Увеличить |
Августа 2-го
Милостивый
государь, Макар Алексеевич!
Не
беспокойтесь ни об чем; даст господь бог, все уладится. Федора достала и себе и
мне кучу работы, и мы превесело принялись за дело; может быть, и все поправим.
Подозревает она, что все мои последние неприятности не чужды Анны Федоровны; но
теперь мне все равно. Мне сегодня как-то необыкновенно весело. Вы хотите
занимать деньги, – сохрани вас господи! после не оберетесь беды, когда
отдавать будет нужно. Лучше живите-ка с нами покороче, приходите к нам почаще и
не обращайте внимания на вашу хозяйку. Что же касается до остальных врагов и
недоброжелателей ваших, то я уверена, что вы мучаетесь напрасными сомнениями,
Макар Алексеевич! Смотрите, ведь я вам говорила прошедший раз, что у вас слог
чрезвычайно неровный. Ну, прощайте, до свидания. Жду вас непременно к себе.
Ваша
В. Д.
Августа 3-го
Ангельчик
мой, Варвара Алексеевна!
Спешу
вам сообщить, жизненочек вы мой, что у меня надежды родились кое-какие. Да
позвольте, дочечка вы моя, – пишете, ангельчик, чтоб мне займов не делать?
Голубчик вы мой, невозможно без них; уж и мне-то худо, да и с вами-то, чего
доброго, что-нибудь вдруг да не так! ведь вы слабенькие; так вот я к тому и
пишу, что заняться непременно нужно. Ну, так я и продолжаю.
Замечу
вам, Варвара Алексеевна, что в присутствии я сижу рядом с Емельяном Ивановичем.
Это не с тем Емельяном, которого вы знаете. Этот, так же как и я, титулярный
советник, и мы с ним во всем нашем ведомстве чуть ли не самые старые, коренные
служивые. Он добрая душа, бескорыстная душа, да неразговорчивый такой и всегда
настоящим медведем смотрит. Зато деловой, перо у него – чистый английский
почерк, и если уж всю правду сказать, то не хуже меня пишет, – достойный
человек! Коротко мы с ним никогда не сходились, а так только, по обычаю,
прощайте да здравствуйте; да если подчас мне ножичек надобился, то, случалось,
попрошу – дескать, дайте, Емельян Иванович, ножичка, одним словом, было только
то, что общежитием требуется. Вот он и говорит мне сегодня: Макар Алексеевич,
что, дескать, вы так призадумались? Я вижу, что добра желает мне человек, да и
открылся ему – дескать, так и так, Емельян Иванович, то есть всего не сказал,
да и, боже сохрани, никогда не скажу, потому что сказать-то нет духу, а так кое
в чем открылся ему, что вот, дескать, стеснен и тому подобное. «А вы бы,
батюшка, – говорит Емельян Иванович, – вы бы заняли; вот хоть бы у
Петра Петровича заняли, он дает на проценты; я занимал; и процент берет
пристойный – неотягчительный». Ну, Варенька, вспрыгнуло у меня сердечко.
Думаю-думаю, авось господь ему на душу положит, Петру Петровичу благодетелю, да
и даст он мне взаймы. Сам уж и рассчитываю, что вот бы де и хозяйке-то
заплатил, и вам бы помог, да и сам бы кругом обчинился, а то такой срам: жутко
даже на месте сидеть, кроме того, что вот зубоскалы-то наши смеются, бог с
ними! Да и его-то превосходительство мимо нашего стола иногда проходят; ну,
сохрани боже, бросят взор на меня да приметят, что я одет неприлично! А у них
главное – чистота и опрятность. Они-то, пожалуй, и ничего не скажут, да я-то от
стыда умру, – вот как это будет. Вследствие чего я, скрепившись и спрятав
свой стыд в дырявый карман, направился к Петру Петровичу и надежды-то полн и ни
жив ни мертв от ожидания – все вместе. Ну, что же, Варенька, ведь все вздором и
кончилось! Он что-то был занят, говорил с Федосеем Ивановичем. Я к нему подошел
сбоку, да и дернул его за рукав: дескать, Петр Петрович, а Петр Петрович! Он
оглянулся, а я продолжаю: что, дескать, вот так и так, рублей тридцать и т. д.
Он сначала было не понял меня, а потом, когда я объяснил ему все, так он и
засмеялся, да и ничего, замолчал. Я опять к нему с тем же. А он мне – заклад у
вас есть? А сам уткнулся в свою бумагу, пишет и на меня не глядит. Я немного
оторопел. Нет, говорю, Петр Петрович, заклада нет, да и объясняю ему – что вот,
дескать, как будет жалованье, так я и отдам, непременно отдам, первым долгом
почту. Тут его кто-то позвал, я подождал его, он воротился, да и стал перо
чинить, а меня как будто не замечает. А я все про свое – что, дескать, Петр
Петрович, нельзя ли как-нибудь? Он молчит и как будто не слышит, я постоял-постоял,
ну, думаю, попробую в последний раз, да и дернул его за рукав. Он хоть бы что-нибудь
вымолвил, очинил перо, да и стал писать; я и отошел. Они, маточка, видите ли, может
быть, и достойные люди все, да гордые, очень гордые, – что мне! Куда нам
до них, Варенька! Я к тому вам и писал все это. Емельян Иванович тоже засмеялся
да головой покачал, зато обнадежил меня, сердечный. Емельян Иванович достойный
человек. Обещал он меня рекомендовать одному человеку; человек-то этот,
Варенька, на Выборгской живет, тоже дает на проценты, 14-го класса какой-то. Емельян
Иванович говорит, что этот уже непременно даст; я завтра, ангельчик мой,
пойду, – а? Как вы думаете? Ведь беда не занять! Хозяйка меня чуть с
квартиры не гонит и обедать мне давать не соглашается. Да и сапоги-то у меня
больно худы, маточка, да и пуговок нет… да того ли еще нет у меня! а ну как из
начальства-то кто-нибудь заметит подобное неприличие? Беда, Варенька, беда,
просто беда!
Макар
Девушкин.
|