 Увеличить |
ГЛАВА XXII
ПО ТАЙНЫМ ТРОПАМ
ВЕРЕСКОВАЯ
ПУСТОШЬ
Часов
семь безостановочного, трудного пути, и ранним утром мы вышли на край горной цепи.
Перед нами лежала низина, корявая, скудная земля, которую нам нужно было теперь
пройти. Солнце только взошло и било нам прямо в глаза; тонкий летучий туман,
как дымок, курился над торфяником; так что (по словам Алана) сюда могло
понаехать хоть двадцать драгунских эскадронов, а мы бы и не догадались.
Потому,
пока не поднялся туман, мы засели в лощине на откосе, приготовили себе драммаку
и держали военный совет.
— Дэвид, —
начал Алан, — это место коварное. Переждем до ночи или отважимся и махнем
дальше наудачу?
— Что
мне сказать? — ответил я. — Устать-то я устал, но коли остановка лишь
за этим, берусь пройти еще столько же.
— То-то
и оно, что не за этим, — сказал Алан, — это даже не полдела.
Положение такое: Эпин нам верная погибель. На юг сплошь Кемпбеллы, туда и
соваться нечего. На север — толку мало: тебе надобно в Куиисферри, ну а я хочу
пробраться во Францию. Можно, правда, пойти на восток.
— Восток
так восток! — бодро отозвался я, а про себя подумал: «Эх, друг, ступал бы
ты себе в одну сторону, а мне бы дал пойти в другую, оно бы к лучшему вышло для
нас обоих».
— Да,
но на восток, понимаешь, у нас болота, — сказал Алан. — Туда только
заберись, а уж дальше, как повезет. Экая плешина — голь, гладь, где тут
укроешься? Случись на каком холме красные мундиры, углядят и за десяток миль, а
главное дело, они верхами, мигом настигнут. Дрянное место, Дэви, и днем, прямо
скажу, опасней, чем ночью.
— Алан, —
сказал я, — теперь послушайте, как я рассуждаю. Эпин для нас погибель;
денег у нас не густо, муки тоже; чем дольше нас ищут, тем верней угадают, где
мы есть; тут всюду риск, ну, а что буду идти, пока не свалимся с ног, за это я
ручаюсь.
Алан
просиял.
— Иной
раз ты до того бываешь опасливый да виноватый, — сказал он, — что
молодцу вроде меня никак не подходишь в товарищи; а порой, как взыграет в тебе
боевой дух, ты мне приятнее родного брата.
Туман
поднялся и растаял, и из-под него показалась земля, пустынная, точно море; лишь
кричали куропатки и чибисы, да на востоке двигалось еле видное вдали оленье
стадо. Местами пустошь поросла рыжим вереском; местами была изрыта окнами,
бочагами, торфяными яминами; кое-где все было выжжено дочерна степным пожаром;
в одном месте, остов за остовом, подымался целый лес мертвых сосен. Тоскливее
пустыни не придумаешь, зато ни следа красных мундиров, а нам только того и
нужно было.
Итак, мы
сошли на пустошь и начали тягостный, кружной поход к восточному ее краю. Не
забудьте, со всех сторон теснились горные вершины, откуда нас могли заметить в
любой миг; это вынуждало нас пробираться ложбинами, а когда они сворачивали
куда не надо, с бесчисленными ухищрениями, передвигаться по открытым местам.
Порой полчаса кряду приходилось ползти от одного верескового куста к другому,
подобно охотникам, когда они выслеживают оленя. День снова выдался погожий,
солнце припекало; вода в коньячной фляге быстро кончилась; одним словом, знай я
наперед, что такое полдороги ползти ползком, а остальное время красться, согнувшись
в три погибели, я бы, уж конечно, не ввязался в столь убийственную затею.
Томительный
переход, короткая передышка, снова переход — так миновало утро, и к полудню мы
прилегли вздремнуть в густых вересковых зарослях. Алан сторожил первым; я,
кажется, только закрыл глаза, как он уже растолкал меня, и настал мой черед.
Часов у нас не было, и Алан воткнул в землю вересковый прутик, чтобы, когда
тень от нашего куста протянется к востоку до отметины, я знал, что пора его
будить. А я уже до того умаялся, что проспал бы часов двенадцать подряд; от сна
у меня слипались глаза; ум еще бодрствовал, но тело погрузилось в дремоту;
запах нагретого вереска, жужжание диких пчел убаюкивали, точно хмельное питье;
я то и дело вздрагивал и спохватывался, что клюю носом.
В
последний раз я, кажется, заснул всерьез, вот и солнце что-то далеко
передвинулось в небе. Я взглянул на вересковый прутик и с трудом подавил крик:
я увидел, что обманул доверие товарища. У меня голова пошла кругом от страха и
стыда; но от того, что представилось моему взору, когда — я огляделся по
сторонам, у меня оборвалось сердце. Да, верно: пока я спал, на болота спустился
отряд конников, и теперь, растянувшись веером, они двигались на нас с
юго-востока и по нескольку раз проезжали взад и вперед там, где вереск рос особенно
густо.
Когда я
разбудил Алана, он глянул сперва на всадников, потом на отметину, на солнце и
из-под насупленных бровей метнул в меня единственный, мгновенный взгляд,
недобрый и вместе тревожный; вот и все, больше он ничем меня не упрекнул.
— Что
теперь делать? — спросил я.
— Придется
поиграть в прятки, — сказал Алан. — Видишь вон ту гору? — И он
указал на одинокую вершину на горизонте к северо-востоку.
— Вижу.
— Вот
туда и двинемся, — сказал он. — Она зовется Бен-Элдер; дикая,
пустынная гора, полно бугров и расселин, и, если мы сумеем пробиться к ней до
утра, еще не все пропало.
— Так
ведь, Алан, двигаться-то надо прямо наперерез солдатам! — воскликнул я.
— Само
собой, — сказал он, — но ежели нас загонят обратно в Эпин, нам обоим
конец. А потому, друг Дэвид, не мешкай!
И с
непостижимым проворством, как будто привык так двигаться с пеленок, он пополз
вперед на четвереньках. Мало того, он еще все время вилял по низинкам, где нас
трудней было заметить. Иные из них были выжжены дотла или, во всяком случае, опалены
пожарами; нам в лицо (а лица-то были у самой земли) взвивалась слепящая,
удушливая пыль, тонкая, как дым. Воду мы давно выпили, а когда бежишь на
четвереньках, силы быстро иссякают, охватывает всепоглощающая усталость, тело
ноет и руки подламываются под твоей тяжестью. Время от времени, где-нибудь за
пышным вересковым кустом, мы минуту-другую отлеживались, переводили дух и, чуть
раздвинув ветки, смотрели на драгун. Нас не обнаружили, во всяком случае, взвод
— а верней, помоему, полвзвода — ехал все в том же направлении, растянувшись
мили на две, тщательно прочесывая вереск на своем пути. Я пробудился как раз
вовремя; еще немного, и мы не могли бы проскочить стороной, оставалось бы
бежать прямо перед ними. Да и так нас грозила выдать малейшая случайность; то и
дело, когда из вереска, хлопая крыльями, поднималась куропатка, мы замирали на
месте, боясь вздохнуть.
Боль и
слабость во всем теле, тяжкие удары сердца, исцарапанные руки, резь в глазах и
в горле от едкой неоседающей пыли скоро сделались столь непереносимы, что я бы
с радостью сдался. В одном только страхе перед Аланом черпал я подобие
мужества, помогавшее идти вперед. Сам же он (следует помнить, что он был связан
в движениях плащом) вначале густо покраснел, но мало-помалу сквозь краску
пятнами проступила бледность; дыхание с клекотом и свистом вырывалось из его
груди; а голос, когда на коротких остановках он мне нашептывал на ухо свои
наблюдения, звучал, как хрип загнанного зверя. Зато дух его не дрогнул, живости
ничуть не поубавилось, я невольно дивился выносливости этого человека.
Наконец-то
в ранних сумерках заслышали мы зов трубы и, глянув назад сквозь вереск, увидели,
что взвод съезжается. Спустя немного солдаты разложили костер и стали лагерем
на ночлег где-то среди пустоши.
И тогда
я взмолился, я воззвал к Алану, чтобы он разрешил лечь и выспаться.
— Нынче
ночью нам не до сна! — сказал Алан. — Отныне эти самые верховые,
которых ты проспал, займут все высоты по краю пустоши, и ни единой душе не
выбраться из Эпина, разве что птичкам легкокрылым. Мы проскочили только-только;
так неужто уступить, что выиграно? Нет, милый, когда придет день, он нас с
тобой застанет в надежном месте на Бен-Элдере.
— Алан, —
сказал я, — воли мне не занимать, сил не хватает. Кабы мог, пошел бы; но
чем хотите вам клянусь, не могу.
— Что
ж, ладно, — сказал Алан. — Я тебя понесу.
Я
глянул, не в насмешку ли это он, но нет, невеличка Алан говорил всерьез; и при
виде такой неукротимой решимости я устыдился.
— Хорошо,
ведите! — сказал я. — Иду.
Он
бросил мне быстрый взгляд, как бы говоря: "Молодчина, Дэвид!", —
и снова во весь дух устремился вперед.
С
приходом ночи стало прохладней и даже (правда, ненамного) темнее. Ни единого
облачка не осталось на небе; июль только еще начинался, а места как-никак были
северные; правда, в самый темный час такой ночи. пожалуй, читать трудновато, и
все-таки я сколько раз видал, как в зимний полдень бывает темнее. Пала обильная
роса, напоив пустошь влагой, словно дождик; на время это меня освежило. Когда
мы останавливались, чтобы отдышаться и я успевал вобрать в себя окружающее —
прелесть ясной ночи, очертания прикорнувших холмов, костер, догорающий позади,
точно пламенная сердцевина пустоши, — меня охватывала злость, что я
вынужден в муках влачиться по земле и, как червь, извиваться в пыли.
Читаешь
книжки и поневоле думаешь, что немногие из тех, кто водит пером по бумаге, когда-либо
по-настоящему уставали, не то об этом писали бы сильней. Моя судьба, в прошлом
ли, в будущем, не трогала меня сейчас; я вряд ли сознавал, что есть на свете
такой юнец по имени Дэвид Бэлфур; я и не помышлял о себе, а только с отчаянием
думал про каждый новый шаг, который, конечно, будет для меня последним, и с
ненавистью про Алана, который тому причиной. Алан не ошибся, избрав поприще
военного; недаром ремесло военачальника — принуждать людей идти и не отступать,
покоряясь чужой воле, хотя, будь у них выбор, они полегли бы на месте, равнодушно
подставили себя под пули. Ну, а из меня, наверно, получился бы неплохой солдат;
ведь за все эти часы мне ни разу не пришло на ум, что можно ослушаться, я не
видел иного выбора, как повиноваться, пока есть силы, и умереть, повинуясь.
Вечность
спустя забрезжило утро; самая страшная опасность теперь была позади, и мы могли
шагать по земле как люди, а не пресмыкаться как бессмысленные твари. Но господи
боже ты мой, кто бы узнал нас сейчас: согбенные, как два дряхлых старца,
косолапые, как младенцы, бледные, как мертвецы! Ни слова не было сказано промеж
нас; каждый стиснул зубы и, уставясь прямо перед собою, поднимал и ставил то
одну, то другую ногу, как поднимают гири на деревенской ярмарке; а в вереске,
то и знай, попискивали куропатки, и понемногу все ясней светало на востоке.
Я
говорю, что Алану пришлось не легче. Не то, чтобы я глядел на него: до того ли
мне было, я еле держался на ногах; но ясно, что он ничуть не меньше отупел от
усталости и, под стать мне, не глядел, куда мы идем, иначе разве мы угодили бы
в засаду, точно слепые кроты?
Получилось
это вот как. Плелись мы с Аланом с поросшего вереском бугра, он первым, я шагах
в двух позади, совсем как чета бродячих музыкантов; вдруг шорох прошел по
вереску, из зарослей выскочили четверо каких-то оборванцев, и минуту спустя мы
оба лежали навзничь и каждому к глотке приставлен был кинжал.
Мне было
как-то все равно; боль от их грубых рук растворилась в страданиях, и без того переполнявших
меня; и даже кинжал мне был нипочем, так я радовался, что можно больше не двигаться.
Я лежал и смотрел в лицо державшего меня оборванца; оно было, помнится,
загорелое дочерна, с белесыми глазищами, но я нисколько его не боялся. Я
слышал, как один из них о чемто по-гэльски перешептывается с Аланом; но о чем —
это меня нисколько не занимало.
Потом
кинжалы убрали, а нас обезоружили и лицом к лицу посадили в вереск.
— Это
дозор Клуни Макферсона, — сообщил мне Алан. — Наше счастье. Теперь
только побудем с ними, покуда их вождю не доложат, что пришел я, — и все.
Вождь
клана Вуриков Клуни Макферсон был, надо сказать, шесть лет до того одним из зачинщиков
великого мятежа; за его голову назначена была награда; я-то думал, он
давным-давно во Франции с другими главарями лихих якобитов. При словах Алана я
от удивления даже очнулся.
— Вот
оно что, — пробормотал я, — значит. Клуни по ею пору здесь?
— А
как же! — подтвердил Алан. — По-прежнему на своей землице, а клан его
кормит и поит. Самому королю Георгу впору позавидовать.
Я бы еще
порасспросил его, но Алан меня остановил.
— Что-то
я притомился, — сказал он. — Не худо бы соснуть.
И без
долгих разговоров он уткнулся лицом в гущу вереска и, кажется, мигом заснул.
Мне о таком
и мечтать было невозможно. Слыхали вы, как летней порой стрекочут в траве
кузнечики? Так вот, едва я смежил веки, как по всему телу — в животе, в
запястьях, а главное, в голове — у меня застрекотали тысячи кузнечиков. Глаза
мои сразу же вновь открылись, я ворочался с боку на бок, пробовал сесть, и
опять ложился, и смотрел бессонными глазами на ослепительные небеса да на
заросших, неумытых часовых Клуни, которые выглядывали из-за вершины бугра и
трещали друг с другом по-гэльски.
Так-то
вот я и отдохнул, а там и гонец воротился; Клуни рад гостям, сообщил он, и нам
нужно без промедления подыматься и опять трогаться в путь. Алан был в наилучшем
расположении духа; свежий и бодрый после сна, голодный как волк, он не без
приятности предвкушал возлияние и жаркое, о котором, видно, помянул гонец. А
меня мутило от одних разговоров о еде. Прежде я маялся от свинцовой тяжести в
теле, теперь же сделался почти невесом, и это мешало мне идти. Меня несло
вперед, точно паутинку; земля под ногами казалась облаком, горы легкими, как
перышко, воздух подхватил меня, как быстрый горный ручей, и колыхал то туда, то
сюда. Ко всему этому меня тяготило ужасающее чувство безысходности, я казался
себе таким беспомощным, что хоть плачь.
Алан
взглянул на меня и нахмурился, а я вообразил, что прогневил его, и весь сжался
от безотчетного, прямо ребяческого страха. Еще я запомнил, что вдруг заулыбался
и никак не мог перестать, хотя мне думалось, что улыбки в такой час неуместны.
Но одною лишь добротой движим был мой славный товарищ; вмиг два приспешника
Клуни подхватили меня под руки и стремглав (это мне так чудилось, на самом-то
деле, скорей всего, не слишком быстро) повлекли вперед, по хитросплетеньям
сумрачных падей и лощин, к сердцу суровой горы Бен-Элдер.
|
