 Увеличить |
Июля 6-го
Милостивый
государь, Макар Алексеевич!
Федора
принесла мне сегодня пятнадцать рублей серебром. Как она была рада, бедная, когда
я ей три целковых дала! Пишу вам наскоро. Я теперь крою вам жилетку, –
прелесть какая материя, – желтенькая с цветочками. Посылаю вам одну
книжку; тут все разные повести; я прочла кое-какие; прочтите одну из них под
названием «Шинель». Вы меня уговариваете в театр идти вместе с вами; не дорого
ли это будет? Разве уж куда-нибудь в галерею. Я уж очень давно не была в
театре, да и, право, не помню когда. Только опять все боюсь, не дорого ли будет
стоить эта затея? Федора только головой покачивает. Она говорит, что вы совсем
не по достаткам жить начали; да я и сама это вижу; сколько вы на меня одну
истратили! Смотрите, друг мой, не было бы беды. Федора и так мне говорила про
какие-то слухи – что вы имели, кажется, спор с вашей хозяйкой за неуплату ей
денег; я очень боюсь за вас. Ну, прощайте; я спешу. Дело есть маленькое; я
переменяю ленты на шляпке.
В. Д.
P. S.
Знаете ли, если мы пойдем в театр, то я надену мою новенькую шляпку, а на плеча
черную мантилью. Хорошо ли это будет?
Июля 7-го
Милостивая
государыня, Варвара Алексеевна!
…Так вот
я все про вчерашнее. Да, маточка, и на нас в одно время блажь находила. Врезался
в эту актрисочку, по уши врезался, да это бы еще ничего; а самое-то чудное то,
что я ее почти совсем не видал и в театре был всего один раз, а при всем том
врезался. Жили тогда со мною стенка об стенку человек пятеро молодого,
раззадорного народу. Сошелся я с ними, поневоле сошелся, хотя всегда был от них
в пристойных границах. Ну, чтобы не отстать, я и сам им во всем поддакиваю.
Насказали они мне об этой актриске! Каждый вечер, как только театр идет, вся
компания – на нужное у них никогда гроша не бывало – вся компания отправлялась
в театр, в галерею, и уж хлопают-хлопают, вызывают-вызывают эту актриску –
просто беснуются! А потом и заснуть не дадут; всю ночь напролет об ней толкуют,
всякий ее своей Глашей зовет, все в одну в нее влюблены, у всех одна канарейка
на сердце. Раззадорили они меня, беззащитного; я тогда еще молоденек был. Сам
не знаю, как очутился я с ними в театре, в четвертом ярусе, в галерее.
Видеть-то я один только краешек занавески видел, зато все слышал. У актрисочки,
точно, голосок был хорошенький, – звонкий, соловьиный, медовый! Мы все
руки у себя отхлопали, кричали – кричали, – одним словом, до нас чуть не
добрались, одного уж и вывели, правда. Пришел я домой, – как в чаду хожу!
в кармане только один целковый рубль оставался, а до жалованья еще добрых дней
десять. Так как бы вы думали, маточка? На другой день, прежде чем на службу
идти, завернул я к парфюмеру-французу, купил у него духов каких-то да мыла
благовонного на весь капитал – уж и сам не знаю, зачем я тогда накупил всего
этого? Да и не обедал дома, а все мимо ее окон ходил. Она жила на Невском, в
четвертом этаже. Пришел домой, часочек какой-нибудь там отдохнул и опять на
Невский пошел, чтобы только мимо ее окошек пройти. Полтора месяца я ходил таким
образом, волочился за нею; извозчиков-лихачей нанимал поминутно и все мимо ее
окон концы давал; замотался совсем, задолжал, а потом уж и разлюбил ее: наскучило!
Так вот что актриска из порядочного человека сделать в состоянии, маточка!
Впрочем, молоденек-то я, молоденек был тогда!..
М. Д.
Июля 8-го
Милостивая
государыня моя,
Варвара
Алексеевна!
Книжку
вашу, полученную мною 6-го сего месяца, спешу возвратить вам и вместе с тем
спешу в сем письме моем объясниться с вами. Дурно, маточка, дурно то, что вы
меня в такую крайность поставили. Позвольте, маточка: всякое состояние
определено всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских
эполетах, этому служить титулярным советником; такому-то повелевать, а
такому-то безропотно и в страхе повиноваться. Это уже по способности человека
рассчитано; иной на одно способен, а другой на другое, а способности устроены
самим богом. Состою я уже около тридцати лет на службе; служу безукоризненно, поведения
трезвого, в беспорядках никогда не замечен. Как гражданин, считаю себя, собственным
сознанием моим, как имеющего свои недостатки, но вместе с тем и добродетели.
Уважаем начальством, и сами его превосходительство мною довольны; хотя еще они
доселе не оказывали мне особенных знаков благорасположения, но я знаю, что они
довольны. Дожил до седых волос; греха за собою большого не знаю. Конечно, кто
же в малом не грешен? Всякий грешен, и даже вы грешны, маточка! Но в больших
проступках и продерзостях никогда не замечен, чтобы этак против постановлений
что-нибудь или в нарушении общественного спокойствия, в этом я никогда не
замечен, этого не было; даже крестик выходил – ну да уж что! Все это вы по
совести должны бы были знать, маточка, и он должен бы был знать; уж как взялся
описывать, так должен бы был все знать. Нет, я этого не ожидал от вас, маточка;
нет, Варенька! Вот от вас-то именно такого и не ожидал.
Как! Так
после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем, – каков уж он там
ни есть, – жить водой не замутя, по пословице, никого не трогая, зная
страх божий да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не
пробрались да не подсмотрели – что, дескать, как ты себе там по-домашнему, что
вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли у тебя что следует из
нижнего платья; есть ли сапоги, да и чем подбиты они; что ешь, что пьешь, что
переписываешь?.. Да и что же тут такого, маточка, что вот хоть бы и я, где мостовая
плоховата, пройду иной раз на цыпочках, что я сапоги берегу! Зачем писать про
другого, что вот де он иной раз нуждается, что чаю не пьет? А точно все и
должны уж так непременно чай пить! Да разве я смотрю в рот каждому, что,
дескать, какой он там кусок жует? Кого же я обижал таким образом? Нет, маточка,
зачем же других обижать, когда тебя не затрогивают! Ну, и вот вам пример,
Варвара Алексеевна, вот что значит оно: служишь-служишь, ревностно,
усердно, – чего! – и начальство само тебя уважает (уж как бы там ни
было, а все-таки уважает), – и вот кто-нибудь под самым носом твоим, безо
всякой видимой причины, ни с того ни с сего, испечет тебе пасквиль. Конечно,
правда, иногда сошьешь себе что-нибудь новое, – радуешься, не спишь, а радуешься,
сапоги новые, например, с таким сладострастием надеваешь – это правда, я
ощущал, потому что приятно видеть свою ногу в тонком щегольском сапоге, –
это верно описано! Но я все-таки истинно удивляюсь, как Федор-то Федорович без
внимания книжку такую пропустили и за себя не вступились. Правда, что он еще
молодой сановник и любит подчас покричать; но отчего же и не покричать? Отчего
же и не распечь, коли нужно нашего брата распечь. Ну да положим и так,
например, для тона распечь, ну и для тона можно; нужно приучать; нужно острастку
давать; потому что – между нами будь это, Варенька, – наш брат ничего без
острастки не сделает, всякий норовит только где-нибудь числиться, что вот,
дескать, я там-то и там-то, а от дела-то бочком да стороночкой. А так как
разные чины бывают и каждый чин требует совершенно соответственной по чину
распеканции, то естественно, что после этого и тон распеканции выходит разночинный, –
это в порядке вещей! Да ведь на том и свет стоит, маточка, что все мы один
перед другим тону задаем, что всяк из нас один другого распекает. Без этой
предосторожности и свет бы не стоял и порядка бы не было. Истинно удивляюсь,
как Федор Федорович такую обиду пропустили без внимания!
И для
чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это шинель кто-нибудь из
читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет, Варенька, прочтет
да еще продолжения потребует. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том,
чем не взял, боишься нос подчас показать – куда бы там ни было, потому что
пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе
пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по
литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на
улицу нельзя показаться будет; ведь тут это все так доказано, что нашего брата
по одной походке узнаешь теперь. Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился,
что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему
бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен,
хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал,
послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал,
верил в бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) –
оплаканный. А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать
бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее об
его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы
хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы
наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни
с чем и остались. Я бы, например, так сделал; а то что тут у него особенного,
что у него тут хорошего? Так, пустой какой-то пример из вседневного, подлого
быта. Да и как вы-то решились мне такую книжку прислать, родная моя. Да ведь
это злонамеренная книжка, Варенька; это просто неправдоподобно, потому что и случиться
не может, чтобы был такой чиновник. Да ведь после такого надо жаловаться,
Варенька, формально жаловаться.
Покорнейший
слуга ваш
Макар
Девушкин.
|
