не так радостно видеть многих у себя за спиной,
как горько глядеть хоть на одного, бегущего впереди. Это общий порок
честолюбцев: они не оглядываются. И не только честолюбие не знает покоя, но и
вообще алчность: всякий конец для нее – лишь начало. (4) А человек чистосердечный
и порядочный, который покинул курию и форум и отошел от государственных дел
ради дел более важных, любит тех, чья охрана дает ему такую возможность, и
только он один безвозмездно свидетельствует им свою благодарность за великую
услугу, оказанную неведомо для них самих. И те, под чьей защитой занимается он
благородными искусствами, чтимы и уважаемы им не меньше, чем наставники, чьим
благодеянием мог он выйти из тупика. – (5) «Но ведь и других царь защищает
своей силой». – Кто с этим спорит? Но как из всех, кому на пользу морская тишь,
больше всего считает себя обязанным Нептуну тот, кто больше вез и чей товар
ценней, как ревностней исполняет обет купец, чем путешественник, а из купцов
щедрее благодарность того, кто вез идущие на вес золота благовония и пурпур,
нежели того, чьи товары стоят не дороже корабельного балласта, – так и
благодеянье мирной жизни, оказанное всем, глубже чувствует муж, который
пользуется ею во благо. (6) Ведь среди облаченных в тогу немало таких, для кого
мир хлопотнее войны. Или, по-твоему, так же обязаны подателю мира те, кто
тратит мирное время на пьянство, и блуд. и другие беспутства, которым надо
положить конец даже ценою войны? Неужели, ты полагаешь, мудрец до того
несправедлив, что не считает лично себя обязанным за благодеяние, оказанное
всем? Я обязан и солнцу, и луне – а они не для меня одного восходят; я
благодарен году и божеству, управляющему его временами, – хотя все это устроено
не в мою честь. (7) Только глупая жадность смертных различает владенье и собственность
и не считает своим принадлежащее всем. А мудрый считает своим больше всего то,
чем владеет сообща с человеческим родом. Ведь оно не было бы общим, если бы
каждый не имел своей доли, и как бы эта доля ни была мала. каждый становится
соучастником. (8) К тому же великие и подлинные блага делятся не так. что на
душу приходится лишь ничтожная часть: нет. каждому достается все целиком. Из
предназначенного к раздаче люди уносят столько, сколько обещано на одного;
угощение и даровое мясо и все. что можно взять в руки. расходится по частям; а
вот неделимые блага – свобода, мир – целиком принадлежат и всем вместе, и
каждому в отдельности. (9) Мудрец помнит, благодаря кому пользуется их плодами,
благодаря кому общественная необходимость не призывает его к оружию, к несению
стражи, к охране стен и ко всем многочисленным военным трудам, и он благодарен
своему кормчему. Тому и учит философия: быть благодарным за благодеяния и
платить за них благом; но порой сама признательность служит платой.
(10)
Значит, мудрый не станет отрицать, сколь многим он обязан тому, чье управление
и попечение даруют ему щедрый досуг, и право распоряжаться своим временем, и
покой, не нарушаемый общественными обязанностями.
О
Мелибей, мне бог даровал такие досуги, Ибо всегда для меня он будет богом...
(11)
Если говорящий так многим обязан за этот досуг, наивысший дар которого – в том,
что
Он и
коровам моим пастись, как видишь, позволил,
И самому
мне играть, что хочу, на сельской тростинке,[1]
то во
сколько же оценить нам досуг, проводимый среди богов и нас самих делающий богами?
(12) Так
я утверждаю, Луцилий, и зову тебя к небесам кратчайшей дорогой. Секстий часто
говорил: «Юпитер может не больше, чем муж добра». У Юпитера есть много такого,
что посылает он людям; но из двух мужей добра не будет лучшим тот, который
богаче, как из двух одинаково искусных в обращении с кормилом не назовешь
лучшим того, чей корабль больше и наряднее. (13) Чем Юпитер превосходит
добродетельного человека? Он добродетелен дольше. Мудрый ценит себя ничуть не
ниже оттого, что его добродетелям отмерено недолгое поприще. Так из двух
мудрецов умерший в старости не блаженнее того, чья добродетель была ограничена
немногими годами; так и бог берет над мудрецом верх не счастьем, а долгим
веком. (14) Не та добродетель больше, что жила дольше. Юпитер всем владеет, –
но все отдает другим во владение. И одним только правом пользуется он один быть
подателем всего, чем пользуются люди. Мудрый с таким же презрительным
спокойствием видит все в чужих руках, как и сам Юпитер, и ценит себя еще выше
потому, что Юпитер не может всем этим пользоваться, а мудрец не хочет. (15)
Поверим же Секстию, указывающему прекраснейший путь и восклицающему:
«Так
восходят до звезд! [2] Так, следуя за умеренностью; так, следуя за
воздержностью; так, следуя за храбростью!» – Боги не привередливы и не
завистливы; они пускают к себе и протягивают руку поднимающимся. (16) Ты
удивляешься, что человек идет к богам? Но и бог приходит к людям и даже – чего
уж больше? – входит в людей. Нет благомыслия без бога. В человеческое тело
заброшены божественные семена; если их примет добрый землепашец, взойдет то,
что посеяно, и урожай будет под стать семени, из которого возрос; а если
дурной, – они умрут, как в бесплодной болотистой почве, и взойдут сорняки
вместо злаков. Будь здоров.
|
