 Увеличить |
V
Клервилль не любил баккара и находил не совсем приличным,
что Муся одна ходит в казино. «Ты совершенно прав, мой друг, — отвечала
ему иронически Муся, — я и не сомневаюсь, что ты бросишь лошадей и будешь
ежедневно сопровождать в клуб свою дорогую жену (она уже не замечала, что ей в
другом тоне почти невозможно говорить с мужем). Со всем тем, мне, слава Богу,
не шестнадцать лет, и я имею основания надеяться, что и одну меня никто в
казино не обидит…» Друзьям Муся без большой уверенности объясняла, что играет
из любопытства. «Все-таки надо испытать и это ощущение, да и очень уж
интересно: кого только там не видишь, и нигде характеры так не сказываются, как
в игорном доме». Про себя она думала, что у нее наследственная страсть к игре,
обострившаяся из-за неудачной личной жизни. «Ведь не для денег же я играю!
Хотя, что греха таить, проигрывать всегда неприятно».
В этот день ощущения в клубе были особенно острые. Муся
сначала проиграла тысячи две и была сама себе жалка сознанием собственной
греховности, желанием казаться равнодушной, мыслью о том, что на эти деньги
можно было бы купить подарок Вите, бинокль, веер. Потом ей удалось переменить
место за столом и освободиться от соседства со старичком бароном, который явно
приносил ей несчастье. Новое место оказалось превосходным: Муся не только все
отыграла, но была в большом выигрыше. Груда жетонов перед ней росла. Мудрость
предписывала использовать до конца полосу счастья, но стрелка на часах все
продвигалась, шел шестой час. Она обещала мужу приехать на поло, для нее был
взят билет. «Собственно, это очень глупо думать о билете, стоящем десять
франков, когда здесь игра идет на тысячи. Однако „вы обещали, я для вас взял
билет и, право, моя милая, я нахожу это странным“, — с досадой думала
Муся, хоть Клервилль скорее всего ничего такого и не сказал бы. Она собрала
жетоны, получила в кассе несколько пачек заколотых булавками ассигнаций и, не
считая, сунула их в сумку. Не игравшие мужчины не сводили с нее глаз (игроки не
интересовались ею совершенно).
Муся прошла к выходу с деланным смущением: она уже привыкла
бывать одна в казино; ее почти забавляло, что многие, верно, принимали ее за
кокотку высокого ранга. В холле она остановилась у столика и сочла выигранные
деньги, — оказалось 6.600 франков. «Господи! Такого случая еще не было!
Прямо совестно!..» Какой-то господин, читавший в углу газету, издали на нее
поглядывал. Муся поспешно спрятала деньги. Впрочем, вид у господина был отнюдь
не разбойничий, а благодушно-насмешливый, почти нежный. «Нет, мне нисколько не
совестно. У того жокея выиграть — сделать доброе дело. Он вчера за этим же
столом обобрал всех тысяч на полтораста. Да и другие такие же, и жокеи, и
бароны. Выиграла и очень рада, что выиграла. Но что же сделать на эти деньги?
Да, прежде всего подарок Вите, ведь он в пятницу уезжает. Как жаль, что
воскресенье: сейчас бы и купила ему какое-нибудь кольцо. Тысячи на полторы, на
две? Теперь уж прямо грех был бы, после такого выигрыша, не купить дорогого
подарка. Завтра же куплю, сейчас надо ехать на поло… Казино, поло, вечером матч
бокса, а ведь я в самом деле живу как кокотка. Сознаться ли им, что выиграла
больше шести тысяч? Вивиан скажет: „Правда? Это забавно, поздравляю“, и
заговорит о своих лошадях. Жюльетт посмотрит на меня уничтожающим взглядом.
Елена Федоровна и Мишель лопнут от зависти. Наизусть их всех знаю…» Муся вышла
на улицу и с удивлением увидела, что магазины открыты. «Да ведь сегодня
вторник! Это мне все время в Довилле кажется, будто воскресенье. Тогда сейчас
же зайти к ювелиру…»
Она пошла по улице, останавливаясь у витрин знаменитых
парижских магазинов. В том, что здесь эти магазины находились почти рядом, было
для нее особое очарование Довилля. Мусе хотелось купить все выставленное в
витринах; она знала толк и в платьях, и в мехах, и в драгоценностях.
— Дайте мне что-нибудь подходящее для подарка молодому
человеку, — сказала приказчику Муся, — не знаю, что именно, полагаюсь
на вас. Так тысячи на полторы.
Приказчик, густо напомаженный человек, с бриллиантовой
булавкой в галстуке и с бриллиантовым кольцом, поднял крышку стола и стал
выкладывать на стекло изящные кожаные коробочки. Пользуясь случаем, Муся
осмотрела чуть ли не все, что было в магазине. «Мадам спрашивает о том ожерелье
из розового жемчуга, которое у нас было выставлено на прошлой неделе? —
говорил приказчик. — Оно позавчера продано. Да, разумеется, за три
миллиона, как было написано в витрине, у нас цены без запроса. Через несколько
лет такое ожерелье будет стоить вдвое больше. Жемчуг ведь, — мадам,
конечно, знает, — теперь считается лучшим помещением капитала. Но та дама
купила ожерелье для своего удовольствия. Это жена аргентинского миллионера,
который на войне нажил огромное состояние: он поставлял кофе, говорят, и нам, и
немцам. Мадам верно видела его даму в „Норманди“…» — Тон приказчика раздражил
Мусю. «Верно, недоедал годами, чтобы купить эту булавку, а на выборах в
величайшем секрете голосует за социалистов. В такую жаркую погоду у него,
должно быть, помада течет за воротник», — брезгливо морщась, подумала она.
Муся хотела было купить для Вити кольцо, но отказалась: кольцо сверкало и на
пальце у приказчика. Она выбрала запонки для фрака, заплатила 2.900 франков и
вышла, сожалея о том, что необдуманно истратила гораздо больше, чем собиралась,
и сама удивляясь нелепости своей покупки. У Вити и фрака никакого не было. «Но
ведь я именно для того и делаю этот подарок, чтобы он мог продать или заложить
на случай какой-нибудь frasque de jeunesse[201].
Деньги дарить неприятно. Воображаю, впрочем, frasques de jeunesse Вити!.. Ну,
да запонки он может носить и не к фраку. Вот и сегодня нацепит их на этот матч
бокса, пусть утрет нос Мишелю: у них, верно, это так же, как у нас…» Она
подозвала автомобиль и велела ехать на поло. И тотчас опять стала ее мучить все
та же мысль. «Нет сейчас нельзя об этом думать! — предписала себе
она. — Завтра доктор должен дать окончательный ответ. Если „да“, уедем в
Лондон на всю зиму. Я им в таком виде не покажусь. Я знаю, что многим мужчинам
гадко на это смотреть, как на гусеницу, я их отлично понимаю… Но сейчас еще
ничего не видно. Серизье, впрочем, завтра все равно уезжает…»
Автомобиль остановился у ворот. Еще издали Муся услышала
радостный гул. По низко выстриженному полю неслись люди на конях. Б первом
всаднике Муся узнала своего мужа. Наклонившись к голове лошади, бешено вертя
колесом длинный молоток в правой руке, он мчался за мячом далеко впереди всех.
«Прямо сумасшедшие! Как они лошадей не калечат!» — с ужасом подумала Муся.
Молоток взвился над головой Клервилля и упал со страшной силой. Мяч понесся
вдаль. Загремели рукоплесканья. «Кажется, всех победил. Экая радость», —
иронически подумала Муся. Однако и она испытывала чувство гордости. Бешеный бег
лошадей стал замедляться. Рукоплесканья гремели все громче.
За столом Георгеску были только дамы. Муся тотчас увидела,
что произошло что-то неприятное. У Леони лицо было в красных пятнах, это с ней,
особенно на людях, бывало очень редко. На лице у Жюльетт было упрямое
выражение, которое хорошо знала Муся. «Даже глаза у нее пожелтели от злости.
Что это творится с девчонкой в последнее время? Ее просто узнать нельзя!..»
Только Елена Федоровна весело улыбалась.
— Вы попали как раз к триумфу вашего мужа.
— Я не знала, что был триумф.
— Говорят, он играет лучше всех… Садитесь сюда, под
зонтик, а то очень печет солнце… Разве вы не слышали, какую овацию устроила ему
публика?
— Я чрезвычайно тронута… Это у вас лимонад? Жюльетт,
можно выпить из вашего стакана?
— Сделайте одолжение.
— Я умираю от жажды. — Вид Myси говорил ясно: «Ну,
рассказывайте, в чем дело. Я первая спрашивать не буду».
— Рассудите нас вы, Муся, — обратилась к. ней
взволнованная Леони. — Час тому назад моя милая дочь неожиданно объявляет
мне, что в пятницу едет в Париж!..
— Мама, право, это совершенно неинтересно госпоже Клервилль
.
— Нет, оставь меня, наконец, в покое! Жюльетт объявляет
мне, что в пятницу уезжает в Париж!..
— Но ведь я сто раз объясняла вам, мама, что я еду на
несколько дней.
— Тем более дико! Подумайте, в такую жару ехать в
Париж, когда там нестерпимая духота, когда наша квартира ремонтируется, так что
и остановиться негде!
— Но ведь Мишель тоже едет и остановится у нас на
квартире.
— Мишель другое дело! Мишель — молодой человек, он дома
будет только ночью.
— Зачем вы хотите ехать? — осторожно-дипломатично
спросила Муся. Она не понимала, в чем дело. «Неужели потому, что Серизье
уезжает завтра? Но тогда она совершенно сошла с ума. И для приличия хоть неделю
надо было бы выждать».
— Мне необходимы кое-какие книги для моей работы.
— Ты говоришь вздор! Здешний книжный магазин выпишет
тебе в три дня любую книгу.
— Мама, я вас прошу не волноваться, для этого причин
нет никаких. Поймите, что книг, которые мне нужны, в продаже нет. Я сделаю в
библиотеке выписки и вернусь через несколько дней. Я, право, не понимаю, почему
об этом нужно спорить, да еще так. Кажется, и мосье Виктор едет в пятницу?
— Да, ему тоже приспичило. Я его не пускаю, но он
решительно стоит на том, что дон Педро будет нанимать служащих тотчас по
возвращении в Париж, значит, ему нужно торопиться. По-моему, дело не убежало бы
и через две недели. Но, может быть, Витя и прав, поэтому я согласилась
отпустить его с Мишелем, — сказала Муся, подавляя зевок. Спор матери с
дочерью совершенно ее не интересовал. «Поезжай, моя милая, или оставайся здесь,
мне все равно…» Муся вдруг, со странным чувством свободы, почувствовала, что
никого не любит. «Да, ни Вивиана, ни Витю, а об этих и говорить не стоит. И
Серизье вздор… Браун? Браун не вздор. Я люблю в нем то, что он шалый человек.
Другим он, верно, кажется образцом спокойствия, уравновешенности. Но я-то знаю,
одна я чувствую, что душа у него бешеная. Если б он играл в баккара, то
прикупал бы к шестерке! Он и в жизни прикупает к шестерке, а я только таких
могу любить. Серизье, тот в жизни и к четверке не прикупает… Серизье это у меня
так… А Браун это колдовство: он зачаровал меня, зачаровал раз навсегда в тот
день, когда Шаляпин пел „Заклинание цветов“. Но с таким же успехом я могла бы
влюбиться в президента Вильсона или в архиепископа Кентерберийского… Никого не
люблю. Это страшно… Нет, не страшно. Так жить спокойнее, хоть скучно…»
— …Молодые люди совсем другое дело. Но ты!.. Ведь мы
все пробудем здесь еще недели две, не больше. И ты приехала сюда не учиться, а
отдыхать. Как же можно тратить на эту бессмысленную поездку несколько дней! Не
говорю уже о расходах.
— В Париже жизнь мне будет стоить дешевле, чем здесь, а
поеду я в третьем классе.
— В такую жару в третьем классе! Нет, ты просто сошла с
ума!
— Мосье Серизье говорит, что поедет завтра в первом
поезде, это самый удобный, — ядовито вставила Елена Федоровна. Госпожа
Георгеску изменилась в лице. Жюльетт, бледнея, поспешно обратилась к Мусе:
— Надеюсь, мосье Виктор ничего не будет иметь против
моего общества?
— Он-то будет в восторге, если вы в самом деле поедете.
Кстати, где же наши молодые люди?
— Они пошли к лошадям. Верно, им там интереснее, чем с
нами.
Прозвенел колокол, начиналась новая партия. На доске
появились фамилии игроков; среди них были титулованные французы и англичане,
какие-то экзотические принцы, сыновья известных еврейских банкиров. «Демократическое
сближение народов», — смеясь, сказала Жюльетт. — «Да, и игра самая
демократическая: нарочно все устроено так, чтобы сделать ее доступной только
для архимиллионеров», — ответила Елена Федоровна. «За демократией
приезжать в Довилль было не совсем разумно», — подумала Муся, и
польщенная, и раздраженная тем, что ее мужа причислили к архимиллионерам. На
поле медленно выезжали игроки, на небольших гнедых конях с перевязанными
хвостами, с бинтами на ногах. За оградой возвращавшийся с работы нормандский
крестьянин остановил свою огромную лошадь, встал на тележке и, вытирая лоб
цветным платком, с любопытством смотрел через забор на то, что происходило на
поле. Мелкой рысью выехал судья. Опять прозвенел колокол. Лошади перешли на
галоп. Высоко взлетел мяч. «Hallo boys!», — закричал один из
игроков. — «В сущности ничего интересного, — сказала баронесса,
оглядывая туалеты вновь входивших дам. — У этой слева то, помните, от
Калло, я сейчас узнала, — обратилась она к Мусе, называя фамилию
дамы. — Я сегодня читала о ней в газетах: она заказала белье и мебель в
спальной под цвет своих глаз. Если б еще хоть глаза-то были красивые, а то ведь
морда…» — Нормандский крестьянин опустился на тележке и медленно тронулся
дальше.
— …Какая сигнализация? Этого я не понимаю.
— Очень просто, какая. Многим посетителям этого
заведения, наверное, неудобно было бы встретиться там со знакомыми. Поэтому они
ждут в особой комнате, пока не будет дан сигнал: вестибюль и лестница свободны,
можете идти спокойно.
— А там?..
— Где там?
— На лестнице… То есть там. куда приводит лестница?
— Там вы попадете в зеркальную гостиную. В ней вас
встречают женщины в упрощенном туалете…
— Полуодетые?..
— Разумеется, в костюме Евы. Я впрочем думаю, что это
глупо. По-моему, главное удовольствие именно в том, чтобы раздевать женщину.
Это надо делать медленно.
— Медленно?
— Да. В зеркальной комнате вы выбираете ту, что вам
нравится, и удаляетесь с ней.
— И удаляетесь с ней… Но вы там бывали?
— Говорю вам: десять раз, — солгал Мишель.
— И вы поведете меня?
— Вопрос денег. Это самый дорогой дом Парижа. Считайте
сами. В зеркальной комнате меньше, чем тремя бутылками, вы от этой оравы не
отвяжетесь. А цены на шампанское там зверские. Затем и ей ведь надо заплатить.
Вы при деньгах?
— Нет, не очень.
— И я сейчас совсем не богат. Если хотите, пойдем в дом
победнее. Неужели вы никогда не бывали?
— Когда-то в Петербурге бывал, но… Впрочем, не буду
врать: никогда не бывал. Любовницы у меня, разумеется, были.
— И отлично сделали, что не ходили. Если б вы знали, как
мне надоели женщины! Так и лезут, так и лезут… Поверьте, мосье Виктор,
единственная интересная вещь на земле — политика…
— Муся, вот идет ваш супруг. Господи, как он
великолепен!
Елена Федоровна говорила искренно. Она недолюбливала
Клервилля и угадывала в нем презрительное нерасположение к себе. Но вид его был
сильнее личной антипатии. Клервилль и в самом деле был великолепен. В белой
куртке, в желтых сапогах, он казался еще выше ростом. Несмотря на час бешеной
скачки, на его загорелом, только что умытом ледяной водой лице не было видно и
следов утомления. По-видимому, игра отнюдь не истощила запаса его энергии. Он
шел вдоль изгороди быстрым шагом, то похлестывая себя по ботфорту тяжелым
хлыстом, то снося Ударами хлыста попадавшиеся на дороге камешки. Подойдя к
столику, он снял белый шлем и весело поклонился. Из-за соседних столиков все на
него смотрели.
— Поздравляем! Поздравляем!
— Это было удивительное зрелище.
— Я немного опоздала, но видела конец игры. Вы всех
победили! — насмешливо-ласково сказала Муся, невольно им любуясь.
— Заслуга не моя. Этой лошади цены нет.
— Садитесь к нам. Хотите лимонаду?
— Благодарю вас. Но где же ваши молодые кавалеры?
Неужели они оставили вас одних?
— Где-то шляются. Дамы мало их интересуют.
— О! Странная молодежь, — сказал Клервилль с
искренним недоумением. — Ах, да, — обратился он к Мусе, у меня есть
для вас письмо. Я как раз перед поло встретил одного своего товарища, ему в
Стокгольме передал знакомый, недавно приехавший из России.
— Из России? Где же оно?
— Оно было без адреса, и тот господин не догадался, что
можно переслать в наше посольство или в военное министерство, почему-то ждал
оказии. Недогадливый человек, — сказал Клервилль, протягивая Мусе довольно
толстый конверт. — А вот и наш молодой друг.
— Поздравляю вас с победой, — сказал Витя,
протягивая руку Клервиллю. — Вы отлично играете…
— Витя, письмо из Петербурга!
— Мне? О папе?
— Нет, мне… С оказией. Еще не знаю, от кого…
Из конверта выпала пачка скомканных грязноватых серо-желтых
листков с каким-то печатным текстом. «В демократической Швейцарии все готово к
казням рабочих, если они посмеют нарушить капиталистический строй…» — В чем
дело? — спросила с недоумением Муся. «В Америке каторга, электрический
стул и суд Линча являются самыми излюбленными символами демократии и
свободы». — В чем дело? Что за ерунда?
— Мусенька, да ты не то читаешь? Письмо на другой
стороне!
— Как? Ах, вот что!.. Господи, да это почерк Григория
Ивановича!
— Не может быть!
— Ну, разумеется! Разве ты не узнаешь? Письмо Никонова…
Господи!
Муся и Витя ахали. Клервилль смотрел на них
равнодушно-вопросительно.
— Это ваш друг? — начал он, — должно быть,
очень интересно…
Жюльетт переглянулась с матерью и встала.
— Ну, вот вы прочтите письмо, — сказала она
Мусе, — а мы пойдем домой. Вы заплатите, Муся, мы потом сочтемся.
— Я сейчас заплачу в буфете, — поспешно сказал
Клервилль. Ему не хотелось слушать чтение длинного письма. — И если письмо
приятное, то мы за обедом выпьем шампанского. Заодно и по случаю моей великой
победы, — шутливо добавил он.
— А меня не зовете? — кокетливо спросила
баронесса. Клервилль сделал вид, будто не расслышал.
— Так я буду ждать в гостинице, — сказал он жене.
|
