 Увеличить |
Июня 11-го
Как я
благодарна вам за вчерашнюю прогулку на острова, Макар Алексеевич! Как там свежо,
хорошо, какая там зелень! Я так давно не видала зелени; когда я была больна,
мне все казалось, что я умереть должна и что умру непременно; судите же, что я
должна была вчера ощущать, как чувствовать! Вы не сердитесь на меня за то, что
я была вчера такая грустная; мне было очень хорошо, очень легко, но в самые
лучшие минуты мои мне всегда отчего-то грустно. А что я плакала, так это
пустяки; я и сама не знаю, отчего я все плачу. Я больно, раздражительно чувствую;
впечатления мои болезненны. Безоблачное, бледное небо, закат солнца, вечернее
затишье – все это, – я уж не знаю, – но я как-то настроена была вчера
принимать все впечатления тяжело и мучительно, так что сердце переполнялось и
душа просила слез. Но зачем я вам все это пишу? Все это трудно сердцу
сказывается, а пересказывать еще труднее. Но вы меня, может быть, и поймете. И
грусть и смех! Какой вы, право, добрый, Макар Алексеевич! Вчера вы так и
смотрели мне в глаза, чтоб прочитать в них то, что я чувствую, и восхищались
восторгом моим. Кусточек ли, аллея, полоса воды – уж вы тут; так и стоите
передо мной, охорашиваясь, и все в глаза мне заглядываете, точно вы мне свои
владения показывали. Это доказывает, что у вас доброе сердце, Макар Алексеевич.
За это-то я вас и люблю. Ну, прощайте. Я сегодня опять больна; вчера я ноги
промочила и оттого простудилась; Федора тоже чем-то больна, так что мы обе
теперь хворые. Не забывайте меня, заходите почаще.
Ваша
В. Д.
Июня 12-го
Голубчик
мой, Варвара Алексеевна!
А я-то
думал, маточка, что вы мне все вчерашнее настоящими стихами опишете, а у вас и
всего-то вышел один простой листик. Я к тому говорю, что вы хотя и мало мне в
листке вашем написали, но зато необыкновенно хорошо и сладко описали. И
природа, и разные картины сельские, и все остальное про чувства – одним словом,
все это вы очень хорошо описали. А вот у меня так нет таланту. Хоть десять
страниц намарай, никак ничего не выходит, ничего не опишешь. Я уж пробовал.
Пишете вы мне, родная моя, что я человек добрый, незлобивый, ко вреду ближнего
неспособный и благость господню, в природе являемую, разумеющий, и разные,
наконец, похвалы воздаете мне. Все это правда, маточка, все это совершенная
правда; я и действительно таков, как вы говорите, и сам это знаю; но как
прочтешь такое, как вы пишете, так поневоле умилится сердце, а потом разные
тягостные рассуждения придут. А вот прислушайте меня, маточка, я кое-что
расскажу вам, родная моя.
Начну с
того, что было мне всего семнадцать годочков, когда я на службу явился, и вот
уже скоро тридцать лет стукнет моему служебному поприщу. Ну, нечего сказать,
износил я вицмундиров довольно; возмужал, поумнел, людей посмотрел; пожил, могу
сказать, что пожил на свете, так, что меня хотели даже раз к получению креста
представить. Вы, может быть, не верите, а я вам, право, не лгу. Так что же,
маточка, – нашлись на все это злые люди! А скажу я вам, родная моя, что я
хоть и темный человек, глупый человек, пожалуй, но сердце-то у меня такое же,
как и у другого кого. Так знаете ли, Варенька, что сделал мне злой человек? А
срамно сказать, что он сделал; спросите – отчего сделал? А оттого, что я
смирненький, а оттого, что я тихонький, а оттого, что добренький! Не пришелся
им по нраву, так вот и пошло на меня. Сначала началось тем, что, «дескать, вы,
Макар Алексеевич, того да сего»; а потом стало – «что, дескать, у Макара
Алексеевича и не спрашивайте». А теперь заключили тем, что, «уж конечно, это
Макар Алексеевич!». Нет, маточка, видите ли, как дело пошло: все на Макара
Алексеевича; они только и умели сделать, что в пословицу ввели Макара
Алексеевича в целом ведомстве нашем. Да мало того, что из меня пословицу и чуть
ли не бранное слово сделали, – до сапогов, до мундира, до волос, до фигуры
моей добрались: все не по них, все переделать нужно! И ведь это все с
незапамятных времен каждый божий день повторяется. Я привык, потому что я ко
всему привыкаю, потому что я смирный человек, потому что я маленький человек; но,
однако же, за что это все? Что я кому дурного сделал? Чин перехватил у
кого-нибудь, что ли? Перед высшими кого-нибудь очернил? Награждение перепросил!
Кабалу стряпал, что ли, какую-нибудь? Да грех вам и подумать такое-то, маточка!
Ну куда мне все это? Да вы только рассмотрите, родная моя, имею ли я способности,
достаточные для коварства и честолюбия? Так за что же напасти такие на меня,
прости господи? Ведь вы же находите меня человеком достойным, а вы не в пример
лучше их всех, маточка. Ведь какая самая наибольшая гражданская добродетель?
Отнеслись намедни в частном разговоре Евстафий Иванович, что наиважнейшая
добродетель гражданская – деньгу уметь зашибить. Говорили они шуточкой (я знаю,
что шуточкой), нравоучение же то, что не нужно быть никому в тягость собою; а я
никому не в тягость! У меня кусок хлеба есть свой; правда, простой кусок хлеба,
подчас даже черствый; но он есть, трудами добытый, законно и безукоризненно
употребляемый. Ну что ж делать! Я ведь и сам знаю, что я немного делаю тем, что
переписываю; да все-таки я этим горжусь: я работаю, я пот проливаю. Ну что ж
тут в самом деле такого, что переписываю! Что, грех переписывать, что ли? «Он,
дескать, переписывает!» «Эта, дескать, крыса чиновник переписывает!» Да что же
тут бесчестного такого? Письмо такое четкое, хорошее, приятно смотреть, и его
превосходительство довольны; я для них самые важные бумаги переписываю. Ну,
слогу нет, ведь я это сам знаю, что нет его, проклятого; вот потому-то я и службой
не взял, и даже вот к вам теперь, родная моя, пишу спроста, без затей и так,
как мне мысль на сердце ложится… Я это все знаю; да, однако же, если бы все
сочинять стали, так кто же бы стал переписывать? Я вот какой вопрос делаю и вас
прошу отвечать на него, маточка. Ну, так я и сознаю теперь, что я нужен, что я
необходим и что нечего вздором человека с толку сбивать. Ну, пожалуй, пусть
крыса, коли сходство нашли! Да крыса-то эта нужна, да крыса-то пользу приносит,
да за крысу-то эту держатся, да крысе-то этой награждение выходит, – вот
она крыса какая! Впрочем, довольно об этой материи, родная моя; я ведь и не о
том хотел говорить, да так, погорячился немного. Все-таки приятно от времени до
времени себе справедливость воздать. Прощайте, родная моя, голубчик мой,
утешительница вы моя добренькая! Зайду, непременно к вам зайду, проведаю вас,
моя ясочка. А вы не скучайте покамест. Книжку вам принесу. Ну, прощайте же,
Варенька.
Ваш
сердечный доброжелатель
Макар
Девушкин.
|
