 Увеличить |
ГЛАВА XXVIII
Я ИДУ ВЫЗВОЛЯТЬ СВОЕ
НАСЛЕДСТВО
По мере
сил я придал себе благопристойный вид; куда как отрадно было поглядеться в зеркало
и увидать, что нищий голодранец канул в прошлое и вновь вернулся к жизни Дэвид
Бэлфур. А все же меня тяготила эта перемена и пуще всего платье с чужого плеча.
Когда я был готов, меня встретил на лестнице мистер Ранкилер, похвалил мою
наружность и опять повел в свою рабочую комнату.
— Прошу
садиться, мистер Дэвид, — сказал он. — Итак, теперь вы более походите
на самого себя, давайте ж поглядим, не помогу ли я вам узнать кое-что новое.
Вы, верно, строите догадки об отношениях между батюшкой вашим и дядей? Да, это
удивительная повесть, и меня, право, смущает надобность объяснить ее вам.
Ибо, — при этих словах стряпчий и в самом деле сметался, — всему
виной любовная история.
— Право,
мне трудно сочетать такое объяснение с обликом дяди, — сказал я.
— Но
дядя ваш, мистер Дэвид, не вечно был старик, — возразил стряпчий, —
и, что вас, очевидно, удивит еще сильнее, не вечно был безобразен. Облик его
дышал отвагой и благородством, люди спешили на порог, чтобы взглянуть, как он
проносится мимо на ретивом скакуне. Я видел это собственными глазами, и, честно
вам признаюсь, не без зависти, потому что сам был нехорош собою и незнатен, так
что в те дни мог бы сказать: Odi ie, qui bellus es, Sabelle.[13]
— Это,
похоже на сон какой-то, — сказал я.
— Да,
да, — сказал мистер Ранкилер, — так расправляются с юностью годы.
Мало того, в нем чувствовалась недюжинная и многообещающая личность. В 1715
году он убежал из дому, и как бы вы думали, для чего? Чтобы примкнуть к
мятежникам. Не кто иной, как ваш батюшка, устремился за ним вдогонку, отыскал
где-то на дне канавы и, к веселию всей округи, multum gementem[14] водворил под отчий кров.
Однако, majora canamus:[15]
братья полюбили, и притом одну и ту же особу. Мистер Эбенезер, всеобщий
баловень, привыкший к обожанию, был, надо полагать, твердо уверен, что покорит
ее сердце, и, когда понял, что обманулся, закусил удила. Вся округа знала о его
муках; то он валился в постель от сердечного недуга, а безмозглое семейство его
в слезах толпилось у изголовья; то бродил из одного кабака в другой, изливая
свои печали каждому встречному и поперечному. Ваш батюшка, мистер Дэвид, был
человек добрый, но слабодушный, непозволительно слабодушный; всю эту дурь он
принял всерьез и в один прекрасный день, изволите ли видеть, ради брата
отказался от дамы сердца. Девица сия, однако, была много умнее — это вам от
нее, видно, достался ваш превосходный здравый смысл — и не пожелала, чтобы ею
перебрасывались, как мячом. Оба молили ее на коленях, и дело кончилось тем, что
она и тому и другому указала на дверь. То было в августе — подумать только, в
тот самый год, как я воротился из колледжа! Да, препотешная, верно, была
картинка!
Мне и
самому подумалось, что это дурацкая история, но тут был замешан мой отец, и
этого нельзя было забывать.
— Согласитесь,
сэр, в ней присутствует и трагический оттенок, — сказал я.
— Нисколько,
сударь мой, нисколько, — возразил стряпчий. — Ибо трагедия
предполагает предметом спора нечто значительное, нечто dignus vindice nodus.[16]
Здесь же
вся каша заварилась по прихоти молодого осла, которого не в меру избаловали и
которому ничто так не пошло б на пользу, как если бы его стреножить и угостить
кнутом. Однако ваш батюшка придерживался иного взгляда; он шел на одну уступку
за другой, меж тем как дядя ваш все необузданнее предавался приступам
уязвленного себялюбия, и завершилось все своеобразным соглашением между ними,
губительные последствия коего вам довелось за последнее время столь болезненно
ощутить на себе. Одному брату досталась избранница, другому — имение. Знаете
ли, мистер Дэвид, много ведется разговоров о великодушии и милосердии, а я вот
частенько думаю, что на подобном жизненном распутье счастливейший исход бывает,
когда идут за советом к законнику и принимают все, что полагается по закону. Во
всяком случае, донкихотский поступок вашего отца, несправедливый в самом корне
своем, породил чудовищный выводок несправедливостей. Родители ваши до самой
смерти прозябали в бедности, вам было отказано в должном воспитании, а каково
тем временем пришлось арендаторам имения Шос! И каково (хотя меня это не
слишком беспокоит) пришлось тем временем мистеру Эбенезеру!
— Но
это и есть самое поразительное, — сказал я, — что человек способен
был настолько измениться.
— И
да и нет, — сказал мистер Ранкилер. — Это естественно, по-моему. У
него не было причин считать, что он сыграл достойную роль. Те, кто все знал, от
него отшатнулись, а кто не знал, видя, что один брат исчез, а другой завладел
поместьем, пустили слухи об убийстве, так что он остался в полном одиночестве.
Деньги — вот все, чего он добился от этой сделки; что же, тем выше стал он
ценить деньги. Он был себялюбец в молодые лета и ныне, в старости, остался себялюбец,
а во что выродились его высокие чувства и утонченные манеры, вы видели сами.
— Ну,
а в какое положение, сэр, все это ставит меня? — спросил я.
— Поместье,
безусловно, ваше, — отвечал стряпчий. — Что бы там ваш батюшка ни
подписал, наследником остаетесь вы. Однако дядя у вас таков, что будет
оспаривать неоспоримое и, вероятней всего, попробует утверждать, что вы не тот,
за кого себя выдаете. Тяжба в суде всегда обходится дорого, при семейной же
тяжбе неизбежна постыдная огласка. Кроме того, случись, что вскроется хоть доля
правды о ваших похождениях с мистером Томсоном, мы же на этом можем и обжечься.
Похищение, разумеется, было бы для нас решающим козырем, если б его удалось доказать.
А доказать его, пожалуй, будет трудно, и мой совет, памятуя обо всем этом,
решить дело с вашим дядей полюбовно, даже, возможно, дать ему дожить свой век в
замке Шос, где он за двадцать пять лет пустил глубокие корни, и
удовольствоваться покамест солидным обеспечением.
Я
сказал, что охотно пойду на уступки и что, естественно, менее всего желал бы
предавать гласности семейные дрязги. А между тем в голове моей начал понемногу
созревать замысел, который лег потом в основу наших действий.
— Стало
быть, важней всего заставить его признаться, что он виновник похищения? —
спросил я.
— Определенно, —
сказал мистер Ранкилер, — и лучше, чтоб не в зале суда. Сами подумайте,
мистер Дэвид: конечно, мы могли бы отыскать каких-то матросов с «Завета»,
которые покажут под присягой, что вас держали взаперти, но стоит им встать на
свидетельское место, и мы более не в силах будем ограничить их показания, и
кто-нибудь уж непременно обронит словцо про вашего друга мистера Томсона. А это
(судя по тому, что я слыхал от вас) не весьма желательно.
— Знаете,
сэр, — сказал я, — кажется, я кое-что надумал.
И я
раскрыл ему свой замысел.
— Да,
но тут, как я понимаю, неминуема моя встреча с этим Томсоном? — сказал он,
когда я замолчал.
— Думаю,
да, сэр, — сказал я.
— Вот
ведь беда! — вскричал он, потирая лоб. — Ах ты, беда какая! Нет,
мистер Дэвид, боюсь, что замысел ваш неприемлем. Я ничего не хочу сказать
против вашего друга, я ничего предосудительного про мистера Томсона не знаю, а
если б знал — заметьте себе, мистер Дэвид, — мой долг повелевал бы мне его
схватить. Судите ж сами: есть ли нам резон, встречаться? Как знать, а вдруг на
нем лежит еще иная вина? А вдруг он вам не все сказал? Вдруг его и зовут вовсе
не Томсон! — вскричал, хитро мне подмигнув, стряпчий. — Такой народец
походя себе подцепит больше имен, чем иной ягод с ветки боярышника.
— Вам
решать, сэр, — сказал я.
И все же
очевидно было, что поданная мною мысль овладела его воображением, ибо, покуда
нас не позвали к обеду, пред ясные очи миссис Ранкилер, он все обдумывал что-то
про себя; и не успела хозяйка дома удалиться, оставив нас вдвоем за бутылкою
вина, как он начал придирчиво выспрашивать у меня подробности моей затеи. Когда
и где назначено у нас свидание с другом моим мистером Томсоном, вполне ли можно
положиться на порядочность означенного Томсона; согласен ли я буду на такие-то
условия, в случае если старый лис-дядя попадется на приманку, — эти и им
подобные вопросы неспешной чередою шли ко мне от мистера Ранкилера, меж тем как
он глубокомысленно смаковал вино. Когда же я на все ответил, видимо, так, что
он остался доволен, он впал в еще более глубокое раздумье; даже и красное вино
было теперь забыто. Потом он вынул лист бумаги, карандаш и принялся что-то
писать, тщательно взвешивая всякое слово; а дописав, звякнул колокольчиком, и
явился письмоводитель.
— Торренс, —
сказал стряпчий, — к вечеру эта бумага должна быть списана начисто; а как
управитесь, будьте добры надеть шляпу и приготовьтесь сопровождать нас с этим
джентльменом — вы можете понадобиться как свидетель.
— Ба,
сэр, так вы отважились? — за писцом закрылась дверь.
— Как
видите, — ответствовал мистер Ранкилер, вновь наполняя свой бокал. —
Ну, а теперь оставимте дела. Торренс своим появлением привел мне на память
забавный случай, какой произошел несколько лет назад, когда у нас с сим злополучным
растяпою условлено было о встрече на главной площади в Эдинбурге. Каждый
отправился по своему делу, а к четырем часам Торренс успел пропустить стаканчик
и не узнал хозяина, я же забыл дома очки и без них, по слепоте своей, даю вам
слово, не признал собственного служителя. — И стряпчий громко рассмеялся.
Я тоже
улыбнулся из учтивости и заметил, что случай и впрямь не из обычных, но удивительное
дело: весь день мистер Ранкилер вновь и вновь возвращался к этому происшествию
и пересказывал его сначала с новыми подробностями и, новыми раскатами смеха,
так вскричал я, едва что мне под конец стало не по себе от этой блажи моего
новоявленного друга и я не знал, куда девать глаза.
Незадолго
до условленного часа нашей с Аланом встречи мы вышли из дому: мистер Ранкилер
об руку со мной, а позади, с бумагою в кармане и крытой корзиной в руке, —
Торренс. Пока мы шли по городу, стряпчий на каждом шагу раскланивался направо и
налево, и всякий встречный норовил его остановить по делу личного или
служебного свойства; видно было, что мистера Ранкилера в округе очень почитают.
Но вот дома остались позади, и мы направились по краю гавани в сторону трактира
«Боярышник» и паромного причала, к тем самым местам, где надо мною учинили
злодеяние. Я не мог смотреть на них равнодушно, припомнив, скольких из тех, кто
был тогда рядом, более нет: и Рансома, хоть он, можно надеяться, избавлен тем
от худшей участи; и Шуана, — страшно подумать, где он теперь; и тех
несчастных, которые пустились вместе с бригом в последнее плавание — на дно. Их
всех и самый бриг я пережил; невредимым прошел сквозь тяжкие испытания и
грозные опасности. Казалось бы, о чем еще печалиться: будь благодарен, и только;
а меж тем при виде этих мест я не мог не ощутить скорбь об ушедших и холодок
запоздалого страха…
Так шел
я, предаваясь своим думам, как вдруг мистер Ранкилер вскрикнул, похлопал себя
по карманам и залился смехом.
— Нет,
как вам это понравится! — вскричал он. — После всего, что я твердил
весь день, забыть очки — вот потеха!
Тут я,
конечно, раскусил, для чего повторялась та побасенка, и смекнул, что очки были
забыты дома с умыслом, дабы и помощью Алановой не пренебречь и избежать
щекотливой надобности признать его в лицо. Да, это было ловко придумано: разве
мог теперь Ранкилер (в случае если б дела приняли наихудший оборот); опознать
под присягою моего друга? И кто бы мог его заставить дать показания, порочащие
меня? Все так, но долгонько он что-то не обнаруживал свою забывчивость, да и
когда мы шли по городу, сумел же без труда узнать стольких людей, с которыми
разговаривал… — Словом, в душе-то я не сомневался, что он видит вполне
сносно и без очков.
Едва мы
миновали «Боярышник» (на пороге курил трубку хозяин, я узнал его и удивился,
что он нисколько не постарел), как мистер Ранкилер изменил порядок в нашем
шествии: сам пошел сзади с Торренсом, а меня выслал вперед, как бы на разведку.
Я стал подыматься, по склону холма, время от времени принимаясь насвистывать
свой гэльский напев; и наконец с радостью заслышал ответный посвист и увидел,
как изза куста встает Алан. Он был слегка подавлен после долгого дня, который
провел в одиночестве, скрываясь по окрестностям, и после убогой трапезы в
дрянной пивнушке возле Дандаса. Впрочем, при виде моего платья он вмиг
повеселел, а узнав от меня, как успешно подвигаются наши дела и какая роль
отведена ему в решающих событиях, совершенно преобразился.
— Очень
похвальная мысль, — одобрил он. — И прямо скажу, более подходящего
человека на эту роль, чем Алан Брек, вам не сыскать. Такое, заметь себе, не
каждому дано, здесь требуется сообразительность. Однако, я чаю, стряпчему
твоему уже не терпится меня увидеть.
Я
крикнул мистеру Ранкилеру и помахал ему рукой, он подошел один и был
представлен моему другу мистеру Томсону.
— Рад
нашему знакомству, мистер Томсон, — молвил он. — Я, к сожалению,
позабыл свои очки, а без них — вот и наш друг мистер Дэвид то же скажет (он
похлопал меня по плечу) — я слеп, как крот, и пусть уж вас "не удивит,
ежели завтра я пройду мимо — вас и не узнаю.
Сказал
он это, думая Алана обнадежить, но и меньшего было б довольно, чтобы уязвить самолюбие
горца.
— Помилуйте,
сэр, что за — важность, — чопорно сказал он, — когда мы сошлись с
единою целью добиться, чтобы мистеру Бэлфуру оказана была справедливость, и,
сколько я могу судить, едва ль, помимо этого, найдем что-либо общее. Впрочем, я
принимаю ваше извинение, оно было вполне уместно.
— А
я на большее и рассчитывать не дерзну, мистер Томсон, — сердечно сказал
Ранкилер. — Ну-с, а теперь, коль скоро в этом предприятии главные лицедеи
вы да я, нам следует, я полагаю, все до тонкости обсудить, а потому не откажите
в любезности дать мне руку, а то я не совсем отчетливо разбираю дорогу — и
темнота, знаете ли, да и очки забыл… Вы же, мистер Дэвид, тем временем найдете
славного собеседника в Торренсе. Только дозвольте вам напомнить, что нет
решительно никакой нужды посвящать его в подробности ваших и мистера… хм…
Томсона приключений.
И оба,
истово друг с другом беседуя, пошли вперед, а мы с Торренсом замыкали шествие.
Совсем
стемнело, когда пред нами показался замок Шос. Не так давно пробило десять;
было безлунно и тепло, мягкий юго-западный ветерок шуршал в листве, заглушая
звук наших шагов; мы подошли ближе, но ни проблеска света не было видно ни в
одной части замка. Вероятно, дядя уж лег в постель, что для нас оказалось бы
как нельзя лучше. Не доходя шагов пятидесяти, мы напоследок шепотом
посовещались, а после с Торренсом и стряпчим неслышно подкрались вплотную к
замку и спрятались за углом, и едва мы укрылись, как Алан, не таясь,
прошествовал к дверям и громко постучал.
|
