
Увеличить |
ГЛАВА XXV
В БЭЛКИДДЕРЕ
Алан
постучался в дверь первого же встречного дома, что в такой части горной
Шотландии, как Бэлкиддерские Склоны, было поступком далеко не безопасным. Здесь
не господствовал какой-нибудь один сильный клан; землю занимали и оспаривали
друг у друга кланы-карлики, разрозненные остатки распавшихся родов и просто,
что называется, люд без роду без племени, забившийся в этот дикий край по
истокам Форта и Тея под натиском Кемпбеллов. Жили здесь Стюарты и Макларены, а
это почти одно и то же, потому что в случае войны Макларены становились под
знамена Аланова вождя и сливались воедино с эпинским кланом. Жили также, и в
немалом числе, члены древнего, гонимого законом, безымянного и кровавого клана
Макгрегоров. О них всегда, а ныне подавно, шла дурная слава, и ни одна из
враждующих сторон и партий во всей Шотландии не оказывала им доверия. Вождь
клана, Макгрегор из Макгрегора, был в изгнании; прямой предводитель
бэлкиддерских Макгрегоров Джеме Мор, старший сын Роб Роя, был заточен в
Эдинбургский замок и ждал суда; они были на ножах и с горцами и с жителями
равнины, с Грэмами, с Макларенами, со Стюартами; и Алан, для которого обидчик
любого, даже случайного его приятеля становился личным врагом, меньше всего
желал бы на них натолкнуться.
Нам
посчастливилось: дом принадлежал семейству Макларенов, которые приняли Алана с
распростертыми объятиями не потому лишь, что он Стюарт, а потому, что о нем
здесь ходили легенды. Меня тотчас же уложили в постель и привели лекаря,
который нашел, что я очень плох. Не знаю, он ли оказался столь искусным
целителем, я ли сам был так молод и крепок, но только пролежал я не более недели,
а на исходе месяца был уже вполне в силах отправиться дальше.
Все это
время Алан, как я его ни упрашивал, нипочем не соглашался бросить меня одного,
хотя оставаться для него было чистым безрассудством, о чем ему и твердили без
устали немногие друзья, посвященные в нашу тайну. Днем он хоронился в перелеске
на склоне, где под корнями деревьев была яма, а ночами, когда все затихало,
наведывался ко мне. Надо ли говорить, как я ему радовался; хозяйка дома миссис
Макларен не знала, чем и ублажить дорогого гостя; сам же Дункан Ду (так звали
нашего хозяина) был большой любитель музыки, и у него была пара волынок, а
потому, пока я поправлялся, в доме царил настоящий праздник и мы зачастую
веселились до утра.
Солдаты
нас не тревожили; хотя как-то раз внизу, так что мне было видно с постели из
окна, прошел отряд: две пешие роты и сколько-то драгун. Самое поразительное,
что ко мне не заглядывал никто из местных властей, никто не спрашивал, откуда я
и куда направляюсь; в это смутное время особа моя вызывала не больше интереса,
чем ежели б я находился в пустыне. А между тем задолго до моего ухода не было
человека в Бэлкиддере, да и по соседству, который не знал бы о моем
присутствии; в доме перебывало за это время немало народу — и по обычаю здешних
мест новость передавалась от одного к другому. К тому ж и указы о нашей поимке
были уже распечатаны. Один прикололи к стене в ногах моей постели, и я мог без
труда читать и перечитывать не слишком лестное описание собственной наружности,
а заодно и обозначенный большими буквами размер награды за мою голову. Дункан
Ду и те прочие, кому было известно, что я пришел вместе с Аланом, понятно, не
питали ни малейших сомнений насчет того, кто я такой; а многие другие, верно,
догадывались. Потому что я хоть и сменил одежду, но возраст свой и обличье
сменить не мог; а в этот край земли, да еще в такие времена, не больно много
захаживало восемнадцатилетних юнцов с равнины, и, сопоставив одно с другим,
трудно было не понять, о ком говорится в указе. Но как бы там ни было, а меня
никто не трогал. В иных краях человек проговорится двум-трем надежным дружкам —
глянь, секрет и просочился наружу; у горных кланов тайна известна всей округе и
свято соблюдается целый век.
Дни
проходили неприметно, лишь об одном событии стоит рассказать: меня почтил посещением
Робин Ойг, один из сыновей легендарного Роб Роя. За этим человеком охотились
днем и ночью, он был обвинен в том, что выкрал из Бэлфрона девицу и (как
утверждали) силком на ней женился; а он преспокойно расхаживал по Бэлкиддеру,
точно по собственному поместью. Это он застрелил Джемса Макларена, когда тот
шел за плугом, и усобица с тех пор не стихала; однако он вступил в дом своих
кровных врагов, как бродячий торговец в таверну.
Дункан
успел мне шепнуть, кто это, и мы с ним обменялись тревожными взглядами. Дело в
том, что с минуты на минуту мог нагрянуть Алан; а эти двое едва ли разошлись бы
полюбовно; с другой стороны, вздумай мы как-то упредить Алана, подать ему знак,
это неизбежно возбудило бы подозрение человека, над которым нависла столь грозная
опасность.
Вошел
Макгрегор, соблюдая все внешние признаки учтивости и в то же время явно с видом
собственного превосходства: снял шляпу перед миссис Макларен, но снова надел,
когда заговорил с Дунканом; и, выставив себя, таким образом, в должном (по его
понятиям) свете, шагнул к моей постели и поклонился.
— Дошло
до меня, сэр, что вы прозываетесь Бэлфуром, — сказал он.
— Меня
зовут Дэвид Бэлфур, — сказал я. — К вашим услугам, сэр.
— Я
в свой черед назвал бы вам свое имя, сэр, — сказал Робин. — Да в последнее
время на него что-то напраслину возводят, так не довольно ль будет, если я
помяну, что прихожусь родным братом Джемсу Мору Драммонду, иначе Макгрегору, о
котором вы, уж верно, слыхали?
— Слышал,
сэр, — не без смятения ответил я. — Как и о батюшке вашем Макгрегоре-Кемпбелле. —
Я приподнялся в постели и отвесил ему поклон; я счел за благо угодить ему на
тот случай, если он кичится, что родитель у него разбойник.
Он
склонился в ответном поклоне.
— Теперь
о том, сэр, с чем я к вам пришел, — продолжал он. — В сорок пятом
году брат мой собрал часть наших Грегоров и во главе шести рот пошел сразиться
за правое дело; а при нем был костоправ, который шагал в рядах нашего клана и
выхаживал брата, когда он сломал ногу в схватке под Престонпансом, и носил этот
благородный человек то же имя, что и вы. Он доводился братом Бэлфуру из Бейта;
и если вы с тем джентльменом состоите в мало-мальски близком родстве, я пришел
сюда затем, чтобы предоставить и себя и людей своих в ваше распоряжение.
Не
забывайте, о своей родословной я был осведомлен не лучше приблудной дворняги;
дядя, правда, лопотал мне что-то насчет знатных родственников, но Бэлфура из
Бейта среди них не было; и мне ничего другого не оставалось, как, сгорая от
стыда, признаться, что я не знаю.
Робин
отрывисто извинился, что меня побеспокоил, повернулся, даже не кивнув на прощание,
и пошел к дверям, бросив на ходу Дункану, так что мне было слышно: «Безродная
деревенщина, отца родного не ведает». Как ни взбешен я был этими словами и
собственным позорным неведением, я едва не усмехнулся тому, что человек, столь
жестоко преследуемый законом (и, к слову сказать, повешенный года три спустя),
так разборчив, когда дело касается происхождения его знакомцев.
Уже на
самом пороге он столкнулся лицом к лицу с Аланом, оба отступили и смерили друг
друга взглядами, как два пса с разных дворов. И тот и другой были невелики
ростом, но оба так напыжились от спеси, что как будто стали выше. Каждый был
при шпаге, и каждый движением бедра высвободил эфес, чтобы легче было ухватиться
и обнажить оружие.
— Мистер
Стюарт, когда глаза мне не изменяют, — сказал Робин.
— А
если б и так, мистер Макгрегор, — ответил Алан. — Такого имени
стыдиться нечего.
— Не
знал, что вы на моей земле, сэр, — сказал Робин.
— А
я-то до сих пор полагал, что я на земле моих друзей Макларенов, — сказал
Алан.
— Это
еще как сказать, — отозвался Робин Ойг. — Можно поспорить. Впрочем,
я, сдается, слыхал, вы мастак решать споры шпагой?
— Разве
что вы глухой от рождения, мистер Макгрегор, — ответствовал Алан, — а
не то должны были б слышать еще много кой-чего. Не я один в Эпине умею держать
в руке шпагу. Когда, к примеру, у сородича и вождя моего Ардшила не так много
лет назад случился серьезный разговор с джентльменом того же имени, что и ваше,
мне что-то неизвестно, чтобы последнее слово осталось за Макгрегором.
— Вы
не о батюшке ли моем говорите, сэр? — сказал Робин.
— Очень
возможно, — сказал Алан. — Тот джентльмен тоже не гнушался прицеплять
к своему имени слово «Кемпбелл».
— Мой
отец был в преклонных годах, — возразил Робин. — То был неравный
поединок. Мы с вами лучше подойдем друг другу, сэр.
— И
я так думаю, — сказал Алан.
Я свесил
было ноги с кровати, а Дункан давно уже вертелся подле этих драчливых петухов,
выжидая удобную минуту, чтобы вмешаться. Но при последних словах стало ясно,
что нельзя медлить ни секунды, и Дункан, заметно побледнев от волнения,
втиснулся между ними.
— Джентльмены,
а у меня совсем иное на уме, — сказал он. — Видите, вот мои волынки,
а вы оба, джентльмены, признанные музыканты. Давным-давно идет спор, кто из вас
играет искусней. Чем же не славный случай его разрешить!
— А
что, сэр, — сказал Алан, по-прежнему обращаясь к Робину, от которого и на
миг не отвел глаз, как и тот от него, — а что, сэр, до меня и впрямь
словно бы доходил такой слух. Музыкой балуетесь, как говорится? Волынку
когда-нибудь брали в руки?
— Я
на волынке любого Макриммона заткну за пояс! — вскричал Робин.
— Ого,
смело сказано, — молвил Алан.
— Я
и смелей говаривал, зато правду, — ответил Робин, — и противникам
почище вас.
— Это
легко проверить, — сказал Алан.
Дункан
Ду поспешно достал обе волынки, самое дорогое свое сокровище, и выставил гостям
бараний окорок и бутыль напитка, именуемого атолским сбитнем и изготовляемого
из старого виски, сливок и процеженного меда, которые долго сбивают вместе в
строгом порядке и в нужных долях.
Противники
все еще были готовы вцепиться друг в друга; но, несмотря на это, чинно, с преувеличенной
учтивостью, уселись по обе стороны очага, в котором полыхал торф. Макларен усиленно
потчевал их бараниной и «женушкиным сбитнем», напоминая, что его хозяйка родом
из Атола и славится как первая по всей округе мастерица готовить это питье.
Робин, однако, отверг угощение, потому что сбитень тяжелит дыхание.
— Я
вас просил бы, сэр, заметить себе, — сказал Алан, — что у меня вот
уже часов десять маковой росинки не было во рту, а это тяжелит дыхание почище
любого сбитня во всей Шотландии.
— Я
для себя не желаю выгодных условий, мистер Стюарт, — возразил
Робин. — Ешьте, пейте; я последую вашему примеру.
Каждый
съел по ломтю окорока и осушил стаканчик сбитня за здоровье миссис Макларен;
затем, после бесчисленных расшаркивании друг перед другом, Робин взял волынку и
очень лихо наиграл какой-то мотивчик.
— Хм,
умеете, — сказал Алан и, взяв у соперника волынку, сыграл сначала тот же
мотив и на тот же лихой лад, а потом углубился в вариации, украшая каждую
настоящим каскадом излюбленных волынщиками трелей.
Игра
Робина мне понравилась, от Алановой я пришел в восторг.
— Не
так уж дурно, мистер Стюарт, — заметил соперник. — Однако в трелях вы
обнаружили скудость замысла.
— Я? —
вскричал Алан, и лицо его налилось кровью. — Я заявляю, что это ложь.
— Стало
быть, как волынщик вы признаете себя побежденным, — сказал Робин, —
коль вам не терпится сменить волынку на шпагу?
— Разумно
сказано, мистер Макгрегор, — ответил Алан. — А потому на время (он
многозначительно помедлил) я свое обвинение беру обратно. Я взываю к Дункану,
пусть он нас рассудит.
— Полноте,
ни к кому вам не надо взывать, — сказал Робин. — Лучше вас самого ни
один Макларен в Бэлкиддере не рассудит, ибо если принять в расчет, что вы
Стюарт, вы очень сносный волынщик, и это святая правда. Подайте-ка мне волынку.
Алан так
и сделал; и тогда Робин принялся повторять одну за другой и исправлять Алановы
вариации, которые, как выяснилось, он досконально запомнил.
— Да,
вы знаете в музыке толк, — сердито буркнул Алан.
— Ну,
а теперь, мистер Стюарт, судите сами, — сказал Робин; и он заиграл
вариации сначала, так искусно сплетая их воедино, с таким разнообразием и такою
душой, таким дерзостным полетом воображения и легкостью трелей, что я только
поражался, внимая ему.
Алан
сидел темнее тучи, лицо его пылало, он грыз себе пальцы и вид имел такой,
словно получил тяжкое оскорбление.
— Хватит! —
вскричал он. — Дуть в дуду вы мастак — и будет с вас! — И хотел было
подняться на ноги.
Но Робин
только поднял руку, требуя тишины, и вот полились медлительные звуки шотландского
наигрыша. Он был пленителен сам по себе и проникновенно исполнен; но это еще не
все: то оказался исконный напев эпинских Стюартов, и не было милей его сердцу
Алана. Едва раздались первые звуки, как друг мой переменился в лице; когда
музыка полилась быстрее, ему уже, видно, не сиделось на месте; и задолго до
того, как волынщик кончил играть, последние следы обиды изгладились на лице
Алана, и он уже ни о чем не думал, кроме музыки.
— Робин
Ойг, — сказал он, когда тот доиграл до конца, — вы замечательный
волынщик. Я недостоин играть под одним небом с вами. Разрази меня гром, да в
одной нитке вашего пледа больше искусства, чем у меня во всей башке! И хоть я
все ж подозреваю, что хладная сталь решила бы наш спор иначе, заранее вам
признаюсь — это бы не по совести было! Рука не поднимется искромсать человека,
который так играет на волынке!
На том
противники помирились; всю ночь напролет лился рекой сбитень и из рук в руки переходили
волынки; заря разгорелась в полную силу, хмель всем троим задурманил головы,
прежде чем Робин стал подумывать, что пора снаряжаться в дорогу.
|