Увеличить |
Апреля 9-го
Милостивый
государь,
Макар
Алексеевич!
Ну, как
вам не стыдно, друг мой и благодетель, Макар Алексеевич, так закручиниться и закапризничать.
Неужели вы обиделись! Ах, я часто бываю неосторожна, но не думала, что вы слова
мои примете за колкую шутку. Будьте уверены, что я никогда не осмелюсь шутить
над вашими годами и над вашим характером. Случилось же это все по моей
ветрености, а более потому, что ужасно скучно, а от скуки и за что не
возьмешься? Я же полагала, что вы сами в своем письме хотели посмеяться. Мне ужасно
грустно стало, когда я увидела, что вы недовольны мною. Нет, добрый друг мой и
благодетель, вы ошибетесь, если будете подозревать меня в нечувствительности и
неблагодарности. Я умею оценить в моем сердце все, что вы для меня сделали,
защитив меня от злых людей, от их гонения и ненависти. Я вечно буду за вас бога
молить, и если моя молитва доходна к богу и небо внемлет ей, то вы будете
счастливы.
Я
сегодня чувствую себя очень нездоровою. Во мне жар и озноб попеременно. Федора
за меня очень беспокоится. Вы напрасно стыдитесь ходить к нам, Макар
Алексеевич. Какое другим дело! Вы с нами знакомы, и дело с концом!.. Прощайте,
Макар Алексеевич. Более писать теперь не о чем, да и не могу: ужасно
нездоровится. Прошу вас еще раз не сердиться на меня и быть уверену в том
всегдашнем почтении и в той привязанности, с каковыми честь имею пребыть
наипреданнейшею и покорнейшею услужницей вашей
Варварой
Доброселовой.
Апреля 12-го
Милостивая
государыня,
Варвара
Алексеевна!
Ах,
маточка моя, что это с вами! Ведь вот каждый-то раз вы меня так пугаете. Пишу
вам в каждом письме, чтоб вы береглись, чтоб вы кутались, чтоб не выходили в
дурную погоду, осторожность во всем наблюдали бы, – а вы, ангельчик мой,
меня и не слушаетесь. Ах, голубчик мой, ну, словно вы дитя какое-нибудь! Ведь
вы слабенькие, как соломинка слабенькие, это я знаю. Чуть ветерочек какой, так
уж вы и хвораете. Так остерегаться нужно, самой о себе стараться, опасностей
избегать и друзей своих в горе и в уныние не вводить.
Изъявляете
желание, маточка, в подробности узнать о моем житье-бытье и обо всем меня
окружающем. С радостию спешу исполнить ваше желание, родная моя. Начну сначала,
маточка: больше порядку будет. Во-первых, в доме у нас, на чистом входе,
лестницы весьма посредственные; особливо парадная – чистая, светлая, широкая,
все чугун да красное дерево. Зато уж про черную и не спрашивайте: винтовая,
сырая, грязная, ступеньки поломаны, и стены такие жирные, что рука прилипает,
когда на них опираешься. На каждой площадке стоят сундуки, стулья и шкафы поломанные,
ветошки развешаны, окна повыбиты; лоханки стоят со всякою нечистью, с грязью, с
сором, с яичною скорлупою да с рыбьими пузырями; запах дурной… одним словом,
нехорошо.
Я уже
описывал вам расположение комнат; оно, нечего сказать, удобно, это правда, но
как-то в них душно, то есть не то чтобы оно пахло дурно, а так, если можно
выразиться, немного гнилой остро-услащенный запах какой-то. На первый раз
впечатление невыгодное, но это все ничего; стоит только минуты две побыть у
нас, так и пройдет, и не почувствуешь, как все пройдет, потому что и сам как-то
дурно пропахнешь, и платье пропахнет, и руки пропахнут, и все пропахнет, –
ну, и привыкнешь. У нас чижики так и мрут. Мичман уж пятого покупает, – не
живут в нашем воздухе, да и только. Кухня у нас большая, обширная, светлая.
Правда, по утрам чадно немного, когда рыбу или говядину жарят, да и нальют и
намочат везде, зато уж вечером рай. В кухне у нас на веревках всегда белье
висит старое; а так как моя комната недалеко, то есть почти примыкает к кухне,
то запах от белья меня беспокоит немного; но ничего: поживешь и попривыкнешь.
С самого
раннего утра, Варенька, у нас возня начинается, встают, ходят, стучат, –
это поднимаются все, кому надо, кто в службе или так, сам по себе; все пить чай
начинают. Самовары у нас хозяйские, большею частию, мало их, ну так мы все
очередь держим; а кто попадет не в очередь со своим чайником, так сейчас тому
голову вымоют. Вот я было попал в первый раз, да… впрочем, что же писать!
Тут-то я со всеми и познакомился. С мичманом с первым познакомился; откровенный
такой, все мне рассказал: про батюшку, про матушку, про сестрицу, что за тульским
заседателем, и про город Кронштадт. Обещал мне во всем покровительствовать и
тут же меня к себе на чай пригласил. Отыскал я его в той самой комнате, где у
нас обыкновенно в карты играют. Там мне дали чаю и непременно хотели, чтоб я в
азартную игру с ними играл. Смеялись ли они, нет ли надо мною, не знаю; только
сами они всю ночь напролет проиграли, и когда я вошел, так тоже играли. Мел,
карты, дым такой ходил по всей комнате, что глаза ело. Играть я не стал, и мне
сейчас заметили, что я про философию говорю. Потом уж никто со мною и не говорил
все время; да я, по правде, рад был тому. Не пойду к ним теперь; азарт у них, чистый
азарт! Вот у чиновника по литературной части бывают также собрания по вечерам.
Ну, у того хорошо, скромно, невинно и деликатно; все на тонкой ноге.
Ну,
Варенька, замечу вам еще мимоходом, что прегадкая женщина наша хозяйка, к тому
же сущая ведьма. Вы видели Терезу. Ну, что она такое на самом-то деле? Худая,
как общипанный, чахлый цыпленок. В доме и людей-то всего двое: Тереза да
Фальдони, хозяйский слуга. Я не знаю, может быть, у него есть и другое какое
имя, только он и на это откликается; все его так зовут. Он рыжий, чухна какая-то,
кривой, курносый, грубиян: все с Терезой бранится, чуть не дерутся. Вообще
сказать, жить мне здесь не так чтобы совсем было хорошо… Чтоб этак всем разом
ночью заснуть и успокоиться – этого никогда не бывает. Уж вечно где-нибудь
сидят да играют, а иногда и такое делается, что зазорно рассказывать. Теперь уж
я все-таки пообвык, а вот удивляюсь, как в таком содоме семейные люди
уживаются. Целая семья бедняков каких-то у нашей хозяйки комнату нанимает,
только не рядом с другими нумерами, а по другую сторону, в углу, отдельно. Люди
смирные! Об них никто ничего и не слышит. Живут они в одной комнатке, огородясь
в ней перегородкою. Он какой-то чиновник без места, из службы лет семь тому исключенный
за что-то. Фамилья его Горшков; такой седенький, маленький; ходит в таком засаленном,
в таком истертом платье, что больно смотреть; куда хуже моего! Жалкий, хилый
такой (встречаемся мы с ним иногда в коридоре); коленки у него дрожат, руки
дрожат, голова дрожит, уж от болезни, что ли, какой, бог его знает; робкий,
боится всех, ходит стороночкой; уж я застенчив подчас, а этот еще хуже.
Семейства у него – жена и трое детей. Старший мальчик, весь в отца, тоже такой
чахлый. Жена была когда-то собою весьма недурна, и теперь заметно; ходит,
бедная, в таком жалком отребье. Они, я слышал, задолжали хозяйке; она с ними
что-то не слишком ласкова. Слышал тоже, что у самого-то Горшкова неприятности
есть какие-то, по которым он и места лишился… процесс не процесс, под судом не
под судом, под следствием каким-то, что ли – уж истинно не могу вам сказать.
Бедны-то они, бедны – господи, бог мой! Всегда у них в комнате тихо и смирно,
словно и не живет никто. Даже детей не слышно. И не бывает этого, чтобы когда-нибудь
порезвились, поиграли дети, а уж это худой знак. Как-то мне раз, вечером,
случилось мимо их дверей пройти; на ту пору в доме стало что-то не по-обычному
тихо; слышу всхлипывание, потом шепот, потом опять всхлипывание, точно как
будто плачут, да так тихо, так жалко, что у меня все сердце надорвалось, и
потом всю ночь мысль об этих бедняках меня не покидала, так что и заснуть не
удалось хорошенько.
Ну,
прощайте, дружочек бесценный мой, Варенька! Описал я вам все, как умел. Сегодня
я весь день все только об вас и думаю. У меня за вас, родная моя, все сердце
изныло. Ведь вот, душечка моя, я вот знаю, что у вас теплого салопа нет. Уж эти
мне петербургские весны, ветры да дождички со снежочком, – уж это смерть
моя, Варенька! Такое благорастворение воздухов, что убереги меня, господи! Не
взыщите, душечка, на писании; слогу нет, Варенька, слогу нет никакого. Хоть бы
какой-нибудь был! Пишу, что на ум взбредет, так, чтобы вас только поразвеселить
чем-нибудь. Ведь вот если б я учился как-нибудь, дело другое; а то ведь как я
учился? даже и не на медные деньги.
Ваш
всегдашний и верный друг
Макар
Девушкин.
|