Увеличить |
Июля 28-го
Эх,
Варенька, Варенька! Вот именно-то теперь грех на вашей стороне и на совести
вашей останется. Письмецом-то своим вы меня с толку последнего сбили,
озадачили, да уж только теперь, как я на досуге во внутренность сердца моего
проник, так и увидел, что прав был, совершенно был прав. Я не про дебош мой
говорю (ну его, маточка, ну его!), а про то, что я люблю вас и что вовсе не
неблагоразумно мне было любить вас, вовсе не неблагоразумно. Вы, маточка, не
знаете ничего; а вот если бы знали только, отчего это все, отчего это я должен
вас любить, так вы бы не то сказали. Вы это все резонное-то только так
говорите, а я уверен, что на сердце-то у вас вовсе не то.
Маточка
моя, я и сам-то не знаю и не помню хорошо всего, что было у меня с офицерами.
Нужно вам заметить, ангельчик мой, что до того времени я был в смущении
ужаснейшем. Вообразите себе, что уже целый месяц, так сказать, на одной ниточке
крепился. Положение было пребедственное. От вас-то я скрывался, да и дома тоже,
но хозяйка моя шуму и крику наделала. Оно бы мне и ничего. Пусть бы кричала
баба негодная, да одно то, что срам, а второе то, что она, господь ее знает
как, об нашей связи узнала и такое про нее на весь дом кричала, что я обомлел
да и уши заткнул. Да дело-то в том, что другие своих ушей не затыкали, а,
напротив, развесили их. Я и теперь, маточка, куда мне деваться, не знаю…
И вот,
ангельчик мой, все-то это, весь-то этот сброд всяческого бедствия и доконал
меня окончательно. Вдруг странные вещи слышу я от Федоры, что в дом к вам
явился недостойный искатель и оскорбил вас недостойным предложением; что он вас
оскорбил, глубоко оскорбил, я по себе сужу, маточка, потому что и я сам глубоко
оскорбился. Тут-то я, ангельчик вы мой, и свихнулся, тут-то я и потерялся и
пропал совершенно. Я, друг вы мой, Варенька, выбежал в бешенстве каком-то
неслыханном, я к нему хотел идти, греховоднику; я уж и не знал, что я делать
хотел, потому что я не хочу, чтобы вас, ангельчика моего, обижали! Ну, грустно
было! а на ту пору дождь, слякоть, тоска была страшная!.. Я было уж воротиться
хотел… Тут-то я и пал, маточка. Я Емелю встретил, Емельяна Ильича, он чиновник,
то есть был чиновник, а теперь уж не чиновник, потому что его от нас выключили.
Он уж я и не знаю, что делает, как-то там мается; вот мы с ним и пошли. Тут –ну,
да что вам, Варенька, ну, весело, что ли, про несчастия друга своего читать, бедствия
его и историю искушений, им претерпенных? На третий день, вечером, уж это Емеля
подбил меня, я и пошел к нему, к офицеру-то. Адрес-то я у нашего дворника спросил.
Я, маточка, уж если к слову сказать пришлось, давно за этим молодцом примечал;
следил его, когда еще он в доме у нас квартировал. Теперь-то я вижу, что я неприличнее
сделал, потому что я не в своем виде был, когда обо мне ему доложили. Я,
Варенька, ничего, по правде, и не помню; помню только, что у него было очень
много офицеров, или это двоилось у меня – бог знает. Я не помню также, что я
говорил, только я знаю, что я много говорил в благородном негодовании моем. Ну,
тут-то меня и выгнали, тут-то меня и с лестницы сбросили, то есть оно не то
чтобы совсем сбросили, а только так вытолкали. Вы уж знаете, Варенька, как я
воротился; вот оно и все. Конечно, я себя уронил и амбиция моя пострадала, но
ведь этого никто не знает из посторонних-то, никто, кроме вас, не знает; ну, а
в таком случае это все равно что как бы его и не было. Может быть, это и так,
Варенька, как вы думаете? Что мне только достоверно известно, так это то, что
прошлый год у нас Аксентий Осипович таким же образом дерзнул на личность Петра
Петровича, но по секрету, он это сделал по секрету. Он его зазвал в
сторожевскую комнату, я это все в щелочку видел; да уж там он как надобно было
и распорядился, но благородным образом, потому что этого никто не видал, кроме
меня; ну, а я ничего, то есть я хочу сказать, что я не объявлял никому. Ну, а
после этого Петр Петрович и Аксентий Осипович ничего. Петр Петрович, знаете,
амбиционный такой, так он и никому не сказал, так что они теперь и кланяются и
руки жмут. Я не спорю, я, Варенька, с вами спорить не смею, я глубоко упал и,
что всего ужаснее, в собственном мнении своем проиграл, но уж это, верно, мне
так на роду было написано, уж это, верно, судьба, – а от судьбы не
убежишь, сами знаете. Ну, вот и подробное объяснение несчастий моих и бедствий,
Варенька, вот – все такое, что хоть бы и не читать, так в ту же пору. Я немного
нездоров, маточка моя, и всей игривости чувств лишился. Посему теперь, свидетельствуя
вам мою привязанность, любовь и уважение, пребываю, милостивая государыня моя,
Варвара Алексеевна, покорнейшим слугою вашим
Макаром
Девушкиным.
|