
Увеличить |
ГЛАВА XVI
ОТРОК С СЕРЕБРЯНОЙ
ПУГОВКОЙ ПО МОРВЕНУ
В Тороси
в Кинлохалин, на материк, ходит постоянный паром. Земли по обе стороны Саунда
принадлежат сильному клану Маклинов, и почти все, кто погрузился со мною на
паром, были из этого клана. Напротив, паромщика звали Нийл Рой Макроб; а так
как Макробы входят в тот же клан, что и Алан Брек, да и на эту переправу меня
направил не кто иной, как он, мне не терпелось потолковать с Нийлом Роем с
глазу на глаз.
На переполненном
пароме это было, разумеется, немыслимо, а подвигались мы очень неспоро. Ветра
не было, оснастка же на суденышке оказалась никудышная: на одном борту лишь
пара весел, на другом и вовсе одно. Гребцы, однако, старались на совесть, к
тому же их по очереди сменяли пассажиры, а все прочие, в лад взмахам, дружно
подпевали по-гэльски. Славная это была переправа: матросские песни, соленый
запах моря, дух бодрости и товарищества, охвативший всех, безоблачная погода —
загляденье!
Впрочем,
одно происшествие нам ее омрачило. В устье Лохалина мы увидели большой океанский
корабль; он стоял на якоре, и поначалу я принял его за одно из королевских
сторожевых судов, которые зимою и летом крейсируют вдоль побережья, чтобы
помешать якобитам сообщаться с французами. Когда мы подошли чуть ближе, стало
очевидно, что перед нами торговый корабль; меня поразило, что не только на его
палубах, но и на берегу собралось видимо-невидимо народу и меж берегом и судном
безостановочно снуют ялики. Еще немного, и до нашего слуха донесся скорбный хор
голосов: люди на палубах и люди на берегу причитали, оплакивая друг друга, так
что сердце сжималось.
Тогда я
понял, что это судно с переселенцами, отбывающими в американские колонии.
Мы
подошли к нему борт о борт, и изгнанники, перегибаясь через фальшборт, с
рыданьями протягивали руки к моим спутникам на пароме, среди которых у них
нашлось немало близких друзей. Сколько еще это продолжалось бы, не знаю:
по-видимому, все забыли о времени; но в конце концов к фальшборту пробрался
капитан, который среди этих стенаний и неразберихи, казалось, уже не помнил
себя (и не диво), и взмолился, чтобы мы проходили дальше.
Тут Нийл
отошел от корабля; наш запевала затянул печальную песню, ее подхватили переселенцы,
а там и их друзья на берегу, и она полилась со всех сторон, словно плач по
умирающим. Я видел, как у мужчин и женщин на пароме и у гребцов, согнувшихся
над веслами, по щекам струятся слезы, я и сам был глубоко взволнован и всем
происходящим и мелодией песни (она называется «Прости навеки, Лохабер»).
На
берегу в Кинлохалине я залучил Нийла Роя в сторонку и объявил, что распознал в
нем уроженца Эпина.
— Ну
и что? — спросил он.
— Я
тут кой-кого разыскиваю, — сказал я, — и сдается мне, что у вас об
этом человеке могут быть вести. Его зовут Алан Брек Стюарт. — И вместо
того, чтобы показать шкиперу свою пуговицу, попытался сдуру всучить ему
шиллинг.
Он
отступил.
— Это
оскорбление, и немалое, — сказал он. — Джентльмен с джентльменом так
не поступает. Тот, кого вы назвали, находится во Франции, но если б он даже
сидел у меня в кармане, я бы и волосу не дал упасть с его головы, будь вы хоть
битком набиты шиллингами.
Я понял,
что избрал неверный путь, и, не тратя времени на оправдания, показал ему на ладони
заветную пуговку.
— То-то, —
сказал Нийл. — Вот бы и начал сразу с этого конца! Ну, раз ты и есть отрок
с серебряной пуговкой, тогда ничего — мне велено позаботиться, чтобы ты
благополучно дошел до места. Только ты уж не обижайся, я тебе скажу прямо: одно
имя ты никогда больше не называй — имя Алана Брека; и одну глупость никогда
больше не делай — не вздумай в другой раз совать свои поганые деньги горскому
джентльмену.
Трудненько
мне было извиняться: ведь не станешь говорить человеку, что пока он сам не
сказал, тебе и не снилось, чтобы он мнил себя джентльменом (а именно так и
обстояло дело). Нийл, со своей стороны, не выказывал охоты затягивать встречу
со мною — лишь бы исполнить, что ему поручено, и с плеч долой; и он без
промедления начал объяснять мне дорогу. Переночевать я должен был здесь же, в
Кинлохалине, на заезжем дворе; назавтра пройти весь Морвен до Ардгура и
попроситься на ночлег к некоему Джону из Клеймора, которого предупредили, что я
могу прийти; на третий день переправиться через залив из Коррана и еще через
один из Баллахулиша, а там спросить, как пройти к Охарну, имению Джемса Глена в
эпинском Дюроре. Как видите, мне предстояла еще не одна переправа: в здешних
местах море сплошь да рядом глубоко вдается в сушу, обнимая узкими заливами
подножия гор. Такой край легко оборонять, но тяжко мерить шагами, а природа
здесь грозная и дикая, один грандиозный вид сменяется другим.
Получил
я от Нийла и еще кое-какие советы: по пути ни с кем не заговаривать,
сторониться вигов, Кемпбеллов и «красных мундиров»; а уж если завижу солдат,
должен сойти с дороги и переждать в кустах, «а то с этим народом добра не жди»;
одним словом, надо вести себя наподобие разбойника или якобитского лазутчика,
каковым, по всей видимости, и счел меня Нийл.
Заезжий
двор в Кинлохалине оказался самой что ни на есть гнусной дырой, в каких разве
только свиней держать, полной чада, и блох, и немногословных горцев. Я
досадовал на скверную ночлежку, да и на себя, что так нескладно обошелся с
Нийлом, и мне казалось — все так плохо, хуже некуда. Однако очень скоро Я
уверился, что бывает и хуже: не пробыл я здесь и получаса (почти все это время
простояв в дверях, где не так ел глаза торфяной дым), как невдалеке прошла
гроза, на пригорке, где стоял заезжий двор, разлились ключи, и в одной половине
дома под ногами забурлил ручей. В те времена и вообще-то во всей Шотландии не
сыскать было порядочной гостиницы, но брести от очага к своей постели по
щиколотку в воде — такое было мне в диковинку.
На
другой день, вскоре после того, как вышел на дорогу, я нагнал приземистого
человечка, степенного и толстенького, он шествовал не спеша, косолапил и то и
дело заглядывал в какую-то книжку, изредка отчеркивая ногтем отдельные места, а
одет был прилично, но просто, словно бы на манер священника.
Выяснилось,
что это тоже законоучитель, но совсем иного толка, чем давешний слепец с Малла:
не кто-нибудь, а один из посланцев эдинбургского общества «Распространение
Христианских Познаний», коим вменялось в обязанность проповедовать Евангелие в
самых диких углах северной Шотландии. Его звали Хендерленд, и говорил он на
чистейшем южном наречии, по которому я уже начинал изрядно тосковать; а скоро
обнаружилось, что, кроме родных мест, нас связывают еще и интересы более
частного свойства. Дело в том, что добрый мой друг, эссендинский священник, в
часы досуга перевел на гэльский язык некоторые духовные гимны и богословские
трактаты, а Хендерленд пользовался ими и высоко их ценил. С одной из этих книг
я и встретил его на дороге.
Мы сразу
же решили идти дальше вместе, тем более, что до Кингерлоха нам было по пути. С
каждым встречным, будь то странник или работный человек, он останавливался и
беседовал; и хоть я, конечно, не мог разобрать, о чем они толковали, но было
похоже, что мистера Хендерленда в округе любят, во всяком случае, многие
вытаскивали свои роговые табакерки и угощали его понюшкой табаку.
В свои
дела я посвятил его насколько счел разумным, иными словами, поскольку они не касались
Алана; целью своих скитаний назвал Баллахулиш, где якобы должен был встретиться
с другом: Охарн или хотя бы Дюрор, подумал я, уж слишком красноречивые названия
и могут навести его на след.
Хендерленд,
в свою очередь, охотно рассказывал о своем деле и людях, среди которых он
трудится, о тайных жрецах и беглых якобитах, об указе о разоружении и запретах
на платье и множестве иных любопытных примет тех времен и мест. По-видимому,
это был человек умеренных взглядов, он частенько бранил парламент, в
особенности за то, что изданный им указ строже карает тех, кто ходит в горском
костюме, а не тех, кто носит оружие.
Эта-то
трезвость его суждений и надоумила меня поспрошать нового знакомца о Рыжей Лисе
и эпинских арендаторах; в устах человека пришлого, рассудил я, такие вопросы не
покажутся странными.
Он
сказал, что это прискорбная история.
— Просто
поразительно, — прибавил он, — откуда только у этих арендаторов
берутся деньги, ведь сами живут впроголодь. У вас, кстати, мистер Бэлфур, не
водится табачок? Ах, вот как. Ну, обойдусь, мне же на пользу… Да, так вот про
арендаторов: отчасти, конечно, их заставляют. Джеме Стюарт из Дюрора — его еще
называют Джемсом Гленом — доводится единокровным братом предводителю клана,
Ардшилу: он тут почитается первым человеком и спуску никому не дает. Есть и еще
один, некий Алан Брек…
— Да-да! —
подхватил я. — Что вы о нем скажете?
— Что
скажешь о ветре, который дует, куда восхочет? — сказал Хендерленд. —
Сегодня он здесь, завтра там, то налетел, то поминай как звали: воистину,
бродячая душа. Не удивлюсь, если в эту самую минуту он глядит на нас из-за тех
вон дроковых кустов, с него станется!.. Вы с собой, между прочим, табачку
случайно не прихватили?
Я
сказал, что нет и что он уже спрашивает не первый раз.
— Да,
это очень может быть, — сказал он, вздохнув. — Странно как-то, почему
б вам не прихватить… Так вот, я и говорю, что за птица этот Алан Брек:
бесшабашный, отчаянный и к тому же, как всем известно, правая рука Джемса
Глена. Смертный приговор этому человеку уже вынесен, терять ему нечего, так
что, вздумай какой-нибудь сирый бедняк отлынивать, пожалуй, кинжалом пропорют.
— Вас
послушать, мистер Хендерленд, так и правда картина безрадостная, — сказал
я. — Коль тут с обеих сторон ничего нет, кроме страха, мне дальше и
слушать не хочется.
— Э,
нет, — сказал мистер Хендерленд. — Тут еще и любовь и самоотречение,
да такие, что и мне и вам в укор. Есть в этом что-то истинно прекрасное —
возможно, не по христианским понятиям, а по-человечески прекрасное. Вот и Алан
Брек, по всему, что я слышал, малый, достойный уважения. Мало ли, мистер
Бэлфур, скажем, и у нас на родине лицемеров и проныр, что и в церкви сидят на
первых скамьях и у людей в почете, а сами зачастую в подметки не годятся тому
заблудшему головорезу, хоть он и проливает человеческую кровь. Нет, нет, нам у
этих горцев еще не грех бы поучиться… Вы, верно, сейчас думаете, что я слишком
уж загостился в горах? — улыбаясь, прибавил он.
Я
возразил, что вовсе нет, что меня самого в горцах многое восхищает и, если на
то пошло, мистер Кемпбелл тоже уроженец гор.
— Да,
верно, — отозвался он. — И превосходного рода.
— А
что там затевает королевский управляющий? — спросил я.
— Это
Колин-то Кемпбелл? — сказал Хендерленд. — Да лезет прямо в осиное
гнездо!
— Я
слыхал, собрался арендаторов выставлять силой?
— Да, —
подтвердил Хендерленд, — только с этим, как в народе говорят, всяк тянет в
свою сторону. Сперва Джеме Глен отъехал в Эдинбург, заполучил там какого-то
стряпчего — тоже, понятно, из Стюартов; эти вечно все скопом держатся, ровно
летучие мыши на колокольне, — и приостановил выселение. Тогда снова
заворошился Колин Кемпбелл и выиграл дело в суде казначейства. И вот уже завтра,
говорят, первым арендаторам велено сниматься с мест. Начинают с Дюрора, под
самым носом у Джемса, что, на мой непосвященный взгляд, не слишком разумно.
— Думаете,
будут сопротивляться? — спросил я.
— Видите,
они разоружены, — сказал Хендерленд, — во всяком случае, так
считается… на самом-то деле по укромным местам немало еще припрятано холодного
оружия. И потом, Колин Кемпбелл вызвал солдат. При всем том, будь я на месте
его почтенной супруги, у меня бы душа не была спокойна, покуда он не вернется
домой. Они народец лихой, эти эпинские Стюарты.
Я
спросил, лучше ли другие соседи.
— То-то
и оно, что нет, — сказал Хендерленд. — В этом вся загвоздка. Потому
что, если в Эпине Колин Кемпбелл и поставит на своем, ему все равно нужно будет
заводить все сначала в ближайшей округе, которая зовется Мамор и входит в земли
Камеронов. Он над обеими землями королевский управляющий, стало быть, ему из
обеих и выживать арендаторов; и знаете, мистер Бэлфур, положа руку на сердце, у
меня такое убеждение: если от одних он и унесет ноги, его все равно прикончат
другие.
Так-то,
за разговорами, провели мы в дороге почти весь день; под конец мистер
Хендерленд объявил, что был счастлив найти такого попутчика, а в особенности —
познакомиться с другом мистера Кемпбелла («которого, — сказал он, — я
возьму на себя смелость именовать сладкозвучным певцом нашего пресвитерианского
Сиона»), и предложил мне сделать короткую передышку и остановиться на ночь у
него — он жил неподалеку, за Кингерлохом. По совести говоря, я несказанно
обрадовался; особой охоты проситься к Джону из Клеймора я не чувствовал, тем более,
что после своей двойной незадачи — сперва с проводниками, а после с джентльменом-паромщиком
— стал с некоторой опаской относиться к каждому новому горцу. На том мы с
мистером Хендерлендом и поладили и к вечеру пришли к небольшому домику, одиноко
стоявшему на берегу Лох-Линне. Пустынные горы Ардгура по эту сторону уже
погрузились в сумрак, но левобережные, эпинские, еще оставались на солнце;
залив лежал тихий, как озеро, только чайки кричали, кружа над ним; и какой-то
зловещей торжественностью веяло от этих мест.
Едва мы
дошли до порога, как, к немалому моему удивлению (я уже успел привыкнуть к обходительности
горцев), мистер Хендерленд бесцеремонно протиснулся в дверь мимо меня, ринулся
в комнату, схватил глиняную — банку, роговую ложечку и принялся чудовищными
порциями набивать себе нос табаком. Потом всласть начихался и с
глуповато-блаженной улыбкой обратил ко мне взор.
— Это
я такой обет дал, — пояснил он. — Я положил на — себя зарок не брать
в дорогу табаку. Тяжкое лишение, слов нет, и все ж, как подумаешь про
мучеников, не только наших, пресвитерианских, а вообще всех, кто пострадал за
христианскую веру, — стыдно становится роптать.
Сразу
же, как мы перекусили (а самым роскошным блюдом у моего доброго хозяина была
овсянка с творожной сывороткой), он принял серьезный вид и объявил, что его
долг перед мистером Кемпбеллом проверить, обращены ли должным образом помыслы
мои к господу. После происшествия с табаком я был склонен посмеиваться над ним;
но он заговорил, и очень скоро у меня на глаза навернулись слезы. Есть два
свойства, к которым неустанно влечется душа человека: сердечная доброта и
смирение; не часто встречаешь их в нашем суровом мире, среди людей холодных и
полных гордыни; однако именно доброта и смирение говорили устами мистера Хендерленда.
И хотя я изрядно хорохорился после стольких приключений, из которых сумел, как
говорится, выйти с честью, — все же очень скоро, внимая ему, я преклонил
колена подле простого бедного старика, просветленный и гордый тем, что стою
рядом с ним.
Прежде
чем отойти ко сну, он вручил мне на дорогу шесть пенсов из тех жалких грошей,
что хранились в торфяной стене его домика; а я при виде такой беспредельной
доброты не знал, как и быть. Но он так горячо меня уговаривал, что отказаться
было бы уж вовсе неучтиво, и я в конце концов уступил, хоть из нас двоих он
после этого остался беднее.
|