 Увеличить |
Июня 27-го
Милостивый
государь,
Макар
Алексеевич!
Федора
говорит, что если я захочу, то некоторые люди с удовольствием примут участие в
моем положении и выхлопочут мне очень хорошее место в один дом, в гувернантки.
Как вы думаете, друг мой, – идти или нет? Конечно, я вам тогда не буду в
тягость, да и место, кажется, выгодное; но, с другой стороны, как-то жутко идти
в незнакомый дом. Они какие-то помещики. Станут обо мне узнавать, начнут
расспрашивать, любопытствовать – ну что я скажу тогда? К тому же я такая
нелюдимка, дикарка; люблю пообжиться в привычном угле надолго. Как-то лучше
там, где привыкнешь: хоть и с горем пополам живешь, а все-таки лучше. К тому же
на выезд; да еще бог знает, какая должность будет; может быть, просто детей нянчить
заставят. Да и люди-то такие: меняют уж третью гувернантку в два года.
Посоветуйте же мне, Макар Алексеевич, ради бога, идти или нет? – Да что вы
никогда сами не зайдете ко мне? изредка только глаза покажете. Почти только по
воскресеньям у обедни и видимся. Экой же вы нелюдим какой! Вы точно как я! А
ведь я вам почти родная. Не любите вы меня, Макар Алексеевич, а мне иногда
одной очень грустно бывает. Иной раз, особенно в сумерки, сидишь себе
одна-одинешенька. Федора уйдет куда-нибудь. Сидишь, думаешь-думаешь, –
вспоминаешь все старое, и радостное, и грустное, – все идет перед глазами,
все мелькает, как из тумана. Знакомые лица являются (я почти наяву начинаю
видеть), – матушку вижу чаще всего… А какие бывают сны у меня! Я чувствую,
что здоровье мое расстроено; я так слаба; вот и сегодня, когда вставала утром с
постели, мне дурно сделалось; сверх того, у меня такой дурной кашель! Я
чувствую, я знаю, что скоро умру. Кто-то меня похоронит? Кто-то за гробом моим
пойдет? Кто-то обо мне пожалеет?.. И вот придется, может быть, умереть в чужом
месте, в чужом доме, в чужом угле!.. Боже мой, как грустно жить, Макар
Алексеевич! Что вы меня, друг мой, все конфетами кормите? Я, право, не знаю,
откуда вы денег столько берете? Ах, друг мой, берегите деньги, ради бога,
берегите их. Федора продает ковер, который я вышила; дают пятьдесят рублей
ассигнациями. Это очень хорошо: я думала, меньше будет. Я Федоре дам три
целковых да себе сошью платьице, так, простенькое, потеплее. Вам жилетку
сделаю, сама сделаю и материи хорошей выберу.
Федора
мне достала книжку – «Повести Белкина», которую вам посылаю, если захотите
читать. Пожалуйста, только не запачкайте и не задержите: книга чужая; это
Пушкина сочинение. Два года тому назад мы читали эти повести вместе с матушкой,
и теперь мне так грустно было их перечитывать. Если у вас есть какие-нибудь
книги, то пришлите мне, – только в таком случае, когда вы их не от
Ратазяева получили. Он, наверно, даст своего сочинения, если он что-нибудь
напечатал. Как это вам нравятся его сочинения, Макар Алексеевич? Такие пустяки…
Ну, прощайте! как я заболталась! Когда мне грустно, так я рада болтать, хоть об
чем-нибудь. Это лекарство: тотчас легче сделается, а особливо если выскажешь
все, что лежит на сердце. Прощайте, прощайте, мой друг!
Ваша
В. Д.
Июня 28-го
Маточка,
Варвара Алексеевна!
Полно
кручиниться! Как же это не стыдно вам! Ну полноте, ангельчик мой; как это вам такие
мысли приходят? Вы не больны, душечка, вовсе не больны; вы цветете, право
цветете; бледненьки немножко, а все-таки цветете. И что это у вас за сны да за
видения такие! Стыдно, голубчик мой, полноте; вы плюньте на сны-то эти, просто
плюньте. Отчего же я сплю хорошо? Отчего же мне ничего не делается? Вы
посмотрите-ка на меня, маточка. Живу себе, сплю покойно, здоровехонек, молодец
молодцом, любо смотреть. Полноте, полноте, душечка, стыдно. Исправьтесь. Я ведь
головку-то вашу знаю, маточка, чуть что-нибудь найдет, вы уж и пошли мечтать да
тосковать о чем-то. Ради меня перестаньте, душенька. В люди идти? –
никогда! Нет, нет и нет! Да и что это вам думается такое, что это находит на
вас? Да еще и на выезд! Да нет же, маточка, не позволю, вооружаюсь всеми силами
против такого намерения. Мой фрак старый продам и в одной рубашке стану ходить
по улицам, а уж вы у нас нуждаться не будете. Нет, Варенька, нет; уж я знаю
вас! Это блажь, чистая блажь! А что верно, так это то, что во всем Федора одна
виновата: она, видно, глупая баба, вас на все надоумила. А вы ей, маточка, не
верьте. Да вы еще, верно, не знаете всего-то, душенька?.. Она баба глупая,
сварливая, вздорная; она и мужа своего покойника со свету выжила. Или она,
верно, вас рассердила там как-нибудь? Нет, нет, маточка, ни за что! И я-то как
же буду тогда, что мне-то останется делать? Нет, Варенька, душенька, вы это из
головки-то выкиньте. Чего вам недостает у нас? Мы на вас не нарадуемся, вы нас
любите – так и живите себе там смирненько; шейте или читайте, а пожалуй, и не
шейте, – все равно, только с нами живите. А то вы сами посудите, ну на что
это будет похоже тогда?.. Вот я вам книжек достану, а потом, пожалуй, и опять
куда-нибудь гулять соберемся. Только вы-то полноте, маточка, полноте,
наберитесь ума и из пустяков не блажите! Я к вам приду, и в весьма скором времени,
только вы за это мое прямое и откровенное признание примите: нехорошо, душенька,
очень нехорошо! Я, конечно, неученый человек и сам знаю, что неученый, что на
медные деньги учился, да я не к тому и речь клоню, не во мне тут и дело-то, а
за Ратазяева заступлюсь, воля ваша. Он мне друг, потому я за него и заступлюсь.
Он хорошо пишет, очень, очень и опять-таки очень хорошо пишет. Не соглашаюсь я
с вами и никак не могу согласиться. Писано цветисто, отрывисто, с фигурами,
разные мысли есть; очень хорошо! Вы, может быть, без чувства читали, Варенька,
или не в духе были, когда читали, на Федору за что-нибудь рассердились, или
что-нибудь у вас там нехорошее вышло. Нет, вы прочтите-ка это с чувством,
получше, когда вы довольны и веселы и в расположении духа приятном находитесь,
вот, например, когда конфетку во рту держите, – вот когда прочтите. Я не
спорю (кто же против этого), есть и лучше Ратазяева писатели, есть даже и очень
лучшие, но и они хороши, и Ратазяев хорош; они хорошо пишут и он хорошо пишет.
Он себе особо, он так себе пописывает, и очень хорошо делает, что пописывает.
Ну, прощайте, маточка; писать более не могу; нужно спешить, дело есть. Смотрите
же, маточка, ясочка ненаглядная, успокойтесь, и господь да пребудет с вами, а я
пребываю вашим верным другом
Макаром
Девушкиным.
P. S.
Спасибо за книжку, родная моя, прочтем и Пушкина; а сегодня я, повечеру, непременно
зайду к вам.
|
