
Увеличить |
ГЛАВА XXIX
Я ВСТУПАЮ В СВОИ
ВЛАДЕНИЯ
Довольно
долго Алан барабанил по двери впустую, и стук его лишь отдавался эхом в замке и
разносился окрест. Но вот тихонько скрипнул оконный шпингалет, и я понял, что
дядя занял свой наблюдательный пост. При скудном свете он мог разглядеть только
Алана, черной тенью стоящего на пороге, три свидетеля были недосягаемы для его
взора; казалось бы, чего тут опасаться честному человеку в собственном доме?
Меж тем он первые минуты изучал ночного гостя в молчании, а когда заговорил, то
нетвердым голосом, как будто чуя подвох.
— Кто
там? — проговорил он. — Добрые люди по ночам не шатаются, а с ночными
птицами у меня разговор короткий. Чего надо? А не то у меня и мушкетон имеется.
— Это
не вы ли, мистер Бэлфур? — отозвался Алан, отступая назад и вглядываясь в
темное окно. — Поосторожнее там с мушкетоном, штука ненадежная, не ровен
час, выстрелит.
— Чего
надо-то? И кто вы сами будете? — со злобой проскрипел дядя.
— Имя
свое мне нет особой охоты горланить на всю округу, — сказал Алан, — а
вот что мне здесь надобно, это дело другого рода, и скорей вас затрагивает,
нежели меня. Коли угодно, извольте, переложу на музыку и вам спою.
— Какое
там еще дело? — спросил дядя.
— Дэвид, —
молвил Алан.
— Что?
Что такое? — совсем другим голосом спросил дядя.
— Ну
как, полным именем называть, что ли? — сказал Алан.
Наступило
молчание.
— Пожалуй,
впущу-ка я вас в дом, — неуверенно проговорил дядя.
— Еще
бы не впустить, — сказал Алан. — Только вопрос, пойду ли я. Вот что я
вам скажу: лучше потолкуем мы с вами об этом деле прямо тут, на пороге — причем
либо так, либо никак, понятно? У меня, знаете, упрямства будет не меньше
вашего, а родовитости гораздо поболе.
Такой
поворот событий обескуражил Эбенезера; какое-то время он молча осваивался, потом
сказал:
— Ну,
что поделаешь, раз надо, так надо, — и затворил окно.
Однако
же прошел немалый срок, покуда он спустился с лестницы, и еще больший — пока
отомкнул все замки, коря себя (я полагаю) и терзаясь новыми приступами страха
на каждой ступеньке, перед каждым засовом и крюком. Но наконец послышался скрип
петель: как видно, дядя со всяческими предосторожностями протиснулся за порог и
(видя, что Алан отошел на несколько шагов) уселся на верхней ступеньке с
мушкетоном наготове.
— Вы
берегитесь, — сказал он, — мушкетон заряжен, шаг сделаете — и
считайте, что вы покойник.
— Ух
ты! — отозвался Алан. — До чего любезно сказано.
— А
что, — сказал дядя, — обстоятельства настораживают, стало быть, мне и
след держаться настороже. Ну, значит, уговорились — теперь можете выкладывать,
с чем пришли.
— Что
ж, — начал Алан, — вы, как человек догадливый, верно, смекнули уже,
что я родом из горного края. Имя мое к делу не относится, скажу только, что моя
родная земля не столь далеко от острова Малл, о котором вы, думаю, слыхали.
Случилось так, что в местах этих разбилось судно, а на другой день один мой
родич собирал по отмелям обломки на топливо да вдруг и натолкнись на юнца,
утопленника, стало быть. Ну, откачал он малого; потом кликнул других, и
упрятали они того юнца в развалины старого замка, где и сидит он по ею пору, а
содержать его моим родным обременительно. Родня у меня — народ вольный, закон
блюдет не так строго, как кое-кто; проведали они, что юнец из порядочной семьи
и вам, мистер Бэлфур, родной племянник, да и попросили, чтоб я к вам заглянул и
столковался на сей счет. Могу вас сразу упредить, что если мы не придем к
согласию, едва ли вы когда еще с ним свидитесь. Потому что родичи мои, —
просто прибавил Алан, — достатком похвалиться не могут.
Дядя
прочистил горло.
— Печаль
невелика, — сказал он. — Он и всегда-то малый был никчемный, так чего
ради мне его вызволять?
— Ага,
вижу я, куда вы гнете, — сказал Алан. — Прикидываетесь, будто вам
дела нет, чтобы сбавить выкуп.
— Ничуть
не бывало, — сказал дядя, — это чистая правда. Судьба малого меня
ничуть не трогает, никаких выкупов я платить не собираюсь, так что по мне хоть
на мыло его пускайте.
— Черт
побери, сэр, родная кровь — не шутка! — вскричал Алан. — Как можно
отринуть братнина сына, ведь это стыд и позор! А коли вы и решитесь на это, не
очень-то, я полагаю, вас будут жаловать — в здешних краях, если прознают.
— Меня
и так не очень жалуют, — сказал Эбенезер. — Да и потом, откуда людям
дознаться? Конечно уж, не от меня и не от вас или от ваших родичей. Так что
пустой это разговор, мил человек.
— Тогда,
значит, сам Дэвид расскажет, — сказал Алан.
— Это
как же? — встревожился дядя.
— А
вот так, — сказал Алан. — Мои родичи, понятно, племянничка вашего
продержат лишь до тех пор, пока есть надежда за него выручить деньги, а коль
такой надежды нет, я больше чем уверен, его отпустят на все четыре стороны, и
пропади он пропадом!
— Нет,
эдак тоже ни к чему, — сказал дядя. — Меня это не особо устроит.
— Так
я и знал, — сказал Алан.
— Это
отчего же? — спросил Эбенезер.
— Ну
как же, мистер Бэлфур, — отвечал Алан. — По всему, что мне довелось
слыхать, тут дело могло повернуться двояко: либо вы дорожите Дэвидом и
согласитесь уплатить, чтобы он — к вам вернулся, либо по очень веским причинам
его присутствие вам нежелательно, и вы уплатите, чтоб мы его держали у себя.
Похоже, что первого не наблюдается, ну, значит, быть второму, а для меня это
благая весть — в моей же мошне прибавится, да и родные не будут внакладе.
— Что-то
я не уразумею, — сказал дядя.
— Правда? —
сказал Алан. — Ну, поглядите: малый вам тут не надобен; как бы вы желали с
ним распорядиться и сколько за это заплатите?
Дядя не
отозвался, только беспокойно поерзал на месте.
— Так
вот что, сэр! — вскричал Алан. — Было бы вам известно, я дворянин; я
ношу королевское имя; я не бродячий торговец какой-нибудь, чтоб обивать у вас
пороги. Иль вы дадите мне учтивый ответ, причем сей же час, или, клянусь
скалами Гленко, я все кишки" из вас выпущу.
— Эй,
уважаемый, полегче! — возопил дядя, с трудом поднимаясь на ноги. —
Какая муха вас укусила? Я же простой человек, а не учитель танцев, и я, ей-ей,
стараюсь соблюдать учтивость. Это вы такую дичь порете, что стыдно слушать.
Кишки выпустит, ишь ты, какой скорый! — огрызнулся дядя.
— А
как насчет моего мушкетона?
— Что
значит порох в ваших дряхлых руках против блестящей стали в руке Алана? —
отвечал мой друг. — То же, что сонная улитка противу быстрокрылой
ласточки. Вам не успеть курок нашарить своим неуклюжим пальцем, как рукоятка
моей шпаги затрепещет на вашей груди.
— Э,
уважаемый, да кто же спорит? — сказал дядя. — Извольте, будь
по-вашему, я вам ни в чем не поперечу. Только скажите, что вам надобно, и
увидите, мы с вами мигом поладим.
— Я,
сэр, хочу лишь одного, — сказал Алан, — чтобы со мною не юлили. Ну,
словом, коротко и ясно: убить вам мальчишку или держать под замком?
— Ах
ты, грехи какие! — всполошился Эбенезер. — Ах, грехи! И как это язык
поворотится!
— Убить
или оставить в живых? — повторил Алан.
— В
живых оставите, в живых! — причитал дядюшка. — И никаких
кровопролитий, сделайте милость.
— Что
ж, это как угодно, — сказал Алан. — Только так обойдется дороже.
— Дороже? —
закричал Эбенезер. — Неужто вы не погнушаетесь осквернить руки преступлением?
— Ха! —
бросил Алан. — Все едино, то и другое преступление. Зато убить было бы
проще, быстрее и верней. А содержать малого — дело хлопотное, мороки не
оберешься.
— Я
все же предпочту, чтоб он остался жив, — сказал Эбенезер. — Я никогда
к нечистым делам не был причастен, и для того, чтобы потрафить дикому горцу,
начинать не собираюсь.
— Глядите,
совестливый какой… — насмешливо обронил Алан.
— Я
человек твердых убеждений, — просто сказал Эбенезер. — А если мне за
то приходится платить, я расплачиваюсь. К тому же, — прибавил он, —
не забывайте, что юнец — сын моего родного брата.
— Хм,
ну-ну, — сказал Алан. — Тогда потолкуем насчет цены. Назвать ее
довольно затруднительно, сперва придется выяснить кой-какие незначащие
обстоятельства. Недурно бы узнать, к примеру, сколько вы дали в задаток
Хозисону.
— Хозисону? —
ошеломленно вскричал дядя. — За что?
— А
чтоб похитил Дэвида, — сказал Алан.
— Ложь
это, наглая ложь! — завопил дядя. — Никто его не похищал. Это вам
бессовестно налгали. Похитил! Да ни в жизнь!
— Если
его и не похитили, не наша с вами в том заслуга, — сказал Алан. — И
не Хозисона, если верить тому, что он сказал.
— То
есть как это? — вскричал Эбенезер. — Значит, Хозисон вам все
рассказал?
А ты как
думал, дубина ты старая! — закричал Цуан. — Откуда же еще мне знать
об этом? Мы с Ходаисоном заодно, он со мной в доле — теперь сами видите, есть
ли вам польза лгать… Да, прямо скажу, почтенный, дурака вы сваляли, что того
морячка так основательно посвятили в свои дела. Но о том поздно горевать: что
посеешь, то и пожнешь. Вопрос в другом: сколько вы ему заплатили?
— А
сам он вам не сказывал? — спросил дядя.
— Уж
это мое дело, — ответил Алан.
— Ну,
все едино, — сказал дядя. — Что бы он там ни плел, то наглая ложь, а
правда, как перед господом богом, вот она: заплатил я ему двадцать фунтов. Но
скажу начистоту: помимо этого, ему предназначалась выручка, когда запродаст
малого в Каролине, а это был бы кус пожирней, но уж не из моего кармана,
понятно?
— Благодарю
вас, мистер Томсон. Этого совершенно довольно, — молвил стряпчий, выходя
из-за угла. — Вечер добрый, мистер Бэлфур, — прибавил он с изысканной
любезностью.
— Добрый
вечер, дядя Эбенезер, — сказал и я.
— Славная
выдалась погодка, мистер Бэлфур, — прибавил, в свой черед, Торренс.
Ни слова
не сказал мой дядя, ни словечка, а как стоял, так и плюхнулся на верхнюю ступеньку
и вытаращил на нас глаза, точно окаменев. Алан незаметно вынул у него из рук
мушкетон; стряпчий же, взяв его под локоть, оторвал от порога, повел на кухню
(следом вошли и мы) и усадил на стул возле очага, где еле теплился слабый
огонек.
В первые
мгновения мы все стояли и глядели на него, торжествуя, что дело завершилось
столь успешно, однако же и с долей жалости к посрамленному противнику.
— Полно,
мистер Эбенезер, полно, — промолвил стряпчий, — не нужно отчаиваться,
я обещаю, что мы вам предъявим мягкие условия. А пока дайте-ка ключ от погреба,
и Торренс в честь такого события достанет нам бутылочку вина из запасов вашего
батюшки. — Он повернулся и взял меня за руку. — Мистер Дэвид, —
сказал он, — я вам желаю всяческих радостей от этой доброй и, я полагаю,
вполне вами заслуженной перемены в судьбе. — Вслед за тем он не без лукавства
обратился к Алану: — Мистер Томсон, позвольте выразить вам мое восхищение: вы
свою роль провели с незаурядным искусством, и лишь одно я не вполне себе
уяснил. Вас, как я понимаю, зовут Джеме или Карл? А если нет, значит, Георг?
— Отчего
же, сэр, я непременно должен зваться каким-то из этих трех имен? —
воинственно произнес Алан и весь подобрался, словно бы учуяв обиду.
— Да
нет, сэр, просто вы помянули про королевское имя, — невинно отозвался
Ранкилер. — А так как короля Томсона до сих пор не бывало — во всяком
случае, моих ушей слава о нем не достигла, — я рассудил, что, очевидно, вы
имеете в виду то имя, которое вам дали при крещении.
Удар
пришелся по больному месту; и не скрою, Алан принял его тяжело. Ни слова не
сказав в ответ, он отошел в дальний угол кухни, сел и нахохлился; и только
после того, как к нему подошел я, пожал ему руку и стал благодарить, сказав,
что главная заслуга в моем торжестве принадлежит ему, он улыбнулся краем рта и
согласился примкнуть к нашему обществу.
К тому
времени уж был затоплен очаг и откупорена бутылка вина, а из корзины извлечена
добрая снедь, которой мы с Торренсом и Аланом принялись отдавать должное;
стряпчий же с дядюшкой уединились для переговоров в соседней комнате. Целый час
совещались они при закрытых дверях; к исходу этого срока они пришли к
соглашению, а после дядя с племянником по всей форме приложили к нему руку. Его
условия обязывали дядю уплатить вознаграждение Ранкилеру за посредничество, а
мне ежегодно выплачивать две трети чистого дохода от имения Шос.
Так
обездоленный бродяга из баллады вступил в свои владения; в ту ночь я улегся
спать на кухонные сундуки состоятельным человеком, отпрыском знатной фамилии.
Алан, Торренс и Ранкилер безмятежно похрапывали на своих жестких постелях; я же
— хоть столько дней и ночей валялся под открытым небом в грязи иль на камнях,
зачастую на голодное брюхо, да еще в страхе за свою жизнь — был этой переменой
к лучшему выбит из колеи, как ни одним ударом судьбы, и пролежал до самого
рассвета, глядя, как пляшут на потолке тени от огня, и обдумывая будущее.
|