 Увеличить |
VI
«Милая, дорогая Мусенька, ангел мой», — прочла Муся, и
голос ее дрогнул. — «Я не знала, что вы так интимны», — вставила
Елена Федоровна. — «Не сердитесь на меня за это обращение, не изумляйтесь
бумаге, на которой я пишу. Все будет объяснено в свое время, если у вас хватит
терпения дочитать письмо до конца. Надеюсь отправить его с вернейшей и
необыкновенной оказией: одному моему знакомому сказала одна его знакомая, что у
нее есть один знакомый, который… Короче говоря, 8 марта выезжает будто бы за
границу какой-то иностранный империалист, и он соглашается…»
— Восьмого марта! — вскрикнул Витя. — Когда
же это написано?
— Помечено четвертого марта! — ответила Муся,
заглянув в заголовок.
— Дикие времена!
— «И он соглашается, без ручательства, конечно,
доставить это письмо. Дойдет ли оно до вас? Где вы, эфирное заграничное
существо? Я нахожусь, как видите, в Москве. Впрочем, Вы этого не видите, и
прежде всего надо объяснить Вам, откуда я пишу. Я пишу Вам… Ну, догадайтесь!
Нет, ни в жисть не догадаетесь. Я пишу Вам из Кремля, из настоящего,
всамделишного московского Кремля! А почему из Кремля, тому следуют пункты.
Но страшная мысль! По примерному подсчету, я изведу на сие
письмо по меньшей мере десть бумаги!! Хватит ли у Вас, эфирное существо,
захваченное вихрем светской жизни, желания и терпения дочитать до конца? Об
одном умоляю Вас: когда наскучит, ради Бога, бросьте. Или, лучше, дайте
прочесть любезнейшей Тамаре Матвеевне: она дама терпеливая, добросовестно все
прочтет и расскажет главное своими словами Вам и почтеннейшему Семену
Исидоровичу…»
Муся остановилась.
— Ну да, они там ничего не знают, — смущенно
сказал Витя.
«Но прежде о Вас, эфирное существо, завтракающее и обедающее
каждый день (неужели и белый хлеб иногда едите? вкусен ли он?) Догадываюсь, что
Вы утопаете в славе, неге и величии. Не стал ли Ваш дорогой супруг главой
„Интеллидженс Сервис“? Мы здесь в неге не утопаем, но это ничего не значит:
жизнь на земле дивно-прекрасна, у меня ведь есть вобла и кирпичный чай, и
порошок против вшей (не помогает), и комплект „Вестника Европы“. Надо же
помнить, что гусь свинье не товарищ: русский гусь должен быть очень тактичен и
не докучать западной свинье, — имею в виду „цивилизованный мир“.
Не сердитесь, дорогая, я знаю, Вы моих шуток терпеть не
можете, простите, что так глупо пишу. Все не знаю, с чего начать. Надо бы
собственно с конца: «И еще кланяется Вам дяденька Тимофей Миколаевич». Но как
говорил один из богатырей-старших адвокатуры, старших товарищей Семена
Исидоровича (в письме было зачеркнуто «Семы» и написано «Семена Исидоровича»),
«иных уж нет, а те далече». От меня же теперь далече все. Вы за
границей, — один Бог ведает, где именно. Другие остались в Петербурге, и я
давно их не видел. Я переехал в Москву месяца через три после Вашего отъезда: в
Петербурге нечего было есть (ведь в последнее время Вы меня подкармливали).
Переходить же на положение нищего или стрелка я не хотел, — хоть и от
этого не отказывайся. А здесь предложили какую-то работишку не то, чтобы совсем
чистую (таких у нас нет), но и не очень грязную, — а какую, скучно
рассказывать. О бывших друзьях наших сведенья, впрочем, получаю. Ваш друг Березин,
как Вы знаете, оказался стопроцентным хамом (с некоторой гордостью вспоминаю,
что я всегда его недолюбливал): Сонечка все при нем, по последним известиям они
поженились». (Муся ахнула). «Когда разженятся, не знаю; у нас это просто:
женился, развелся, опять женился, — и это единственная популярная реформа
большевиков, и с этим никакое правительство ничего поделать не сможет. А пока
не разженились, Ваш друг, по слухам, поколачивает нашу милую Сонечку…»
— Господи! Быть не может!
— Это актер Березин? — спросила с интересом Елена
Федоровна.
«С сожалением добавляю, что Сонечка очень подурнела, и, если
я при встречах лез к ней по-прежнему, то делал это больше из приличия. Что до
Глаши, то… С этим именно связано мое пребывание в Кремле. Очень плоха бедная
Глаша. Не скрою от Вас, для нее единственное спасение возможно скорее переехать
в Финляндию, где есть санатории, есть лекарства, а, главное, где есть мясо,
хлеб, молоко и прочие вещи, вид и вкус которых я иногда смутно вспоминаю.
Впрочем, было у меня сокровище: шесть фунтов крупы, но отобрали при
продовольственном обыске…»
Муся положила письмо, вынула из сумки платок и поднесла его
к глазам.
— А у нас обед из шести блюд… Вивиан каждый день пьет
шампанское…
— Да, и у меня сегодня кусок в горле застрянет.
— Не застрянет! — сказала Елена Федоровна
уверенно. Муся посмотрела на нее с ненавистью. — Друзья мои, я вас
покидаю, — добавила баронесса, вставая. — Вы меня извините, ведь я не
знаю ваших приятелей. Да и пора. Значит, вечером встретимся. — Муся и Витя
остались одни.
— Читай же дальше, Мусенька…
«И вот дня три тому назад я получил, тоже с оказией, два
письма из Петербурга — от кого бы Вы думали? От поэта Беневоленского! От автора
„Голубого фарфора“!! Известно ли Вам, желанная, что „Голубой фарфор“ имеет
теперь бешеный успех, что он переиздан — правда, на оберточной бумаге — в
несметном числе экземпляров, что им, судя по тиражу, зачитываются в деревнях
наши фермеры и фермерши? А если это вам неизвестно, то о чем же сообщают ваши
буржуазные империалистические газеты?»
— Как он однако смело пишет! Ведь это явное
издевательство. Неужели он подписался?
— Точно ты его не знаешь! Григорий Иванович и шалый, и
бесстрашный человек… Подпись буквы, но, конечно, выследить очень легко.
«Это не помешало нашему гениальному поэту остаться человеком
порядочным, из чего, пожалуй, социолог мог бы сделать выводы неожиданные: ведь
Беневоленский был „дряблый упадочник“, а Березин „художник-общественник“,
правда? (теперь он „артист-гражданин“ и „жертва царской реакции“). Впрочем, это
и ясно: художники-общественники только и жили, что страхом перед „Русскими
Ведомостями“. Исчез „общественный контроль“, т. е. газетные рецензии и хроника,
вот они и показали свои настоящие художества, благо теперь премия выдается за
хамство. А с Беневоленского или с меня, грешного, что было взять прежде и чего
У нас не стало теперь? Мы поэтому и оказались меньшими прохвостами, чем
они, — говорю „меньшими“, так как вполне порядочным человеком у нас быть
нельзя. Но я не социолог, Мусенька, и продолжаю рассказ. Итак, получил я два
письма от Беневоленского. Одно — мне, и в нем он просит похлопотать о
заграничном паспорте для Глаши. А другое письмо было рекомендательное, на имя
товарища Каровой, которая теперь в большой силе. Это письмо знаменитого поэта я
в тот же день передал по назначению, и вчера вечером получил приглашение
явиться пред светлые очи. И приложен был к нему пропуск в Кремль, и с этим
пропуском я проник через Кутафью в место величественное и древнее, когда-то
двор боярина Андрея Клешнина, потом здание судебных учреждений (где и я,
грешный, однажды перед войной проиграл беспроигрышное дело), — оно же ныне
главная берлога большевиков, главное гнездо Соловья-разбойника…»
— Да он сумасшедший!
— Ведь прямо головой рискует!
— Просто полоумный!.. Я дрожу от ужаса…
«Однако товарища Карову я пока не видел. Обещают допустить к
ней вечером. Правда, прием мне был назначен на 10 часов утра, но отчего же
малость и не подождать? Видите ли, эфирное создание, здесь сейчас происходит
съезд. Какой именно съезд, не берусь сказать, тем более, что плохо понимаю
разговоры: на дворе боярина Клешнина сейчас говорят на всех языках, кроме
русского. Но, по-видимому, основывается Третий Интернационал, — да-с! О
том, какие такие первые два интернационала, Вы верно знаете лучше меня; а если
не знаете, то спросите у Семена Исидоровича» (опять было зачеркнуто «Семы»). «Я
же с радостью узнал о создании Третьего Интернационала из проекта резолюции,
который лежит предо мной на столе. Прилагаю его вам на память.
За этим столом я и сижу, милая Мусенька, и строчу Вам
настоящее письмо на проекте резолюции по поводу зверств, совершаемых подлой
Швейцарией. Резолюций на столе целая гора, а рядом чернильница и перо, а перед
столом стул, а на стуле сижу я и пишу. Вид у меня при этом настолько
интеллигентный, что я легко могу сойти за марксиста. Быть может, меня в этом
зале, по славянскому облику моему, принимают за делегата черногорской
коммунистической партии и думают, что я составляю текст поправки к резолюции о
зверствах швейцарской буржуазии. По крайней мере, проходящие люди смотрят на
меня с почтением. И, каюсь, милая Мусенька, мне доставляет детское
удовольствие, что я пишу такие нехорошие слова под самым носом у всей этой
шайки. Страха же никакого не испытываю, не бойтесь за меня и Вы, ибо если Вы
получите это письмо, значит, со мной ничего не случилось.
Народ же здесь толчется всякий. Трудно только проникнуть в
Кремль, а внутри совершенный беспорядок. Главных впрочем нет: насколько я могу
понять, «пленум» заседает в Митрофаньевском зале, а здесь суетится мелкота.
Знать друг друга в лицо они никак не могут. Передо мной лежат листки со списком
делегатов, прилагаю также на память: вам будет ведь полезно узнать, что Турцию,
например, тут представляет товарищ Субхи, Грузию — товарищ Шгенти, Китай —
товарищи Лау-Сиу-Джау и Чан-Сун-Куи. Попадаются впрочем изредка и русские
фамилии, напр., товарищ Петин: он представляет Австрию (отчего бы и нет?). Но
утешила меня фамилия представителя Кореи: для простоты и краткости, он
называется просто товарищ Каин. Если б я умел отличать корейские физиономии от
китайских, если б я был уверен, что вон тот желтолицый субъект не товарищ
Лау-Сиу-Джау и не товарищ Чан-Сун-Куи, а корейский товарищ Каин, я бросился бы
к нему и обнял бы его за столь откровенную, удачную и символическую фамилию!
Мусенька, письмо мое сумбурно, я знаю: я выпил больше
денатурата, чем нужно бы (сколько-то, разумеется, нужно), и мысли у меня
скачут, скачут… Вот и сейчас не знаю о чем писать, хоть столько нужно Вам
сказать, столько нужно сказать…
Начать бы надо так: «Действие происходит в гостиной, в стиле
ампир… На фоне дверь в старый помещичий сад» и т. д. Итак, действие
происходит в комнате — Вы догадываетесь, что в комнате? — верно: в
довольно большой комнате. Двери? Да, есть и двери, но не в старый помещичий
сад, а в какой-то коридор, где пахнет кошками и карболкой. Столы, стулья,
табуреты, уж там ампир или не ампир, не знаю. На стенах картинки: убитый
Либкнехт, почему-то голый до пояса, и какой-то плакат: здоровенный верзила с
длинными волосами, в фартуке, сделав идиотски-зверское лицо, выпучив глаза,
бьет по цепям, сковывающим земной шар. Вдали что-то светлое: заря? восход
пролетарского солнца? Ценная аллегория плаката Вам, надеюсь, понятна. Говорят,
это будет обложка их журнала. Другие картины в том же роде. Перед ними
останавливаются, с необыкновенно умным видом, проходящие по комнате люди.
Смотрят на верзилу, — на лицах бодрая вера в пролетарскую зарю. Смотрят на
Либкнехта, — тихая грусть и грозная жажда мести… Вот в эту самую минуту
перед Либкнехтом лохматый субъект в сапогах, — ему зверское выражение
создать себе не трудно: судя по его виду, за ним не одно мокрое дело.
Только что прозвенел звонок, в комнате оживление: все
куда-то уходят, пойду за другими и я, не оставаться же одному в этой комнате.
Допишу письмо, верно, дома».
«Звонок означал историческое событие, милая Мусенька: Третий
Интернационал открылся речью „самого“. Мне его увидеть не пришлось, слышал
только гром рукоплесканий. Тут же какой-то каин раздавал эту самую речь, но ее
Вам не посылаю: получил всего один экземпляр и естественно сохраню на память.
Вернулся на свое место, прочел речь Ильича с искренней радостью и продолжаю это
письмо. Вы спросите: почему же „с искренней радостью“. Он говорил, что
советская система победила во всем мире: в Германии социальная революция,
Италия накануне социальной революции, Соединенные Штаты тоже накануне, а у вас,
в Англии „широкий, неудержимый, кипучий и могучий рост советов и новых форм
массовой пролетарской борьбы“. Ваше „английское правительство приняло
Бирмингемский совет рабочих депутатов“, „советская система победила не только в
отсталой России, но и в наиболее культурной стране Европы — в Германии, а также
и в самой старой капиталистической стране — в Англии“.[202]
Мусенька, мы здесь ничего, ничего не знаем, и я смутно
боюсь, что великий человек врет? Или по крайней мере привирает, а? Но ведь
все-таки не на сто же процентов он врет, и если хотя бы одна только десятая
доля правды!..
Почему же я рад? Это я скажу позднее: опять гремят
рукоплесканья, но теперь совсем под боком, надо посмотреть, что такое…
Видел, Мусенька, видел. Видел и «самого», и главных его
сотрудников, и всю шайку. Не слышал, но видел: они снимались для
потомства, — уж как такой сцене обойтись без фотографических снимков! Было
это поблизости от Митрофаньевского зала, в какой-то не очень большой комнате с
тремя ступеньками. Комната выстлана коврами, на стене надписи: «Да здравствует
III Интернационал», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» на всех языках… Вот
только не заметил, есть ли надпись по-корейски. Нас в комнату не пустили, но я
с порога все видел, все, своими глазами, отсохни у меня руки и ноги! На верхней
ступеньке стул, а на стуле он, Мусенька, он самый, наш голубчик, наш кормилец, —
Ильич!
Человек как человек: небольшой, сутуловатый, лысый,
рыжеватый, со злыми, умными и хитрыми глазами. Ловкий человек, хитрый человек,
что и говорить! Все диктаторы выдающиеся люди, да это и не может быть иначе.
Стать диктатором, это дело исторического счастья; но уменье в том, чтобы стать
кандидатом в диктаторы: подумайте, какую конкуренцию надо преодолеть в среде
собственной своей партии, — ведь хитреньких и ловких людей там, как везде,
достаточно, и всем им хочется из каинов-просто попасть в обер-каины. Эти люди
его «боготворят» — мне и смотреть было любо на выражение их
товарищеско-верноподданнических чувств. За его стулом стояли Троцкий во френче
и Зиновьев в какой-то блузе или толстовке. Мусенька, понимаете ли вы, какие
люциферовы чувства они должны испытывать к нежно любимому Ильичу: «сел,
сел-таки на стул! а мы тут стой за стулом, и сейчас, и в завтрашнем журнальчике
с верзилой на обложке, и до конца времен, до последнего Иловайского истории! А
ведь если б в таком-то году, на таком-то съезде, голосовать не так, а иначе, да
на такую-то брошюру ответить вот так, то ведь не он, а я, пожалуй, сидел бы
„Давыдычем“ на стуле, а он стоял бы у меня за спиной с доброй,
товарищески-верноподданнической улыбкой!..»
У ног Ильича на ступеньках расположились рядовые каины. Эти,
может быть, обожают его искренно: ни один из них обер-каином стать не мог и не
может. Мусенька, ангел, что за лица! Какое воронье слетелось в Москву! Что они
здесь делают? Как сюда попали? За какие грехи наши очутились в Кремле? Не подумайте,
что я стал монархистом или что уж так на меня действует память о боярине Андрее
Клешнине! Я и не знаю, кто он такой был, боярин, может, был гусь не лучше этих!
Я и не то хочу сказать, что Клешнин, как никак, был здесь у себя дома, нет, не
то! Но чудовищная нелепость этой маскарадной сцены, — нелепость
политическая, историческая, эстетическая, какая хотите, — Вас конечно,
поразила бы совершенно так же, как меня. В Кремль перенесены арестантские роты.
Господи, что за лица! Чего стоит один Зиновьев! Мне запомнился Каин в высоких
сапогах, который сидел у самых ног Ленина на нижней ступеньке, обняв руками
колени, с видом необыкновенно-горделивым. Они-то знают, что сцена историческая
(ведь и в самом деле она историческая, как бы я ни потешался), и выражения придали
себе соответственные, самые что ни есть исторические. Мусенька, может быть, их
идеи и хороши, может быть, их идеям принадлежит будущее, может быть, они спасут
грешный мир. Но, Господи, какие прохвосты спасают от грехов человечество!
Все же наш национальный Ильич понравился мне больше других.
Все остальные играли. Для потомства? Может быть, и для потомства. Троцкий,
наверное, думал о потомстве, как получше объяснить, что он отлично мог сесть на
стул, но сам по такой-то причине не хотел. А другие больше, я думаю, для нас,
для галерки, для товарища Степаниды (или Минхее или Су-Цу-Сян), которая увидит
фотографию в этом самом журнальчике с верзилой. Этот же не играл. Он даже не
смотрел ни на фотографа, ни на каинов, ни на галерку. Он, видимо, обдумывал какую-то
очередную деловую пакость и только жаждал, чтобы его скорее отпустили.
И еще: может быть, я ошибаюсь, но у громадного большинства
других в душе, кроме изумления — где очутились! — был и страх, самый
обыкновенный, но смертельный страх: дела-то наши, кажется, не очень хороши,
Деникин понемногу продвигается. Я уверен, если бы вон там, за окном, на
Сенатской площади, солдат нечаянно разрядил винтовку, три четверти каинов
забыли бы об истории и мгновенно бежали бы без оглядки, куда угодно, поскорей,
подальше. А этот — нет. Ему тоже будет крайне обидно, если Деникин явится в
Москву, но обидно не столько оттого, что висеть ему тогда на веревке, —
нет, сорвался опыт, такой интересный опыт: если б на двадцать шестом ходу пойти
коммунистическим конем на другое буржуазное поле, опыт мог бы продолжаться и
дальше.
Каровой я среди снимавшихся не видел. Спросил у кого-то из
тех, кто в Кремле кое-как говорит по-русски, мне сказали, что она в комиссии по
выработке резолюции о привлечении работниц к борьбе за социализм. Не теряю
надежды, что она меня примет. Может быть, я предложу ей руку и сердце, а? Не
удивляйтесь, если услышите. Вообще раз навсегда ничему не удивляйтесь, что бы
Вы ни услышали о нас, грешных!
Но писать больше не могу: замучился и Вас замучил, эфирное
существо. Не перечитываю, ничего не вычеркиваю, хоть знаю: Вы усмотрите в моих
словах «националистский душок», которым вы меня попрекали еще до революции. И
вы будете правы, эфирное творенье! Ненавижу всех иностранцев лютой ненавистью,
той ненавистью, которую, быть может, на операционном столе вшивый щенок
испытывает к публике, явившейся на вивисекцию. Он ненавидит экспериментаторов,
но публику, вероятно, ненавидит еще острее. До последней капли русской крови
воевали, до последнего русского вшивого щенка будут изучать великий опыт! Будь
все они прокляты, пропади они все пропадом, и единственное мое искреннее,
последнее желанье, чтобы и они, еще при моей жизни, подпали под власть товарища
Каина. Об этом, только об этом я и буду мечтать, когда придет моя очередь и
тифозная вошь обратит на меня благосклонное внимание: в горячке, от сыпняка
пошлю товарищу Каину свое предсмертное благословение: Каины всех стран,
соединяйтесь! Пришло, пришло ваше времечко!»
Здесь письмо на листках с резолюцией кончалось. Далее на
обыкновенном клетчатом, неровно вырванном из школьной тетрадки листке было
добавлено:
«Не сердитесь, милая Муся. Считаю нужным добавить, что
вчера, отправляясь в Кремль, я для храбрости хватил денатурата. Кажется, это
отразилось на моем поведении и особенно на письме. Все же отправляю его не
перечитав: полюби нас черненькими, красненькими нас всякий полюбит. Карова
приняла меня вчера вечером, должен сказать, очень любезно и обещала все
сделать. Сделает ли, не знаю. Как-нибудь брошу с гибнущего корабля второе письмо
в бутылке, пошлю новую весть из потустороннего мира. Эту же отправляю с гордым
империалистом. Он занимает такое положение, что обыска у него на границе быть
не может, — не волнуйтесь же ни за него, ни за меня. Ну, а если невзначай
обыщут, то одним вшивым щенком и одним гордым империалистом будет на земле
меньше: не так жалко. Надежд ни на что не имею: в нашем положении всякая
надежда — прямой вызов черту.
Сердечный привет всем, всем, всем.
Г. Н …»
|
