 Увеличить |
Сентября 15-го
Милостивый
государь,
Макар
Алексеевич!
Я вся в
ужасном волнении. Послушайте-ка, что у нас было. Я что-то роковое предчувствую.
Вот посудите сами, мой бесценный друг: господин Быков в Петербурге. Федора его
встретила. Он ехал, приказал остановить дрожки, подошел сам к Федоре и стал
наведываться, где она живет. Та сначала не сказывала. Потом он сказал,
усмехаясь, что он знает, кто у ней живет. (Видно, Анна Федоровна все ему
рассказала.) Тогда Федора не вытерпела и тут же на улице стала его упрекать,
укорять, сказала ему, что он человек безнравственный, что он причина всех
несчастий моих. Он отвечал, что когда гроша нет, так, разумеется, человек
несчастлив. Федора сказала ему, что я бы сумела прожить работою, могла бы выйти
замуж, а не то так сыскать место какое-нибудь, а что теперь счастие мое
навсегда потеряно, что я к тому же больна и скоро умру. На это он заметил, что
я еще слишком молода, что у меня еще в голове бродит и что а наши добродетели
потускнели (его слова). Мы с Федорой думали, что он не знает нашей квартиры,
как вдруг вчера, только что я вышла для закупок в Гостиный двор, он входит к
нам в комнату; ему, кажется, не хотелось застать меня дома. Он долго
расспрашивал Федору о нашем житье-бытье; все рассматривал у нас; мою работу
смотрел, наконец спросил: «Какой же это чиновник, который с вами знаком?» На ту
пору вы чрез двор проходили; Федора ему указала на вас; он взглянул и
усмехнулся; Федора упрашивала его уйти, сказала ему, что я и так уже нездорова
от огорчений и что видеть его у нас мне будет весьма неприятно. Он промолчал;
сказал, что он так приходил, от нечего делать, и хотел дать Федоре двадцать
пять рублей; та, разумеется, не взяла. Что бы это значило? Зачем это он
приходил к нам? Я понять не могу, откуда он все про нас знает! Я теряюсь в
догадках. Федора говорит, что Аксинья, ее золовка, которая ходит к нам, знакома
с прачкой Настасьей, а Настасьин двоюродный брат сторожем в том департаменте,
где служит знакомый племянника Анны Федоровны, так вот не переползла ли
как-нибудь сплетня? Впрочем, очень может быть, что Федора и ошибается; мы не
знаем, что придумать. Неужели он к нам опять придет! Одна мысль эта ужасает
меня! Когда Федора рассказала все это вчера, так я так испугалась, что чуть
было в обморок не упала от страха. Чего еще им надобно? Я теперь их знать не
хочу! Что им за дело до меня, бедной! Ах! в каком я страхе теперь; так вот и
думаю, что войдет сию минуту Быков. Что со мною будет! Что еще мне готовит
судьба? Ради Христа, зайдите ко мне теперь же, Макар Алексеевич. Зайдите, ради
бога, зайдите.
В. Д.
Сентября 18-го
Маточка,
Варвара Алексеевна!
Сего
числа случилось у нас в квартире донельзя горестное, ничем не объяснимое и неожиданное
событие. Наш бедный Горшков (заметить вам нужно, маточка) совершенно
оправдался. Решение-то уж давно как вышло, а сегодня он ходил слушать
окончательную резолюцию. Дело для него весьма счастливо кончилось. Какая там
была вина на нем за нерадение и неосмотрительность – на все вышло полное
отпущение. Присудили выправить в его пользу с купца знатную сумму денег, так
что он и обстоятельствами-то сильно поправился, да и честь-то его от пятна
избавилась, и все стало лучше, – одним словом, вышло самое полное
исполнение желания. Пришел он сегодня в три часа домой. На нем лица не было,
бледный как полотно, губы у него трясутся, а сам улыбается – обнял жену, детей.
Мы все гурьбою ходили к нему поздравлять его. Он был весьма растроган нашим
поступком, кланялся на все стороны, жал у каждого из нас руку по нескольку раз.
Мне даже показалось, что он и вырос-то, и выпрямился-то, и что у него и слезинки-то
нет уже в глазах. В волнении был таком, бедный. Двух минут на месте не мог
простоять; брал в руки все, что ему ни попадалось, потом опять бросал,
беспрестанно улыбался и кланялся, садился, вставал, опять садился, говорил бог
знает что такое – говорит: «Честь моя, честь, доброе имя, дети мои», – и
как говорил-то! даже заплакал. Мы тоже большею частию прослезились. Ратазяев,
видно, хотел его ободрить и сказал: «Что, батюшка, честь, когда нечего есть;
деньги, батюшка, деньги главное; вот за что бога благодарите!» – и тут же его
по плечу потрепал. Мне показалось, что Горшков обиделся, то есть не то чтобы
прямо неудовольствие высказал, а только посмотрел как-то странно на Ратазяева
да руку его с плеча своего снял. А прежде бы этого не было, маточка! Впрочем,
различные бывают характеры. Вот я, например, на таких радостях гордецом бы не выказался;
ведь чего, родная моя, иногда и поклон лишний и унижение изъявляешь не от чего
иного, как от припадка доброты душевной и от излишней мягкости сердца… но,
впрочем, не во мне тут и дело! «Да, говорит, и деньги хорошо; слава богу, слава
богу!» – и потом все время, гак мы у него были, твердил: «Слава богу, слава
богу!..» Жена его заказала обед поделикатнее и пообильнее. Хозяйка наша сама
для них стряпала. Хозяйка наша отчасти добрая женщина. А до обеда Горшков на
месте не мог усидеть. Заходил ко всем в комнаты, звали ль, не звали его. Так
себе войдет, улыбнется, присядет на стул, скажет что-нибудь, а иногда и ничего
не скажет – и уйдет. У мичмана даже карты в руки взял; его и усадили играть за
четвертого. Он поиграл, поиграл, напутал в игре какого-то вздора, сделал
три-четыре хода и бросил играть. «Нет, говорит, ведь я так, я, говорит, это
только так», – и ушел от них. Меня встретил в коридоре, взял меня за обе
руки, посмотрел мне прямо в глаза, только так чудно; пожал мне руку и отошел, и
все улыбаясь, но как-то тяжело, странно улыбаясь, словно мертвый. Жена его плакала
от радости; весело так все у них было, по-праздничному. Пообедали они скоро.
Вот после обеда он и говорит жене: «Послушайте, душенька, вот я немного
прилягу», – да и пошел на постель. Подозвал к себе дочку, положил ей на
головку руку и долго, долго гладил по головке ребенка. Потом опять оборотился к
жене: «А что ж Петенька? Петя наш, говорит, Петенька?..» Жена перекрестилась,
да и отвечает, что ведь он же умер. «Да, да, знаю, все знаю, Петенька теперь в
царстве небесном». Жена видит, что он сам не свой, что происшествие-то его
потрясло совершенно, и говорит ему: «Вы бы, душенька, заснули». – «Да,
хорошо, я сейчас… я немножко», – тут он отвернулся, полежал немного, потом
оборотился, хотел сказать что-то. Жена не расслышала, спросила его: «Что, мой
друг?» А он не отвечает. Она подождала немножко – ну, думает, уснул, и вышла на
часок к хозяйке. Через чаc времени воротилась – видит, муж еще не проснулся и лежит
себе, не шелохнется. Она думала, что спит, села и стала работать что-то. Она
рассказывает, что она работала с полчаса и так погрузилась в размышление, что
даже не помнит, о чем она думала, говорит только, что она позабыла об муже.
Только вдруг она очнулась от какого-то тревожного ощущения, и гробовая тишина в
комнате поразила ее прежде всего. Она посмотрела на кровать и видит, что муж
лежит все в одном положении. Она подошла к нему, сдернула одеяло, смотрит – а
уж он холодехонек – умер, маточка, умер Горшков, внезапно умер, словно его громом
убило! А отчего умер – бог его знает. Меня это так сразило, Варенька, что я до
сих пор опомниться не могу. Не верится что-то, чтобы так просто мог умереть
человек. Этакой бедняга, горемыка этот Горшков! Ах, судьба-то, судьба какая!
Жена в слезах, такая испуганная. Девочка куда-то в угол забилась. У них там
суматоха такая идет; следствие медицинское будут делать… уж не могу вам наверно
сказать. Только жалко, ох как жалко! Грустно подумать, что этак в самом деле ни
дня, ни часа не ведаешь.. Погибаешь этак ни за что…
Ваш
Макар
Девушкин.
|
