Увеличить |
ГЛАВА XV
«ОТРОК С СЕРЕБРЯНОЙ
ПУГОВКОЙ» ПО ОСТРОВУ МАЛЛУ
На
Россе, иными словами, той части Малла, куда ты теперь выбрался, меня встретило
то же непроходимое бездорожье, что и на только что брошенном островке: сплошь
болота, да кустарник, да огромные валуны. Для тех, кому эта местность хорошо
знакома, имелись, возможно, и дороги; у меня же не было лучшего проводника,
кроме как собственный нюх, и иной вехи, кроме вершины Бен-Мора.
Я
старался, сколько возможно, идти на дымок, который так часто видел с острова, и
как ни велика была моя усталость, как ни труден путь, часу в шестом вечера
вышел к домику, спрятанному на дне неглубокой лощины. Дом был приземистый,
длинный, сложенный насухо из камня и крытый дерном; перед ним на холмике сидел
старик и курил на солнце трубку.
Ломаным
английским языком он с грехом пополам объяснил, что мои товарищи по несчастью
благополучно добрались до берега и на другой же день останавливались перекусить
под этим самым кровом.
— А
был среди них один, одетый по-господски? — спросил я.
Старичок
ответил, что все были в грубых плащах, но на первом, который пришел сначала, и
вправду красовались короткие панталоны и чулки, хотя на остальных были
матросские штаны.
— Ага, —
сказал я, — и, уж конечно, шляпа с перьями?
Нет,
возразил старичок, путник шел, как и я, с непокрытой головой. Сначала я
подумал, что Алан потерял свою шляпу; потом вспомнил про дождь и решил, что
вероятней он все-таки для вящей сохранности держал ее под плащом. При этой
догадке я невольно заулыбался, отчасти тому, что мой друг невредим, отчасти же
его тщеславной заботе о своей наружности.
Но тут
мой собеседник хлопнул себя по лбу и вскричал, что я, наверно, и есть отрок с
серебряной пуговкой.
— Да,
а что? — не без удивления сказал я.
— А
то, — отвечал старичок, — что в таком случае тебе велено передать,
чтобы ты пробирался вслед за своим другом в его края, через Тороси.
Он стал
расспрашивать, что со мной приключилось, и я поведал ему свою историю. На юге
Шотландии такая быль, конечно, вызвала бы одни насмешки; но старый джентльмен —
я называю его так за благородство манер, одежонка на нем была самая плохонькая
— выслушал меня до последнего слова сочувственно и серьезно. Когда я договорил,
он взял меня за руку, ввел в свою лачугу (иначе как лачугой его жилище не
назовешь) и представил своей жене с таким видом, как будто она королева, а я —
по меньшей мере герцог.
Добрая
женщина выставила мне овсяные лепешки и холодную куропатку, и все старалась потрепать
меня по плечу и улыбнуться мне, потому что английского она не знала; старый
джентльмен тоже не отставал от нее и приготовил мне из деревенского виски
крепкий пунш. А я, все время пока уплетал еду и потом, когда запивал ее пуншем,
никак не мог уверовать в свою удачу; и эта хибарка, насквозь прокопченная
торфяным дымом и вся в щелях, как решето, казалась мне дворцом.
От пунша
меня прошиб обильный пот и сморил неодолимый сон; радушные хозяева уложили меня
и больше не трогали; и назавтра, когда я выступил в дорогу, было уже около
полудня, горло у меня болело куда меньше, хандру после здоровой еды и добрых
вестей как рукой сняло. Старый джентльмен, сколько я его ни упрашивал, не
пожелал брать денег и еще сам преподнес мне ветхую шапчонку, чтобы было чем покрыть
голову; каюсь, правда, что едва домишко вновь скрылся из виду, я старательно
выстирал подарок в придорожном роднике.
А про
себя я думал: «Если они все такие, эти дикие горцы, недурно бы и моим землякам
капельку одичать».
Мало
того, что я пустился в путь с опозданием; я еще сбился с дороги и, должно быть,
добрую половину времени блуждал понапрасну. Правда, мне встречались люди, и
немало: одни копались у себя на полях, скудных, крохотных клочках земли,
неспособных прокормить и кошку; другие пасли низкорослых, не крупнее осла,
коровенок. Горский костюм был со времен восстания запрещен законом, местным
уроженцам вменялось одеваться по обычаю жителей равнины, глубоко им чуждому, и
странно было видеть пестроту их нынешнего облачения. Кое-кто ходил нагишом, лишь
набросив на плечи плащ или длинный кафтан, а штаны таскал за спиной как никчемную
обузу; кое-кто смастерил себе подобие шотландского пледа из разноцветных
полосок материи, сшитых вместе, как старушечье лоскутное одеяло; попадались и
такие, кто по-прежнему не снимал горской юбки, только прихватил ее двумятремя
стежками посредине, чтобы преобразить в шаровары вроде голландских. Все
подобные ухищрения порицались и преследовались: в надежде сломить клановый дух
закон применяли круто; однако здесь, на этом отдаленном острове, любителей
осуждать находилось немного, а наушничать — и того меньше.
Бедность
вокруг, судя по всему, царила страшная, и неудивительно: разбойничьи набеги были
пресечены, а вожди теперь не жили открытым домом; и дороги, даже глухие и извилистые
деревенские проселки вроде того, по которому пробирался я, наводнены были
нищими. И тут опять я отметил разницу сравнительно с нашими местами. У нас на
равнине побирушка — хотя бы и законный, у которого на то выправлена
бумага, — держится угодливо, подобострастно; подашь ему серебряную
монетку, он тебе честь-честью дает сдачи медяк. Горец же, даже нищий, блюдет
свое достоинство, милостыню просит, по его словам, всего лишь на нюхательный
табак, и сдачи не дает.
Такие
подробности были, конечно, не моя забота, просто они развлекали меня в пути.
Куда существенней для меня было то, что здесь мало кто разумел по-английски,
притом и эти немногие (кроме тех, кто принадлежал к нищей братии) не очень-то
стремились предоставить свои познания к моим услугам. Я знал, что моя цель —
Тороси; повторял им это слово и показывал: "туда?"; но вместо того,
чтобы попросту указать мне в ответ направление, они принимались долго и нудно
толковать что-то по-гэльски, а мне оставалось только хлопать ушами — не диво, что
я чаще сбивался с дороги, чем шел по верному пути.
Наконец,
часам к восьми вечера, уже не чуя под собою ног от усталости, я наткнулся на одинокий
дом, попросился туда, получил отказ, но вовремя вспомнил о могуществе денег, особенно
в таком нищем крае, и, зажав в пальцах одну из своих гиней, показал хозяину.
При виде золотого тот, хоть до сих пор и прикидывался, будто ни слова не
понимает, и знаками гнал меня от порога, внезапно обрел дар речи и на довольно
сносном английском языке выразил свое согласие пустить меня за пять шиллингов
переночевать, а на другой день проводить в Тороси.
Спал я в
ту ночь неспокойно, боялся, как бы меня не ограбили; однако я тревожился понапрасну:
хозяин мой был не вор, только беден, как церковная мышь, ну, и плут отменный. И
не он один был здесь такой бедняк: наутро нам пришлось отмахать пять миль к
дому местного богача, как назвал его мой хозяин, чтобы разменять мою гинею. Что
ж, на Малле, возможно, такой и мог слыть богачом, но у нас на юге — едва ли:
чтобы наскрести двадцать шиллингов серебром, понадобилась вся его наличность,
весь дом перерыли сверху донизу, да еще и на соседа наложили контрибуцию.
Двадцать первый шиллинг богач оставил себе, заявив, что ему не по средствам
держать столь крупную сумму, как гинея, «мертвым капиталом». При всем том он
был весьма приветлив и учтив, усадил нас обедать со своим семейством и смешал в
прекрасной фарфоровой чаше пуншу, отведав которого мой мошенник-провожатый
ударился в такое веселье, что не пожелал трогаться с места.
Меня
разбирала злость, и я попробовал было заручиться поддержкой богача (его звали
Гектор МакАйн) — он был, свидетелем нашей сделки и видел, как я платил пять
шиллингов. Но Маклин тоже успел хлебнуть и стал божиться, что ни один уважающий
себя джентльмен не встанет из-за стола после того, как подана чаша пунша; так
что мне ничего другого не оставалось, как сидеть, слушая якобитские тосты и
гэльские песни, пока все не захмелели вконец и не расползлись почивать — кто по
кроватям, кто на сеновал.
Назавтра,
то есть на четвертый день моих странствий по Маллу, мы поднялись еще до пяти
утра, но мой жулик-провожатый сразу же припал к бутылке; мне понадобилось целых
три часа, чтобы выманить его из дому, да и то, как вы увидите, лишь для новой
каверзы.
Пока мы
спускались в заросшую вереском долину перед домом Маклина, все шло хорошо;
разве что провожатый мой все что-то оглядывался через плечо, а когда я
спрашивал, зачем, только скалил зубы. Не успели мы, однако, пересечь отрог
холма, так что нас уже не видать было из окон дома, как он стал объяснять, что
на Тороси идти все прямо, а держать для верности лучше вон на ту
вершинку, — и он показал, какую.
— Да
мне-то что до того, раз со мною вы? — сказал я.
Бесстыжий
плут не замедлил объявить по-гэльски, что английского языка не понимает.
— Вот
что, мил-человек, — сказал я на это, — знаю я, как у вас с английским
языком: то он есть, то вдруг нету. Не подскажете, как бы нам его вернуть?
Может, снова денежки надобны?
— Еще
пять шиллингов, — отозвался он, — и самолично тебя доведу до места.
Я
поразмыслил немного и предложил два, на что он алчно согласился и тотчас
потребовал деньги в руки — «на счастье», как он выразился, хотя я-то думаю, что
скорей на мою беду.
Двух
шиллингов ему не хватило и на две мили; после этого он уселся на обочине дороги
и стянул с ног свои грубые башмаки, словно устраиваясь на долгий привал.
Во мне
уже все кипело.
— Ха! —
сказал я. — Опять английский позабыл?
Он и
бровью не повел:
— Ага.
Тут я
взорвался окончательно и замахнулся, чтобы ударить наглеца; а он выхватил
откуда-то из-под своих лохмотьев нож, отскочил, чуть присел и ощерился на меня,
словно дикий кот. Тогда, не помня себя от ярости, я бросился на него, отбил
руку с ножом своей левой, а правой двинул ему в зубы. Малый я был сильный, да
еще распалился до крайности, а он был так, замухрышка, — и с одного удара
он тяжело рухнул на землю. По счастью, падая, он выронил нож.
Я
подобрал нож, а заодно и его башмаки, учтиво откланялся и зашагал своей
дорогой, покинув его босым и безоружным. Я шел и усмехался про себя, уверенный,
что отделался от мошенника раз и навсегда — причин тому было достаточно.
Во-первых, он знал, что денег ему больше от меня не перепадет; во-вторых,
башмаки такие продавались в округе всего за несколько пенсов, и, наконец, иметь
при себе нож — а это, в сущности, был кинжал — он по закону не имел права.
Примерно
через полчаса я нагнал высокого оборванца; он двигался довольно ходко, но
нащупывал перед собою дорогу посохом. Он был слеп на оба глаза и назвался
законоучителем, что, казалось бы, должно было унять во мне всякие страхи. Мне,
однако, никак не внушало доверия его лицо; что-то было в нем недоброе,
коварное, затаенное; а вскоре, когда мы зашагали бок о бок, я заметил, что
из-под карманного клапана у него торчит стальная рукоятка пистолета. Таскать с
собой такую штуку грозило штрафом в пятнадцать фунтов стерлингов на первый
случай, а на второй — ссылкой в колонии. Да и неясно как-то было, чего ради
учителю слова божия расхаживать вооруженным, слепцу — держать при себе
пистолет.
Я
рассказал ему про случай со своим горе-провожатым; я был горд собой, и на сей
раз мое тщеславие одержало верх над благоразумием. При словах: «пять шиллингов»
мой попутчик так громко ахнул, что про другие два я предпочел умолчать и только
порадовался, что ему не видно, как я краснею.
— Что,
многовато дал? — с запинкой спросил я.
— Многовато! —
ужаснулся он. — Милый, за глоток виски я тебя сам провожу в Тороси. Да еще
в придачу сможешь наслаждаться обществом образованного человека, моим, стало
быть.
Я
возразил, что не представляю себе, как слепой может идти поводырем; на это он
захохотал и объявил, что со своей палкой он зорче орла.
— Во
всяком случае, на острове Малл, — прибавил он, — тут мне сызмальства
наперечет знаком всякий камушек и вересковый кусток. Вот гляди, — молвил
он, выстукивая для большей уверенности землю справа и слева, — вон там
внизу бежит ручей; у его истока поднимается пригорочек, и на самой вершине
торчком стоит каменюга; у самого подножия пригорка как раз и проходит дорога на
Тороси, а по той дороге гонят скотину, она плотно утоптана и среди вереска виднеется
травяной полосой.
Я
вынужден был признать, что он не ошибся ни в одной малости, и не мог скрыть
своего изумления.
— Ха!
Это что, — сказал он. — Ты не поверишь: до того, как издали указ и в
этой стране еще не повывелось оружие, я и стрелять мог! Да еще как! —
вскричал он и с кривой усмешкой добавил: — Если бы, к примеру, У тебя нашелся
пистолетик, я б тебе тут же и показал.
Я
ответил, что ничего такого у меня и в помине нет, а сам отступил от него на
почтительное расстояние. Знал бы он, как явственно проступают очертания
пистолета в его кармане и как поблескивает на солнце сталь рукоятки! Только, на
мое счастье, ничего этого он не знал, воображал, что все шито-крыто, и по
неведению лгал себе дальше.
Потом он
начал очень хитро выпытывать у меня, откуда я родом, богат ли, могу ли разменять
ему пятишиллинговую монету — таковая, по его утверждению, имелась в его кожаном
шотландском кошеле, — сам же все норовил подобраться ко мне поближе, а я,
в свой черед, уворачивался. К этому времени мы уже вышли на зеленый
скотопрогонный тракт, ведущий через холмы на Тороси, и на ходу то и дело
менялись местами, точь-вточь как танцоры в шотландском риле. Перевес был так
явно на моей стороне, что мне стало весело; я просто забавлялся этой игрою в
жмурки; зато законоучитель все больше выходил из себя и под конец принялся
клясть меня по-гэльски на чем свет стоит и так и метил угодить мне своим
посохом по ногам.
Тогда я
сказал, что да, у меня в кармане имеется пистолет, как, впрочем, и у него, и
ежели он сию минуту не повернет на юг через тот самый пригорок, я не задумаюсь
всадить ему пулю в лоб.
Он сразу
же сделался куда как учтив, попытался было меня задобрить, но, увидав, что все
напрасно, еще раз ругнул меня напоследок по-гэльски и убрался прочь. Я стоял и
глядел, как он крупным шагом уходит все дальше, сквозь топь и вересковую
чащобу, выстукивая дорогу посохом; наконец, он завернул за холм и скрылся в
соседней ложбине. Тогда только я направился дальше, безмерно довольный, что
остался один, без такого попутчика, как сей ученый муж. Денек, что и говорить,
выдался неудачный; впрочем, таких проходимцев, как эти двое, мне в горах больше
не встречалось.
В
Тороси, на проливе Саунд-оф-Малл, обращенная окнами к Морвену, стоит гостиница;
хозяин ее, тоже из Маклинов, был, судя по всему, высокая персона: ведь
содержать гостиницу почитается в горной Шотландии занятием еще более завидным,
чем в наших краях — то ли оттого, что на нем лежит отпечаток гостеприимства, то
ли попросту как дело необременительное и в придачу хмельное. Трактирщик
свободно изъяснялся по-английски и, обнаружив, что я не чужд учености, стал
испытывать мои познания сперва во французском языке, на чем без труда меня
посрамил, а потом и в латыни, и тут уж не знаю, кто кого перещеголял. Такое
славное соперничество сразу нас сдружило; и я засиделся с ним, распивая пунш —
а точней сказать, глядя, как он распивает пунш, — пока он не дошел до
того, что пролил пьяную слезу у меня на плече.
Я
попробовал, как бы ненароком, в свой черед, испытать его, показав Аланову
пуговку; но очевидно было, что он ничего похожего не видал и не слыхал. Больше
того, он почему-то имел зуб против родичей и друзей Ардшила и, пока еще не
упился до бесчувствия, прочел мне пасквиль, написанный им самим на одного из членов
клана: элегические вирши, облеченные в превосходную латынь, но зело ядовитые по
смыслу.
Когда я
обрисовал ему законоучителя с большой дороги, он покачал головой и сказал, что
я счастливо отделался.
— Это
человек очень опасный, — объяснил он. — Зовут его Дункан Маккей; он
бьет в цель на слух с большого расстояния и не однажды обвинялся в разбое, а
случилось как-то, что и в убийстве.
— И
еще величает себя законоучителем! — заметил я.
— А
почему бы нет, — возразил Маклин, — когда он и есть законоучитель! Это
его дюартский Маклин пожаловал таким званием, из снисхождения к его слепоте.
Только впрок оно, пожалуй, не пошло, — прибавил мои трактирщик, —
человек всегда в дороге, мотается с места на место, надо ж проверить, исправно
ли молодежь учит молитвы — ну, а это, само собой, для него, убогого, искушение…
Под
конец, когда даже у трактирщика душа больше не принимала спиртного, он отвел
меня к кровати, и я улегся спать в самом безоблачном настроении; ведь за
каких-то четыре дня, без особой натуги, я одолел весь путь от Иррейда до
Тороси: пятьдесят миль по прямой, а считая еще и мои напрасные скитания —
что-то около ста, и, значит, пересек большую часть обширного и неласкового к
путнику острова Малл. И в конце такого длинного и нелегкого перехода чувствовал
себя к тому же куда лучше душою и телом, чем в начале.
|