Увеличить |
Августа 19-го
Варвара
Алексеевна, маточка!
Стыдно
мне, ясочка моя, Варвара Алексеевна, совсем застыдился. Впрочем, что ж тут такого,
маточка, особенного? Отчего же сердца своего не поразвеселить? Я тогда про
подошвы мои и не думаю, потому что подошва вздор и всегда останется простой,
подлой, грязной подошвой. Да и сапоги тоже вздор. И мудрецы греческие без сапог
хаживали, так чего же нашему-то брату с таким недостойным предметом нянчиться?
За что ж обижать, за что ж презирать меня в таком случае? Эх! маточка, маточка,
нашли что писать! А Федоре скажите, что она баба вздорная, беспокойная, буйная
и вдобавок глупая, невыразимо глупая! Что же касается до седины моей, то и в
этом вы ошибаетесь, родная моя, потому что я вовсе не такой старик, как вы
думаете. Емеля вам кланяется. Пишете вы, что сокрушались и плакали; а я вам
пишу, что я тоже сокрушался и плакал. В заключение желаю вам всякого здоровья и
благополучия, а что до меня касается, то я тоже здоров и благополучен и
пребываю вашим, ангельчик мой, другом
Макаром
Девушкиным.
Августа 21-го
Милостивая
государыня и любезный друг,
Варвара
Алексеевна!
Чувствую,
что я виноват, чувствую, что я провинился перед вами, да и, по-моему, выгоды-то
из этого нет никакой, маточка, что я все это чувствую, уж что вы там ни
говорите. Я и прежде проступка моего все это чувствовал, но вот упал же духом,
с сознанием вины упал. Маточка моя, я не зол и не жестокосерден; а для того
чтобы растерзать сердечко ваше, голубка моя, нужно быть не более, не менее как
кровожадным тигром, ну, а у меня сердце овечье, и я, как и вам известно, не
имею позыва к кровожадности; следственно, ангельчик мой, я и не совсем виноват
в проступке моем, так же как и ни сердце, ни мысли мои не виноваты; а уж так, я
и не знаю, что виновато. Уж такое дело темное, маточка! Тридцать копеек
серебром мне прислали, а потом прислали двугривенничек; у меня сердце и заныло,
глядя на ваши сиротские денежки. Сами ручку свою обожгли, голодать скоро
будете, а пишете, чтоб я табаку купил. Ну, как же мне было поступить в таком
случае? Или уж так, без зазрения совести, подобно разбойнику, вас, сироточку,
начать грабить! Тут-то я и упал духом, маточка, то есть сначала, чувствуя
поневоле, что никуда не гожусь и что я сам немногим разве получше подошвы
своей, счел неприличным принимать себя за что-нибудь значащее, а напротив,
самого себя стал считать чем-то неприличным и в некоторой степени
неблагопристойным. Ну, а как потерял к себе самому уважение, как предался
отрицанию добрых качеств своих и своего достоинства, так уж тут и все пропадай,
тут уж и падение! Это так уже судьбою определено, и я в этом не виноват. Я
сначала вышел немножко поосвежиться. Тут уж все пришлось одно к одному: и
природа была такая слезливая, и погода холодная, и дождь, ну и Емеля тут же
случился. Он, Варенька, уже все заложил что имел, все у него пошло в свое
место, и как я его встретил, так он уже двое суток маковой росинки во рту не
видал, так что уж хотел такое закладывать, чего никак и заложить нельзя, затем
что и закладов таких не бывает. Ну, что же, Варенька, уступил я более из
сострадания к человечеству, чем по собственному влечению. Так вот как грех этот
произошел, маточка! Мы уж как вместе с ним плакали! Вас вспоминали. Он предобрый,
он очень добрый человек, и весьма чувствительный человек. Я, маточка, сам все
это чувствую; со мной потому и случается-то все такое, что я очень все это
чувствую. Я знаю, чем я вам, голубчик вы мой, обязан! Узнав вас, я стал,
во-первых, и самого себя лучше знать и вас стал любить; а до вас, ангельчик
мой, я был одинок и как будто спал, а не жил на свете. Они, злодеи-то мои,
говорили, что даже и фигура моя неприличная, и гнушались мною, ну, и я стал
гнушаться собою; говорили, что я туп, я и в самом деле думал, что я туп, а как
вы мне явились, то вы всю мою жизнь осветили темную, так что и сердце и душа
моя осветились, и я обрел душевный покой и узнал, что и я не хуже других; что
только так, не блещу ничем, лоску нет, тону нет, но все-таки я человек, что
сердцем и мыслями я человек. Ну, а теперь, почувствовав, что я гоним судьбою,
что, униженный ею, предался отрицанию собственного своего достоинства, я,
удрученный моими бедствиями, и упал духом. И так как вы теперь все знаете,
маточка, то я умоляю вас слезно не любопытствовать более об этой материи, ибо
сердце мое разрывается, и горько, тягостно.
Свидетельствую,
маточка, вам почтение мое и пребываю вашим верным
Макаром
Девушкиным.
|