
Увеличить |
ГЛАВА X
ОСАДА РУБКИ
Между
тем время затишья было на исходе. У тех, кто ждал меня на палубе, истощилось терпение:
не успел Алан договорить, как в дверях появился капитан.
— Стой! —
крикнул Алан, направляя на него шпагу.
Капитан,
точно, остановился, но не переменился в лице и не отступил ни на шаг.
— Обнаженная
шпага? — сказал он. — Странная плата за гостеприимство.
— Вы
хорошо меня видите? — сказал Алан. — Я из рода королей, я ношу
королевское имя. У меня на гербе — дуб. А шпагу мою вам видно? Она снесла
головы стольким вигамурам, что у вас пальцев на ногах не хватит, чтобы
сосчитать. Созывайте же на подмогу ваш сброд, сэр, и нападайте! Чем раньше
завяжется схватка, тем скорей вы отведаете вкус вот этой стали!
Алану
капитан ничего не ответил, мне же метнул убийственный взгляд.
— Дэвид, —
сказал он. — Я тебе это припомню.
От звука
его голоса у меня мороз прошел по коже.
В
следующее мгновение он исчез.
— Ну, —
сказал Алан, — держись и не теряй головы: сейчас будет драка. Он выхватил
кинжал, чтобы держать его в левой руке на случай, если кто-нибудь попробует
проскочить под занесенной шпагой. Я же, набрав охапку пистолетов, взобрался на
койку и с замирающим сердцем отворил оконце, через которое мне предстояло вести
наблюдение. Отсюда виден был лишь небольшой кусочек палубы, но для нашей цели
этого было довольно. Море совсем успокоилось, а ветер дул все в том же
направлении, паруса не брали его, и на бриге воцарилась мертвая тишина, но я
мог бы побожиться, что различаю в ней приглушенный ропот голосов. Еще немного
спустя до меня донесся лязг стали, и я понял, что в неприятельском стане
раздают кортики и один уронили на палубу; потом снова наступила тишина.
Не знаю,
было ли мне, что называется, страшно, только сердце у меня колотилось, как у малой
пичуги, короткими, частыми ударами, и глаза застилало пеленой; я упорно тер их,
чтобы ее прогнать, а она так же упорно возвращалась. Надежды у меня не было
никакой, только мрачное отчаяние да какая-то злость на весь мир, вселявшая в
меня ожесточенное желание продать свою жизнь как можно дороже. Помню, я
пробовал молиться, но мысли мои по-прежнему скакали словно взапуски, обгоняя
друг друга и мешая сосредоточиться. Больше всего мне хотелось, чтобы все уже
поскорей началось, а там — будь что будет.
И
все-таки, когда этот миг настал, он поразил меня своей внезапностью:
стремительный топот ног, рев голосов, воинственный клич Алана и тут же следом —
звуки ударов и чей-то возглас, словно от боли. Я оглянулся и увидел, что в
дверях Алан скрестил клинки с мистером Шуаном.
— Это
он убил того мальчика! — крикнул я.
— Следить
за окном! — отозвался Алан и, уже отворачиваясь, я увидел, как его шпага
вонзилась в тело старшего помощника.
Призыв
Алана пришелся как раз ко временя: не успел я повернуть голову, как мимо оконца
пробежали пятеро, таща в руках запасную рею, и изготовились таранить ею дверь.
Мне еще ни разу в жизни не приходилось стрелять из пистолета — из ружья, и то
нечсто, — тем более в человека. Но выбора не было — теперь или
никогда, — и в тот миг, когда они уже раскачали рею для удара, я с криком
«Вот, получайте!» выстрелил прямо в гущу пятерки.
Должно
быть, в одного я попал, во всяком случае, он вскрикнул и попятился назад, а
другие остановились в замешательстве. Не давая им опомниться, я послал еще одну
пулю поверх их голов; а после третьего выстрела (такого же неточного, как второй)
вся ватага, бросив рею, пустилась наутек.
Теперь я
мог снова оглянуться. Вся рубка после моих выстрелов наполнилась пороховым
дымом, у меня самого от пальбы едва не лопались уши. Но Алан но-прежнему стоял
как ни в чем не бывало, только шпага его была по самый эфес обагрена кровью, а
сам он, застывший в молодцеватой позе, исполнен был такого победного торжества,
что поистине казался необорим. У самых его ног стоял на четвереньках Шуан,
кровь струилась у него изо рта, он оседал все ниже с помертвевшим, страшным
лицом; у меня на глазах кто-то снаружи подхватил его за ноги и вытащил из
рубки. Вероятно, он тут же испустил дух.
— Вот
вам первый из ваших вигов! — вскричал Алан и, повернувшись ко мне,
спросил, каковы мои успехи.
Я
ответил, что подбил одного, думаю, что капитана.
— А
я двоих уложил, — сказал он. — Да, маловато пролито крови, они еще
вернутся. По местам, Дэвид. Все это только цветочки, ягодки впереди.
Я опять
занял свой пост и, напрягая зрение и слух, продолжал наблюдать, перезаряжая те
три пистолета, из которых стрелял.
Наши
противники совещались где-то неподалеку на палубе, причем так громко, что даже
сквозь плеск волны мне удавалось разобрать отдельные слова.
— Это
Шуан нам испортил всю музыку! — услышал я чей-то возглас.
— Чего
уж там, браток! — отозвался другой. — Он свое получил сполна.
После
этого голоса, как и прежде, слились в неясный ропот. Только теперь по большей
части говорил кто-то один, как будто излагая план действий, а остальные, один
за другим, коротко отвечали, как солдаты, получившие приказ. Из этого я понял,
что готовится новая атака, о чем и сказал Алану.
— Дай
бог, чтобы так, — сказал он. — Если мы раз и навсегда не отобьем у
них вкус к нашему обществу, ни тебе, ни мне не знать сна. Только имей в виду:
теперь они шутить не будут.
К этому
времени мои пистолеты были приведены в готовность и нам ничего не оставалось,
как прислушиваться и ждать. Пока кипела схватка, мне некогда было задумываться,
боюсь ли я, но теперь, когда опять все стихло, ничто, другое не шло мне на ум.
Мне живо представлялись острые клинки и холод стали; а когда я заслышал вскоре
сторожкие шаги и шорох одежды по наружной стороне рубки и понял, что противник
под прикрытием темноты становится по местам, я едва не закричал в голос.
Все это
совершалось на той стороне, где стоял Алан; я уже начал думать, что мне воевать
больше не придется, как вдруг услыхал, что прямо надо мной кто-то тихонько
опустился на крышу рубки.
Прозвучал
одинокий свисток боцманской дудки — условный сигнал — и разом, собравшись в
тесный клубок, они ринулись на дверь с кортиками в руках; в ту же секунду
стекло светового люка разлетелось на тысячу осколков, в отверстие протиснулся
матрос и спрыгнул на пол. Он еще не успел встать на ноги, как я уткнул пистолет
ему в спину и, наверно, застрелил бы его, но едва я прикоснулся к нему, к его
живому телу, вся плоть моя возмутилась, и я уже не мог нажать курок, как не мог
бы взлететь.
Прыгая,
он выронил кортик и, когда ощутил дуло пистолета у спины, круто обернулся, с
громовым проклятием схватил меня своими ручищами; и тогда то ли мужество
возвратилось ко мне, то ли мой страх перерос в бесстрашие, но только с
пронзительным воплем я выстрелил ему в живот. Он испустил жуткий, леденящий
душу стон и рухнул на пол. Тут меня ударил каблуком по макушке второй матрос,
уже просунувший ноги в люк; я тотчас схватил другой пистолет и прострелил ему
бедро, он соскользнул в рубку и мешком свалился на своего упавшего товарища.
Промахнуться было нельзя, ну, а целиться некогда: я просто ткнул в него дулом и
выстрелил.
Возможно,
я еще долго стоял бы, не в силах оторвать взгляд от убитых, если бы меня не вывел
из оцепенения крик Алана, в котором мне почудился призыв о помощи.
До сих
пор он успешно удерживал дверь; но пока он дрался с другими, один матрос нырнул
под поднятую шпагу и обхватил его сзади. Алан колол противника кинжалом,
зажатым в левой руке, но тот прилип к нему, как пиявка. А в рубку уже прорвался
еще один и занес кортик для удара. В дверном проеме сплошной стеной лепились
лица. Я решил, что мы погибли, и, схватив свой кортик, бросился на них с
фланга.
Но я мог
не торопиться на помощь. Алан наконец сбросил с себя противника, отскочил назад
для разбега, взревел и, словно разъяренный бык, налетел на остальных. Они
расступились перед ним, как вода, повернулись и кинулись бежать; они падали,
второпях натыкаясь друг на друга, а шпага Алана сверкала, как ртуть, вонзаясь в
самую гущу удирающих врагов, и в ответ на каждую вспышку стали раздавался вопль
раненого. Я все еще воображал, что нам конец, как вдруг — о диво! — нападающих
и след простыл, Алан гнал их по палубе, как овчарка гонит стадо овец.
Однако,
едва выбежав из рубки, он тотчас вернулся назад, ибо осмотрительность его не
уступала его отваге; а матросы меж тем с криками мчались дальше, как будто он
все еще преследовал их по пятам. Мы слышали, как, толкаясь и давя друг друга,
они забились в кубрик и захлопнули крышку люка.
Кормовая
рубка стала похожа на бойню: три бездыханных тела внутри, один в предсмертной
агонии на пороге — и два победителя, целых и невредимых: я и Алан.
Раскинув
руки, Алан подошел ко мне.
— Дай,
я обниму тебя! — Обняв, он крепко расцеловал меня в обе щеки.
— Дэвид,
я полюбил тебя, как брата. И признайся, друг, — с торжеством вскричал
он, — разве я не славный боец?
Он
повернулся к нашим поверженным врагам, проткнул каждого шпагой и одного за
другим вытащил всех четверых за дверь. При этом он то мурлыкал себе под нос, то
принимался насвистывать, словно силясь припомнить какую-то песню; только на
самом-то деле он старался сочинить свою! Лицо его разрумянилось, глаза сияли,
как у пятилетнего ребенка при виде новой игрушки. Потом он уселся на стол,
дирижируя себе шпагой, и мотив, который он искал, полился чуть яснее, потом еще
уверенней, — и вот, на языке шотландских кельтов, Алан в полный голос
запел свою песню.
Я
привожу ее здесь не в стихах — стихи я слагать не мастер, но по крайней мере на
хорошем английском языке. Он часто певал свою песню и после, она даже стала
известной, так что мне еще не однажды доводилось слыхать и ее самое и ее
толкование:
Это
песнь о шпаге Алана;
Ее
ковал кузнец,
Закалял
огонь,
Теперь
она сверкает в руке Алана Боека.
Было
много глаз у врага,
Они
были остры и быстры,
Много
рук они направляли,
Шпага
была одна.
По
горе скачут рыжие лани,
Их
много, гора одна,
Исчезают
рыжие лани,
Гора
остается стоять.
Ко
мне, с вересковых холмов,
Ко
мне, с морских островов,
Слетайтесь,
о зоркие орлы,
Здесь
есть для вас пожива.
Нельзя
сказать, чтобы в этой песне, которую в час нашей победы сложил Алан — сам сочинил
и слова и мелодию! — вполне отдавалось должное мне; а ведь я сражался с
ним плечом к плечу. В этой схватке полегли мистер Шуан и еще пятеро: одни были
убиты наповал, другие тяжело ранены, и из них двое пали от моей руки — те, что
проникли в рубку через люк. Ранены были еще четверо, и из них одного, далеко не
последнего по важности, ранил я. Так что, вообще говоря, я честно внес свою
долю как убитыми, так и ранеными, и по праву мог бы рассчитывать на местечко в
стихах Алана. Впрочем, поэтов прежде всего занимают их рифмы; а в частной, хоть
и нерифмованной беседе Алан всегда более чем щедро воздавал мне по заслугам.
А пока
что у меня и в мыслях не было, что по отношению ко мне совершается какая-то несправедливость.
И не только потому, что я не знал ни слова по-гэльски. Сказались и тревога долгого
ожидания и лихорадочное напряжение двух бурных схваток, а главное, ужас от
сознания того, какая лепта внесена в них мною, так что когда все кончилось, я
был рад-радехонек поскорей доковылять до стула. Грудь мне так стеснило, что я с
трудом дышал, мысль о тех двоих, которых я застрелил, давила меня тяжким
кошмаром, и не успел я сообразить, что со мной происходит, как разрыдался,
точно малое дитя.
Алан
похлопал меня по плечу, сказал, что я смельчак и молодчина и что мне просто
нужно выспаться.
— Я
буду караулить первым, — сказал он. — Ты меня не подвел, Дэвид, с
начала и до конца. Я тебя на целый Эпин не променял бы — да что там Эпин! На
целый Бредалбен!
Я
постелил себе на полу, а он, с пистолетом в руке и шпагой у пояса, стал в
первую смену караула: три часа по капитанскому хронометру на стене. Потом он
разбудил меня, и я тоже отстоял свои три часа; еще до конца моей смены совсем
рассвело и наступило очень тихое утро; пологие волны чуть покачивали судно,
перегоняя туда и сюда кровь на полу капитанской рубки; по крыше барабанил
частый дождь. За всю мою смену никто не шелохнулся, а по хлопанью руля я понял,
что даже у штурвала нет ни души. Потом я узнал, что у них, оказывается"
было много убитых и раненых, а остальные выказывали столь явное недовольство,
что капитану и мистеру Риаку пришлось, как и нам с Аланом, поочередно нести
вахту, чтобы бриг ненароком не прибило к берегу. Хорошо еще, что выдалась такая
тихая ночь и ветер улегся, как только пошел дождь. И то, как я заключил по
многоголосому гомону чаек, которые с криками метались вокруг корабля, охотясь
за рыбой, «Завет» снесло к самому побережью Шотландии или к какому-то из
Гебридских островов, и в конце концов, высунувшись из рубки, увидел по правому
борту громады скалистых утесов Ская, а еще немного правее — таинственный остров
Рам.
|