XXXI
Носильщик подбежал к автомобилю и отошел разочарованно,
увидев, что никакого багажа нет. Браун разыскал кассу. У окошечка он не сразу
вспомнил, куда именно едет. Кассир смотрел на него с нетерпением. —
«Какого класса?» — спросил он, услышав, наконец, название города. —
«Первого», — сказал рассеянно Браун. — «Прямой или обратный?» —
«Обратный, пожалуйста…» Браун остановился у киоска, купил газету, направился к
перрону, все точно вспоминая, как путешествуют люди.
На указанном ему пути уже стоял роскошный коротенький поезд.
Слышалась английская речь. У первого вагона провожали какое-то важное лицо.
Группа людей столпилась вокруг высокого господина в необыкновенной дорожной
шапочке и в превосходном новеньком пальто. Господин что-то говорил двум
журналистам, почтительно записывавшим его слова в книжечку. «Же не рэвьендрэ
па? Пуркуа же не рэвьендрэ па? Же ревьендрэ»[277], —
сказал господин. Браун пошел дальше. Вдруг сзади его окликнул голос.
— Профессор! Александр Михайлович, мое почтение.
Браун оглянулся. К нему подходил Нещеретов. Они
поздоровались.
— Куда изволите ехать? Тоже в Америку?
— Нет. Вы в Америку?
— Не я. Мой хозяин.
Господин в необыкновенной шапочке перевел с журналистов
глаза на Брауна, приятно улыбнулся и отделился от провожавших его людей. «Я
сейчас вернусь», — бросил он журналистам внушительным тоном, как бы
запрещая им уходить до его возвращения. — «Oui, maître»[278], — сказал журналист, пряча книжечку и
дуя на руки от холода.
— Вы знакомы? — спросил Нещеретов.
— Как же, мы встречались в Питере, — небрежно
ответил Альфред Исаевич. — Вы в Америку, профессор?
— Нет.
— Жаль. Надеялся на приятного попутчика. А я на
«Атлантик» и прямо в Нью-Йорк.
Разговор продолжался две минуты, но дон Педро успел сказать,
что его вызвали в Соединенные Штаты по телеграфу, что он едва получил
порядочную каюту на «Атлантике», да, пожалуй, и не получил бы, если б
американский посол не был так любезен и не позвонил лично в контору общества.
— Вы его не знаете? Это мой большой друг, милейший и
любезнейший человек. Если вам к нему что нужно, распоряжайтесь мной,
профессор, — с чувством сказал дон Педро.
— Благодарю вас.
— Вы понимаете, что я мог бы обойтись и без
кабин-де-люкс на «Атлантике», но американским репортерам показаться
иначе, — сейчас же потеряют уважение. Вы, быть может, спросите, зачем нам
с вами уважение американских репортеров, — смеясь, добавил Альфред
Исаевич, — мне из него действительно не шубу шить. Но надо было считаться
с интересами дела, ведь дело многомиллионное… Вы, верно, уже слышали? Я свожу
Францию с Соединенными Штатами.
— Альфред Исаевич затеял суперфильм, — пояснил
Нещеретов.
— Дэ… — Дон Педро теперь как-то особенно произносил
слово «да». — Супер не супер, а фильм будет не из последних. Я, видите ли,
профессор, решил всецело посвятить себя этому делу. Надо, надо очистить
кинематограф от пошлятины, теперь надо больше, чем когда бы то ни было: именно
он и создаст то взаимное понимание между народами, о котором мечтает Америка.
Он же и приобщит к культуре сотни миллионов людей, — произнес с силой
Альфред Исаевич и подумал, что это надо сказать журналистам. Носильщик, странно
вывернув назад руки, подкатил тележку с великолепными чемоданами. За ним бежал,
с видом необычайно озабоченным и значительным, молодой человек тоже в новеньком
и удивительном пальто. — Сдал большой багаж? — спросил дон
Педро. — Это мой секретарь, дальний мой родственник, юноша выдающихся
способностей, хочу сделать из него человека в нашей бранше, — сообщил он
Брауну и простился. — Очень буду рад поболтать с вами в поезде, профессор.
Может, вместе позавтракаем в вагон-ресторане? А теперь покоя нет от
журналистов, даже на вокзале меня преследуют!.. Дэ… Месье, кэске ву вуле анкор
савуар? Дэмандэ, дэмандэ.[279]
— Vos pro jets, maître[280], — сказал журналист, снова вынимая
книжечку.
— Вуаля. Жэ вэ ву раконтэ…[281]
— Переезд-то каков будет при этой милой погодке, —
сказал Нещеретов. — Вдруг потонет, и ни тебе гения, ни тебе суперфильма.
— А вы не едете? — повторил свой вопрос Браун.
— Нет, мне куда уж! Провожаю хозяина, — ответил
Аркадий Николаевич, подчеркивая последнее слово с явным самобичеванием. —
Получает тридцать тысяч долларов и тантьему[282], —
добавил он вполголоса с насмешливой улыбкой, — относившейся не то к
малому, не то к большому размеру платы: тридцать тысяч долларов составляли для
Нещеретова прежде совершенно ничтожную цифру, а теперь чуть ли не
богатство. — Главное, впрочем, тантьема. Порядочную может заработать
деньгу. Ну, прощайте, профессор, хозяин ждать не должен.
Он поспешно отошел, подавляя вдруг поднявшуюся в нем злобу:
ему хотелось на прощанье сказать хозяину , что он, Альфред Исаевнч,
никакой не гений, а мелкий невежественный, влюбленный в себя репортер, что его
суперфильм дрянь и что американский посол не знает даже его фамилии. Но сказать
это было невозможно. «Не то, не то», — говорил себе Нещеретов, стараясь
успокоиться: он знал, что в таких чувствах к людям ничего, кроме муки, не было;
относительное спокойствие было в чувствах прямо противоположных, хоть и они
успокаивали не всегда и ненадолго.
|
