
Увеличить |
ГЛАВА IV
МНЕ УГРОЖАЕТ ВЕЛИКАЯ
ОПАСНОСТЬ В ЗАМКЕ ШОС
Остаток
дня, начавшегося так неладно, прошел вполне сносно. Полдничали мы холодной овсянкой,
ужинали — горячей: мой дядя никаких разносолов, кроме овсянки и легкого пива,
не признавал. Говорил он мало, и все на прежний манер: помолчит-помолчит, да и
стрельнет в меня вопросом; а когда я попробовал завести разговор о моем
будущем, он и на этот раз увильнул. В комнате по соседству с кухней, где мне
дозволено было уединиться, я обнаружил видимо-невидимо книг, латинских и
английских, и не без удовольствия просидел над ними весь день. В этом приятном
обществе время летело так незаметно, что я уже готов был примириться со своим
пребыванием в замке Шос, и только при виде дядюшки Эбенезера и его глаз, упорно
играющих в прятки с моими, недоверие пробуждалось во мне с новой силой.
Вдруг я
наткнулся на нечто такое, что заронило мне в душу подозрение. То был тоненький
сборник баллад.
— Я
и сказал: «фунтов стерлингов»! — подтвердил дядюшка. — Ты бы на
минуту вышел за дверь, взглянул, какая погода на дворе, а я б их тебе достал и
кликнул тебя обратно.
Я
послушался, презрительно усмехаясь про себя: он думает, что меня так легко
обвести вокруг пальца. Ночь была темная, низко над краем земли мерцали редкие
звезды; я слышал, стоя на пороге, как с заунывным воем носится ветер меж
дальних холмов. Помню, я отметил, что погода меняется и, будет гроза, но мог ли
я знать, как это важно окажется для меня еще до исхода ночи…
Потом
дядя позвал меня обратно, отсчитал мне в руку тридцать семь золотых гиней; но когда
у него оставалась лишь пригоршня золотой и серебряной мелочи, сердце его не
выдержало, и он ссыпал ее себе в карман.
— Вот
тебе, — произнес он. — Видишь теперь? Я человек странный, тем более с
чужими, но слово мое нерушимо, и вот тому доказательство.
Говоря
по правде, мой дядя казался таким отъявленным скопидомом, что я онемел от столь
внезапной щедрости и даже не сумел толком его поблагодарить.
— Не
надо слов! — возгласил он. — Не надо благодарности! Я исполнил свой
долг; я не говорю, что всякий поступил бы так же, но мне (хоть я и
осмотрительный человек) только приятно сделать доброе дело сыну моего брата и
приятно думать, что теперь между нами все пойдет на лад, как и должно у таких
близких друзей.
Я
ответил ему со всей учтивостью, на какую был способен, а сам тем временем
гадал, что будет дальше и чего ради он расстался со своими ненаглядными
гинеями: ведь его объяснение не обмануло бы и младенца.
Но вот
он кинул на меня косой взгляд.
— Ну
и, сам понимаешь, — сказал он, — услуга за услугу.
Я
сказал, что готов доказать свою благодарность любым разумным способом, и
выжидающе замолчал, предвидя какое-нибудь чудовищное требование. Однако когда
он наконец набрался духу открыть рот, то лишь для того, чтобы сообщить мне
(вполне уместно, как я подумал), что становится стар и немощен и рассчитывает
на мою" помощь по дому и в огороде.
Я
ответил, что охотно ему послужу.
— Тогда
начнем. — Он вытащил из кармана заржавленный ключ. — Вот, —
объявил он. — Этот ключ от лестничной башни в том крыле замка. Попасть
туда можно только снаружи, потому что та часть дома недостроена. Ступай,
поднимись по лестнице и принеси мне сундучок, что стоит наверху. В нем хранятся
бумаги, — добавил он.
— Можно
взять огня, сэр? — спросил я.
— Ни-ни, —
лукаво сказал он. — Никаких огней в моем доме.
— Хорошо,
сэр. Лестница крепкая?
— Великолепная
лестница, — сказал он и, когда я повернулся к двери, прибавил: — Держись
ближе к стене, перил нету. Но сами ступеньки хоть куда.
Я вышел;
стояла ночь. Вдали по-прежнему завывал ветер, хотя до самого замка Шос не долетало
ни единого дуновения. Кругом стало еще непроглядней; хорошо хоть, что до двери
лестничной башни, замыкавшей недостроенное крыло, можно было пробраться ощупью
вдоль стены. Я вставил ключ в замочную скважину и не успел его повернуть, как
внезапно, в полном безветрии и гробовой тишине, по всему небу ярым светом
полыхнула зарница — и снова все почернело. Я должен был закрыть глаза рукой,
чтобы привыкнуть к темноте, но все равно вошел в башню наполовину ослепленный.
Внутри
стояла такая плотная мгла, что, казалось, нечем дышать; но я переступал с
великой осторожностью, вытянув вперед руки, и вскоре пальцы мои уперлись в
стену, а нога наткнулась на нижнюю ступеньку. Стена, как я определил на ощупь,
была сложена из гладко отесанного камня, лестница, правда, узковатая и крутая,
была тоже каменная с гладко отполированными, ровными, прочными ступенями.
Памятуя напутствие дяди насчет перил, я держался как можно ближе к стене и в
кромешной темноте, с бьющимся сердцем, нащупывал одну ступеньку за другой.
Замок
Шос, помимо чердака, насчитывал целых пять этажей. И вот, по мере того как я
взбирался все выше, мне казалось, что на лестнице становится все легче дышать,
а мрак чуточку редеет, и я только дивился, отчего бы это, как вдруг опять
сверкнула зарница и тотчас погасла. Если я не вскрикнул, то лишь оттого, что
страх сдавил мне горло; если не полетел вниз, то скорей по милости провидения,
а не из-за собственной ловкости. Свет молнии ворвался в башню со всех сторон
сквозь бреши в стене; оказалось, что я карабкаюсь вверх как бы по открытым
лесам; мало того: этой мимолетной вспышки было довольно, чтобы я увидел, что
ступеньки разной длины и в каких-нибудь двух дюймах от моей правой ноги зияет
провал.
Так вот
она какова, эта великолепная лестница! С этой мыслью какая-то злобная отвага вселилась
мне в душу. Мой дядя заведомо послал меня сюда навстречу грозной опасности,
может быть, навстречу смерти. И я поклялся установить «может быть» или
«бесспорно», даже если сломаю себе на этом шею. Я опустился на четвереньки и с
черепашьей скоростью двинулся дальше вверх по лестнице, нащупывая каждый дюйм,
пробуя прочность каждого камня. После вспышки зарницы тьма словно сгустилась
вдвое; мало того, наверху, под стропилами башни, подняли страшную возню летучие
мыши, шум забивал мне уши, мешал сосредоточиться; вдобавок гнусные твари то и
дело слетали вниз, задевая меня по лицу и по плечам.
Башня,
надо сказать, была квадратная, и плита каждой угловой ступеньки, на которой сходились
два марша, была шире и другой формы, чем остальные. Поднявшись до одного такого
поворота, я продолжал нащупывать дорогу, как вдруг моя рука сорвалась в
пустоту. Ступеней дальше не было. Заставить чужого человека подняться по такой
лестнице в темноте означало послать его на верную смерть; и, хотя вспышка
зарницы и собственная осторожность спасли меня, при одной мысли о том, какая
меня подстерегала опасность и с какой страшной высоты я мог упасть, меня прошиб
холодный пот, и я как-то сразу обессилел.
Зато
теперь я знал, что мне было надо; я повернул обратно и стал так же, ползком,
спускаться, а сердце мое было переполнено гневом. Когда я был примерно на
полпути вниз, на башню налетел мощный порыв ветра, стих на мгновение — и разом
хлынул дождь; я не сошел еще с последней ступеньки, а уже лило как из ведра. Я
высунулся наружу и поглядел в сторону кухни. Дверь, которую я плотно притворил
уходя, была теперь открыта, изнутри сочился тусклый свет, а под дождем
виднелась, кажется, фигура человека, который замер в неподвижности, как бы прислушиваясь.
В эту секунду ослепительно блеснула молния — я успел ясно увидеть, что мне не почудилось
и на том месте в самом деле стоит мой дядя, — и тотчас грянул гром.
Не знаю,
что послышалось дяде Эбенезеру в раскате грома: звук ли моего падения, глас ли
господень, обличающий убийцу, — об этом я предоставляю догадываться
читателю. Одно было несомненно: его обуял панический страх, и он бросился
обратно в дом, оставив дверь за собою открытой. Я как можно тише последовал за
ним, неслышно вошел в кухню и остановился, наблюдая.
Он успел
уже отпереть поставец с посудой, достал большую оплетенную бутыль виски и сидел
у стола спиной ко мне. Его поминутно сотрясал жестокий озноб, и он с громким
стоном подносил к губам бутыль и залпом Глотал неразбавленное зелье.
Я шагнул
вперед, подкрался к нему сзади вплотную и с размаху хлопнул обеими руками по
плечам.
— Ага! —
вскричал я.
Дядя
издал какой-то прерывистый блеющий вопль, вскинул руки и замертво грохнулся
наземь. Я немного оторопел; впрочем, прежде всего следовало позаботиться о
себе, и, недолго раздумывая, я оставил его лежать на полу. В посудном шкафчике
болталась связка ключей, и пока к дядюшке вместе с сознанием не вернулась
способность строить козни, я рассчитывал добыть себе оружие. В шкафчике
хранились какие-то склянки, иные, вероятно, с лекарствами, а также великое
множество учетов и прочих бумаг, в которых я был бы очень не прочь порыться,
будь у меня время; здесь же стояли разные хозяйственные мелочи, которые мне
были ни к чему. Потом я перешел к сундукам. Первый был до краев полон муки,
второй набит мешочками монет и бумагами, связанными в пачки. В третьем среди
вороха всякой всячины (по преимуществу одежды) я обнаружил заржавленный, но
достаточно грозный на вид шотландский кинжал без ножен. Его-то я и спрятал под
жилет и только потом занялся дядей.
Он
лежал, как куль, в том же положении, поджав одно колено и откинув руку; лицо
его посинело, дыхания не было слышно. Я испугался, не умер ли он, принес воды и
начал брызгать ему в лицо; тогда он малопомалу стал подавать признаки жизни,
пожевал губами, веки его дрогнули. Наконец он открыл глаза, увидел меня, и лицо
его исказилось сверхъестественным ужасом.
— Ничего-ничего, —
сказал я. — Садитесь-ка потихоньку.
— Ты
жив? — всхлипнул он. — Боже мой, неужели ты жив?
— Жив,
как видите, — сказал я. — Только вас ли за то благодарить?
Он
схватил воздух ртом, глубоко и прерывисто дыша.
— Синий
пузырек… — выговорил он. — В поставце… синий.
Он
задышал еще реже.
Я
кинулся к шкафчику, и точно, там оказался синий лекарственный пузырек с
бумажным ярлыком, на котором значилась доза. Я поспешно поднес дяде лекарство.
— Сердце, —
сказал он, когда немного ожил. — Сердце у меня больное, Дэви. Я очень больной
человек.
Я усадил
дядю на стул и поглядел на него. Вид у него был самый несчастный, и меня, признаться,
разбирала жалость, но вместе с тем я был полон справедливого негодования. Один
за другим, я выложил ему все вопросы, которым требовал дать объяснение. Зачем
он лжет мне на каждом слове? Отчего боится меня отпустить? Отчего ему так не
понравилось мое предположение, что они с моим отцом близнецы, не оттого ли, что
оно верно? Для чего он дал мне деньги, которые, я убежден, никоим образом мне
не принадлежат? И отчего, наконец, он пытался меня прикончить?
Он молча
выслушал все до конца; потом дрожащим голосом взмолился, чтобы я позволил ему
лечь в постель.
— Утром
я все расскажу, — говорил он. — Клянусь тебе жизнью…
Он был
так слаб, что мне ничего другого не оставалось, как согласиться. На всякий
случай я запер его комнату и спрятал ключ в карман; а потом, возвратясь на
кухню, развел такой жаркий огонь, какого этот очаг не видывал долгие годы,
завернулся в плед, улегся на сундуках и заснул.
|