
Увеличить |
ГЛАВА XXI
ПО ТАЙНЫМ ТРОПАМ
КОРИНАКСКИЙ
ОБРЫВ
Как ни
рано светает в начале июля, а было еще темно, когда мы дошли до цели: расселины
в макушке величавой горы, с торопливым ручьем посредине и неглубокой пещеркой
сбоку в скале. Сквозная березовая рощица сменялась немного дальше сосновым
бором. Ручей изобиловал форелью; роща — голубями-вяхирями; на дальнем косогоре
без умолку пересвистывались кроншнепы, и кукушек тут водилось несметное
множество. С устья расселины виднелся узкий речной залив, где кончается
эггинская земля, а за ним уже начинался Мамор. С такой высоты это была захватывающая
картина, и я не уставал сидеть и любоваться ею.
Расселина
называлась Коринакския обрыв, и, хотя на такой вышине и столь близко от моря ее
часто застилали тучи, это был, в общем, славный уголок, и те пять дней, что мы
здесь прятались, пролетели легко и незаметно.
Спали мы
в пещере на ложе из вереска, срезанного нами ради этого случая; укрывались Алановым
плащом. В изгибе расселины была небольшая впадина, и мы до того расхрабрились,
что жгли в ней костер, и, когда набегали тучи, можно было согреться, сварить
овсянку, нажарить мелкой форели, которую мы голыми руками ловили в ручье под
камнями и нависшим берегом. Рыбная ловля, кстати сказать, была у нас тут и
первейшей забавой и самым важным делом — не только потому, что муку не мешало
приберечь про черный день, но и потому, что нас занимало соревнование, —
и, по пояс голые, мы чуть ли не целые дни проводили на берегу, нашаривая в воде
рыбешку. Самая крупная форель, какую мы изловили, весила что-нибудь около
четверти фунта; и все же, нежная и ароматная, испеченная "на угольях — да
если б еще присолить немного, — она была прелакомым блюдом!
Всякую
свободную минуту Алан тянул меня фехтовать, он никак не мог примириться с тем,
что я не держу в руках шпаги; но я-то еще подозреваю, что занятие, в котором он
был столь неоспоримо искусней меня, его особенно прельщало потому, что в рыбной
ловле он не однажды мне уступал. Придирался он ко мне на уроках сверх меры,
бушевал, распекал меня на чем свет стоит и так рьяно наседал на меня, что я
только и ждал, как бы он не пропорол меня насквозь. Сколько раз меня подмывало
дать стрекача, но я все равно держался стойко и извлек кой-какую пользу из
наших уроков; пусть это было всего лишь умение с уверенным видом стать в оборонительную
позицию; частенько большего и не требуется. А потому, не сумев заслужить и тени
похвалы у моего наставника, сам я был не так уж недоволен собой.
Меж тем
неверно было бы предположить, что мы махнули рукой на главную свою заботу: как
бы уйти от опасности.
— Не
один денек минует, покуда красные мундиры догадаются искать нас в
Коринаки, — сказал мне Алан в первое же утро. — Так что теперь надо
бы послать весточку Джемсу. Пускай раздобудет нам денег.
— А
как ее пошлешь? — сказал я. — Мы здесь одни, в другое место податься
пока что не решимся; разве только вы пташек перелетных призовете себе в
посыльные, а так я не вижу способа это сделать.
— Да? —
промолвил Алан. — Не горазд же ты на выдумки, Дэвид.
Он
уставился на тлеющие угольки кострища и задумался; затем подыскал две щепки,
связал крест-накрест, а четыре конца обуглил дочерна. После этого он
нерешительно взглянул на меня.
— Ты
не дашь мне на время ту пуговицу? — сказал он. — Подаренное назад не
просят, но мне, признаться, жалко отпарывать еще одну.
Я отдал
ему пуговку; он нанизал ее на обрывок плаща, которым был скреплен крест, привязал
сюда же веточку березы, добавил еще веточку сосны и с довольным лицом осмотрел
свое творение.
— Так
вот, — сказал он. — Есть невдалеке от Коринаки селение — по-английски
сказать, деревенька, называется она Колиснейкон. У меня там немало друзей —
одним я смело доверю жизнь, а на других не так уж полагаюсь. Понимаешь, Дэвид,
за наши головы назначат награду; Джеме самолично назначит, ну, а что до
Кемпбеллов, эти никогда не поскупятся, лишь бы напакостить Стюарту. Будь оно
иначе, я бы ни на что не посмотрел и сам наведался в Колиснейкон, вверил бы
свою жизнь этим людям с легкой душой, как перчатку.
— Ну,
а так?
— А
так лучше мне не попадаться им на глаза, — сказал Алан. — Скверные
людишки отыщутся где хочешь, слабодушные тоже, а это еще страшней. Потому,
когда стемнеет, проберусь-ка я в то селение и подсуну вот эту штуку, которую я
смастерил, на окошко доброму своему приятелю Джону Бреку Макколу, эпинскому
испольщику.[5]
— Очень
хорошо, — сказал я. — Ну, а найдет он эту штуку, что ему думать?
— М-да,
жаль, не шибко сообразительный он человек, — заметил Алан. — Положа
руку на сердце, боюсь, она ему мало что скажет! Но у меня задумано вот как. Мой
крестик немного напоминает огненный крест, то бишь знак, по которому у нас
созывают кланы. Ну, что клан подымать не надо, это-то он поймет, потому что
знак стоит у него в окне, а на словах ничего не сказано. Вот он и подумает
себе: «Клан подымать не нужно, а все же здесь что-то кроется». И потом увидит
мою пуговицу, вернее, не мою, а Дункана Стюарта. Тогда он станет думать дальше:
«Дунканов сынок хоронится в лесах, и ему понадобился я».
— Может
быть, — сказал я. — Допустим, так и случится, но отсюда до Форта
лесов много.
— Правильно, —
сказал Алан. — Но еще увидит Джон Брек две веточки, березовую и сосновую,
и рассудит, коли у него есть голова на плечах (я-то в этом не очень уверен):
«Алан укрывается в лесу, где растет сосна и береза». И подумает про себя:
«Эдаких лесов в округе раз-два и обчелся» — и наведается к нам в Коринаки. А уж
ежели нет, Дэвид, так и катись он тогда ко всем чертям, я так считаю; грош ему
ломаный цена.
— Да,
дружище, — сказал я, чуть подтрунивая над ним, — ловко придумано! А
может быть, все-таки проще взять и написать ему два слова: так, мол, и так?
— Золотые
ваши слова, мистер Бэлфур из замка Шос, — тоже подтрунивая надо мной, отозвался
Алан. — Мне написать куда проще, это точно, да Джону-то Бреку прочесть —
тяжелый труд. Ему для того надобно года два или три в школу походить; боюсь, мы
с тобой соскучимся дожидаться.
И в ту
же ночь Алан подбросил свой огненный крестик на окошко испольщику. Вернулся он
озабоченный: на него забрехали собаки, и народ повыскакивал из домов; Алану
послышался лязг оружия, а из одной двери как будто выглянул солдат. Вот почему
на другой день мы притаились у опушки леса и держались начеку, чтобы, если
гостем окажется Джон Брек, указать ему дорогу, а если красные мундиры, успеть
уйти.
Незадолго
до полудня мы завидели на лысом склоне человека, который брел по солнцепеку,
озираясь из-под ладони. При виде его Алан тотчас свистнул; человек повернулся и
сделал несколько шагов в нашу сторону; новое Аланово "фью!", и путник
подошел еще ближе, и так, на свист, он дошел до нас.
Это был
патлатый, страхолюдный бородач лет сорока, беспощадно изуродованный оспой; лицо
у него было туповатое и вместе свирепое. По-английски он объяснялся еле-еле, и
все же Алан (с поистине трогательной и неизменной в моем присутствии
учтивостью) не дал ему и слова сказать по-гэльски. Может статься, скованный
чужою речью, пришелец дичился сильней обыкновенного, но, по-моему, он вовсе не
горел желанием нам услужить, а если и шел на это, так единственно из боязни.
Алан
собирался передать свое поручение Джемсу устно; но испольщик и слышать ничего
не пожелал. «Так я забыла», — визгливым голосом твердил он, иными словами,
либо подавай ему письмо, либо он умывает руки.
Я было
решил, что Алана это обескуражит, ведь откуда в такой глуши раздобудешь, чем писать
и на чем. Однако я не отдавал должного его находчивости; он сунулся туда, сюда,
нашел в лесу голубиное перо, очинил; отсыпал из рога пороху, смешал с ключевой
водой, и получилось нечто вроде чернил; потом он оторвал уголок от своего
французского патента на воинский чин (того самого, что таскал в кармане как
талисман, способный уберечь его от виселицы), уселся и вывел нижеследующее:
"Любезный
родич!
Сделай
одолжение, перешли с подателем сего несколько денег в известное ему место.
Любящий
тебя двоюродный брат твой А.С.".
Это
послание он вручил испольщику, и тот, с обещанием елико возможно поспешать, пустился
с ним под гору.
Два дня
его не было; а на третий, часов вспять пополудни, мы услыхали в лесу посвист;
Алан отозвался, и вскоре к ручью вышел испольщик и осмотрелся по сторонам,
отыскивая нас. Он уж не глядел таким биотоком и был, по всей видимости, несказанно
доволен, что разделался со столь опасным поручением.
От него
мы узнали местные новости; оказалось, вся округа кишмя кишит красными мундирами",
что ни день, у кого-нибудь находят оружие, и на бедный люд сыплются новые
невзгоды, а Джемса Глена и кой-кого из его челяди уже свезли в Форт Вильям и —
бросили в темницу, как самых вероятных соучастников убийства. Повсюду
распустили слух, что стрелял не кто иной, как Алан Брек; издан приказ о поимке
нас обоих и назначена награда в сто фунтов.
Итак,
дела обстояли скверно; доставленная испольщиком записочка от миссис Стюарт была
самая горестная. Жена Джемса заклинала Алана не даваться в руки врагам, уверяя,
что, если солдаты его схватят, и сам он и Джеме погибли. Деньги, которые она
посылает, — это все, что ей удалось собрать или взять в долг, и она молит
всевышнего, чтобы их оказалось довольно. И, наконец, вместе с запиской она
посылает бумагу, в которой даются наши приметы.
Бумагу
эту мы развернули с изрядным любопытством, но и не без содрогания — так смотришь
в зеркало и в дуло вражеского ружья, чтобы определить, точно ли в тебя целятся.
Про Алана было написано вот как: «Росту низкого, лицо рябое, очень подвижный,
от роду годов тридцати пяти или около того, носит шляпу с перьями, французский
кафтан синего сукна о серебряных пуговицах и с галуном, сильно потертым, жилет
красный и грубой шерсти штаны по колена»; а про меня так: «Росту высокого,
сложения крепкого, от роду годов восемнадцати, одет в старый кафтан, синий,
изрядно потрепанный, шапчонку ветхую горскую, долгий домотканый жилет, синие
штаны по колена; без чулок, башмаки, в каких ходят на равнине, носы худые;
говорит как уроженец равнинного края, бороды не имеет».
Алан был
явно польщен, что так хорошо запомнили и обстоятельно описали его наряд; только
дойдя до слова «потертый», он с некоторой обидой оглядел свой галун. Я же
подумал, что, если верить описанию, я являю собой плачевное зрелище; но в то же
время был и доволен: раз я сменил свое рубище, эта опись стала мне спасением, а
не ловушкой.
— Алан, —
сказал я, — надо вам переодеться.
— Вздор, —
сказал Алан, — не во что. Хорошо бы я выглядел, если б воротился во
Францию в шапчонке!
Эти
слова натолкнули меня на другую мысль: если б отделиться от Алана с его
предательским нарядом, ареста бояться нечего, можно открыто идти, куда мне
требуется. Мало того, если, допустим, меня и схватят в одиночку, улики будут
пустяковые; а вот попадись я заодно с предполагаемым убийцей, дело обернется
куда серьезней. Щадя Алана, я не дерзнул заговорить об этом, но думать не
перестал.
Напротив,
я только укрепился в своих помыслах, когда испольщик вынул зеленый кошелек, в
котором оказалось четыре гинеи золотом и почти на гинею мелочи. Согласен, у
меня и того не было. Но ведь Алану на неполных пять гиней предстояло добраться
до Франции; мне же, на моих неполных две — всего лишь до Куинсферри; таким
образом, ежели правильно рассудить, выходило, что без Алана мне не только
спокойней, но и не так накладно для кармана.
Однако
моему честному сотоварищу ничего подобного и в мысли не приходило. Он был искренне
убежден, что он мне опора, помощь и защита. Так что же мне оставалось, как не
помалкивать, клясть про себя все на свете и полагаться на судьбу?
— Маловато, —
заметил Алан, пряча кошелек в карман, — но я обойдусь. А теперь, Джон
Брек, отдай-ка мне назад мою пуговицу, и мы с этим джентльменом выступим в
дорогу.
Испольщик,
однако, порывшись в волосатом кошеле, который носил спереди, как водится у
горцев (хотя в остальном, не считая матросских штанов, одет был как житель
равнины), начал как-то подозрительно вращать глазами и наконец изрек:
— Она
подумает терять, — и это, видно, означало: «Думаю, что потерял ее».
— Что
такое? — рявкнул Алан. — Ты посмел потерять мою пуговицу, которая
досталась мне от отца? Тогда вот что я тебе скажу, Джон Брек: хуже ты еще
ничего не натворил за всю свою жизнь, понятно?
Тут Алан
уперся ладонями в колени и воззрился на испольщика с опасной улыбкой и с тем
сумасшедшим огоньком в глазах, который недругам его всегда сулил беду.
То ли
испольщик был все же порядочный малый, то ли задумал было сплутовать, но
вовремя свернул на стезю добродетели, смекнув, что очутился один в глухом месте
против нас двоих; так или иначе, только пуговка внезапно нашлась, и он вручил
ее Алану.
— Что
ж, это к чести Макколов, — объявил Алан и повернулся ко мне. — Отдаю
тебе обратно пуговицу и благодарю, что ты согласился с нею расстаться. Это еще
раз подтверждает, какой ты мне верный друг.
И вслед
за тем как нельзя более сердечно простился с испольщиком.
— Ты
сослужил мне хорошую службу, — сказал Алан, — не посчитался, что сам
можешь сложить голову, и я всякому назову тебя добрым человеком.
Наконец
испольщик пошел своей дорогой, а мы с Аланом, увязав пожитки, своей: по тайным
тропам.
|