
Увеличить |
ГЛАВА XXIII
КЛУНЕВА КЛЕТЬ
Наконец
мы вышли к подножию лесистой кручи, где деревья стлались по высокому откосу,
увенчанному отвесной каменной стеной.
— Сюда, —
сказал один из провожатых, и мы начали подниматься в гору. Деревья льнули к
склону, как матросы к вантам, стволы их были словно поперечины лестницы, по
которой мы взбирались.
На
верхней опушке, где вздымал из листвы свое скалистое чело утес, пряталось
странное обиталище, прозванное в округе Клуневой Клетью. Меж стволами
нескольких деревьев поставлен был плетень, укрепленный кольями, а огороженная
площадка выровнена земляной насыпкой наподобие пола. Живой опорой для кровли
служило растущее на самой середине дерево. Плетеные стены обложены были мхом.
По форме сооружение напоминало яйцо; в этой покатой горной чаще оно наполовину
стояло, наполовину висело на откосе, совсем как осиное гнездо в зелени боярышника.
Внутри
места с лихвой хватило бы человек на шесть. Выступ утеса хитро приспособили под
очаг; дым стлался по скале, тоже дымчато-серой, снизу оставался неприметен.
То был
лишь один из тайников Клуни; пещеры и подземные покои были у него и в других
частях его владений; следуя донесениям своих лазутчиков, он, сообразно с тем,
подступают или удаляются солдаты, переходил из одного пристанища в другое.
Такая кочевая жизнь и приверженность клана к своему вождю не только делали его
неуязвимым все то время, пока многие другие либо спасались бегством, либо были
схвачены и казнены, но и дали ему пробыть на родине еще лет пять, и лишь по
строгому наказу своего повелителя он в конце концов отбыл во Францию. Там он
вскоре умер; странно сказать, но может статься, на чужбине ему недоставало
бен-элдерской Клети.
Когда мы
подошли к входу, он сидел у своего скального очага и глядел, как стряпает прислужник.
Одет он был более чем просто, носил вязаный ночной колпак, натянутый на самые
уши, и попыхивал зловонной пенковой трубкой. При всем том осанка у него была
царственная, стоило посмотреть, с каким величием он поднялся нам навстречу.
— А,
мистер Стюарт, — сказал он, — добро пожаловать, сэр. Рад и вам и
другу вашему, который пока что неизвестен мне по имени.
— Как
поживаете. Клуни? — сказал Алан. — Надеюсь, отменно, сэр. Счастлив
видеть вас и представить вам своего друга, владельца замка Шос мистера Дэвида
Бэлфура.
Не было
случая, чтобы Алан помянул мое имение без ехидства, но то наедине; при чужих он
возглашал мой титул не хуже герольда.
— Входите
же, джентльмены, входите, — сказал Клуни. — Милости прошу ко мне в
дом; он хоть диковинная обитель и, уж конечно, не хоромы, а все же я принимал в
нем особу королевской фамилии — вам, мистер Стюарт, без сомнения, ведомо, какую
особу я имею в виду. Смочим горло на счастье, а когда мой косорукий челядин
управится с жарким, отобедаем и сразимся в карты, как подобает джентльменам.
Жизнь моя здесь несколько пресна, — продолжав он, разливая коньяк, —
мало с кем видишься, сидишь сиднем, пальцами сучишь да все думаешь про тот
славный день, что миновал, и призываешь новый славный день, который, как мы все
надеемся, не за горами. Выпьемте же за восстановление династии!
На том
мы чокнулись и осушили чары. Я, право, ничего дурного не желал королю Георгу;
но, пожалуй, окажись он с нами, он сделал бы то же, что я. После спиртного мне
сразу очень полегчало, и я был в силах оглядеться и следить за разговором, быть
может, все еще в легком тумане, но уже без прежнего беспричинного ужаса и
душевной тоски.
Да, это
было и впрямь диковинное место и такой же диковинный был у нас хозяин. За долгую
жизнь вне закона Клуни Макферсон, под стать какой-нибудь вековухе, оброс
ворохом мелочных привычек. Сидел он всегда на одном и том же месте, которое
прочим занимать возбранялось; в Клети все расставлено было в раз навсегда
заведенном порядке, коего никому не дозволялось нарушать; хорошая кухня была
одним из главных его пристрастий, и, даже здороваясь с нами, он краем глаза
следил за жарким.
Как я
понял, время от времени под покровом ночи он наведывался к своей жене и
двум-трем лучшим друзьям, либо они навещали его; большею же частью жил в полном
уединении и сообщался лишь со своими дозорными да с челядью, которая
прислуживала ему в Клети. Поутру к нему первым делом являлся один из них,
брадобрей, и за бритьем выкладывал все новости с округе, до которых Клуни был
превеликий охотник. Расспросам его не было конца, он допытывался до всех
мелочей, истово, как дитя; а услышав иной ответ, хохотал до упаду, и припомнив
задним числом, когда брадобрей уж давным-давно ушел, вновь разражался смехом.
Впрочем,
вопросы его, по-видимому, были не так уж бесцельны; отрезанный от жизни, лишенный,
как и другие шотландские землевладельцы, законной власти недавним парламентским
указом, он у себя в клане по-прежнему, на стародавний обычай, исправлял
судейские обязанности.
К нему в
это логово шли разрешать споры; люди его клана, которые не посчитались бы с решением
Верховного суда, по одному слову затравленного изгоя забывали об отмщении, безропотно
выкладывали деньги. Когда он бывал во гневе, а это случалось нередко, он метал
громы и молнии почище иного монарха, и прислужники трепетали и никли перед ним,
как дети перед грозным родителем. С каждым из них, входя, он чинно здоровался,
а после оба по-военному подносили руку к головному убору. Одним словом, мне
представился случай заглянуть изнутри в повседневный обиход горного клана,
причем такого, чей вождь объявлен вне закона и обречен скрываться; земли его
захвачены; войска охотятся за ним по всем краям, порой в какой-нибудь миле от
его убежища; а меж тем последний оборванец, который каждый день сносил от него
выволочки и брань, мог бы разбогатеть, выдав его.
В тот
первый день, едва поспело жаркое, Клуни собственноручно выжал в него лимон (в подобных
роскошествах он не знал недостатка) и пригласил нас откушать.
— Таким
блюдом, только без лимонного сока, я потчевал в этом же самом доме его королевское
высочество, — сказал он, — В те времена и мясо было редким
лакомством, а о приправах никто не мечтал. Да и то сказать, в сорок шестом на
моей земле больше было драгун, чем лимонов.
Не знаю,
вправду ли удалось жаркое — при виде его у меня тошнота подступила к горлу и я
насилу проглотил несколько кусков. За едой Клуни занимал нас рассказами о том,
как гостил в Клети принц Чарли,[6]
изображал собеседников в лицах и подымался из-за стола, чтобы показать, где кто
стоял. С его слов принц мне представился милым и горячим юношей, достойным отпрыском
династии учтивых королей, уступающим, однако, в мудрости царю Соломону. Я понял
также, что пока он жил в Клети, он то и дело напивался, а стало быть, уже в ту
пору начал проявляться порок, который ныне, если верить слухам, обратил его в
развалину.
Как
только мы покончили с едой. Клуни извлек видавшую виды, захватанную и
засаленную колоду карт, какую держат разве что в жалкой харчевне, и предложил
нам сыграть, а у самого уже и глаза разгорелись.
Между
тем картежная игра была одним из занятий, которых я издавна приучен был сторониться,
как недостойных; мой отец полагал, что христианину, а тем более джентльмену,
негоже ставить под удар свое добро и покушаться на чужое по прихоти клочка
размалеванного картона. Понятно, я мог бы сослаться на усталость, чем не веское
оправдание; но я решил, что мне не пристало искать уловок. Наверно, я покраснел
как рак, но голос мой не дрогнул, и я сказал, что не навязываюсь в судьи
другим, сам же игрок неважный.
Клуни —
он тасовал колоду — остановился.
— Это
еще что за разговоры? — промолвил он. — Откуда этакое виговское
чистоплюйство в доме Клуни Макферсона?
— Я
за мистера Бэлфура ручаюсь головой, — вмешался Алан. — Это честный и
доблестный джентльмен, и не извольте забывать, кто это говорит. Я ношу имя
королей, — Алан лихо заломил шляпу, — а потому я сам и всякий, кто
зовется мне другом, на своем месте среди достойнейших. Просто джентльмен устал,
и ему надобно уснуть. Что из того, коли его не тянет к картам, — нам это
не помеха. Я, сэр, готов и расположен сразиться с вами в любой игре, какую ни
назовете.
— Да
будет вам известно, сэр, — ответствовал Клуни, — что под сим убогим
кровом всяк джентльмен волен следовать своим желаниям. Ежели б другу вашему
заблагорассудилось ходить на голове, пусть сделает одолжение. А если ему, иль
вам, или кому другому тут в чем-то не потрафили, я весьма польщен буду выйти с
ним прогуляться.
Вот уж,
воистину, не хватало, чтобы двое добрых друзей по моей милости перерезали друг
другу глотки!
— Сэр, —
сказал я, — Алан заметил справедливо, я и правда сильно утомился. Мало
того, как человеку, у которого, возможно, есть свои сыновья, я вам открою, что
связан обещанием, данным отцу.
— Ни
слова более, ни слова, — сказал Клуни и указал мне на вересковое ложе в
углу Клети. Несмотря на это, он остался не в духе, косился на меня неприязненно
и всякий раз что-то бормотал себе под нос. И верно, нельзя не признать, что
щепетильность моя и слова, в коих я о ней объявил, отдавали пресвитерианским
душком и не очень-то были кстати в обществе вольных горских якобитов.
От
коньяку, от оленины я что-то отяжелел; и едва улегся на вересковое ложе, как
впал в странное забытье, в котором и пребывал почти все время, пока мы гостили
в Клети. Порою, очнувшись ненадолго, я осознавал, что происходит; порой
различал лишь голоса или храп спящих, наподобие бессвязного лопотания речки; а
пледы на стене то опадали, то разрастались вширь, совсем как тени на потолке от
горящего очага. Наверно, я изредка разговаривал или выкрикивал что-то, потому
что, помнится, не раз с изумлением слышал, что мне отвечают; не скажу, правда,
чтобы меня мучил один какойнибудь кошмар, а только глубокое отвращение; и
место, куда я попал, и постель, на которой покоился, и пледы на стене, и
голоса, и огонь в очаге, и даже сам я был себе отвратителен.
Призван был
прислужник-брадобрей, он же и лекарь, дабы предписать лекарство; но так как
объяснялся он по-гэльски, до меня из его заключения не дошло ни слова, а
спрашивать перевод я не стал, так скверно мне было. Я ведь и без того знал, что
болен, прочее же меня не трогало.
Пока
дела мои были плохи, я слабо различал, что творится вокруг. Знаю только, что
Клуни с Аланом почти все время сражались в карты, и твердо уверен, что сначала
определенно выигрывал Алан; мне запомнилось, как я сижу в постели, они азартно
играют, а на столе поблескивает груда денег, гиней, наверно, шестьдесят, когда
не все сто. Чудно было видеть такое богатство в гнезде, свитом на крутой скале
меж стволами живых деревьев. И я еще тогда подумал, что Алан ступил на шаткую
почву с таким борзым конем, как тощий зеленый кошелек, в котором нет и пяти
фунтов.
Удача,
видно, отвернулась от него на второй день.
Незадолго
до полудня меня, как всегда, разбудили, чтобы покормить, я, как всегда, отказался,
и мне дали выпить какого-то горького снадобья, назначенного брадобреем. Сквозь
открытую дверь мой угол заливало солнце, оно слепило и тревожило меня. Клуни
сидел за столом и мусолил свою колоду. Алан нагнулся над постелью, так что лицо
его оказалось возле самых моих глаз; моему воспаленному, горячечному взору оно
представилось непомерно огромным.
Он
попросил, чтобы я ссудил ему денег.
— На
что? — спросил я.
— Просто
так, в долг.
— Но
для чего? — повторил я. — Не понимаю.
— Да
что ты, Дэвид, — сказал Алан. — Неужто мне денег в долг пожалеешь?
Ох, надо
бы пожалеть, будь я в здравом уме! Но я ни о чем другом не думал, лишь бы прогнать
от себя это огромное лицо, — и отдал ему деньги.
На
третье утро, когда мы пробыли в Клети двое суток, я пробудился с чувством
невыразимого облегчения, конечно, разбитый и слабый, но вещи видел уже в
естественную величину и в истинном их повседневном обличье. Больше того, мне и
есть захотелось, и с постели я встал без чьей-либо помощи, а как позавтракали,
вышел из Клети и сел на опушке. День выдался серенький, в воздухе веяла мягкая
прохлада, и я пронежился целое утро, встряхиваясь лишь, когда мимо, с припасами
и донесениями, проходили клуневы слуги и лазутчики; окрест сейчас было
спокойно, и Клуни, можно сказать, царствовал почти в открытую.
Когда я
воротился, они с Аланом, отложив карты, допрашивали прислужника; глава клана
обернулся и что-то сказал мне по-гэльски.
— По-гэльски
не разумею, сэр, — отозвался я.
После
злополучной размолвки из-за карт, что бы я ни сказал, что бы ни сделал, все
вызывало у Клуни досаду.
— Коли
так, у имени вашего разумения побольше, чем у вас, — сердито буркнул
он, — потому что это доброе гэльское имечко. Ну, да не в том суть. Мой
лазутчик показывает, что на юг путь свободен, только вопрос, достанет ли у вас
сил идти.
Я видел
карты на столе, но золота и след простыл, только гора надписанных бумажек, и
все на клуневой стороне. Да и у Алана вид был чудной, словно он чемто
недоволен; и дурное предчувствие овладело мною.
— Не
скажу, чтобы я совсем был здоров, — ответил я и посмотрел на Алана, —
а впрочем, у нас есть немного денег, и с ними мы себе изрядно облегчим путь.
Алан
прикусил губу и уставился в землю.
— Дэвид,
знай правду, — молвил он наконец. — Деньги я проиграл.
— И
мои тоже? — спросил я.
— И
твои, — со стоном сказал Алан. — Зачем только ты мне их дал! Я сам не
свой, как дорвусь до карт.
— Ба-ба-ба! —
сказал Клуни. — Все это вздор; подурачились, и только. Само собой, деньги
вы получите обратно, хоть вдвое больше, коли не побрезгуете. На что б это было
похоже, если б я их взял себе! Слыханное ли дело, чтобы я ставил палки в колеса
джентльменам в таком положении, как ваше! Куда бы это годилось! — уже во
весь голос гаркнул Клуни, весь побагровел и принялся выкладывать золотые из
карманов.
Алан
ничего не сказал, только все смотрел в землю.
— Может,
на минутку выйдем, сэр? — сказал я.
Клуни
ответил: «С удовольствием», — и, точно, сразу пошел за мной, но лицо у
него было хмурое и раздосадованное.
— А
теперь, сэр, — сказал я, — раньше всего я должен принести вам
признательность за ваше великодушие.
— Несусветная
чушь! — вскричал Клуни. — Великодушие какое-то выдумал… Нехорошо
получилось, конечно, да что прикажете делать — загнали в клетушку, точно овцу в
хлев, — только и остается, что посидеть за картами с друзьями, когда в
кои-то веки залучишь их к себе! А если они проиграют, то и речи быть не
может… — Тут он запнулся.
— Вот
именно, — сказал я. — Если они проиграют, вы им отдаете деньги; а
выиграют, так ваши уносят в кармане! Я уж сказал, что склоняюсь пред вашим
великодушием; и все же, сэр, мне до крайности тяжело оказаться в таком
положении.
Наступило
короткое молчание; Клуни тщился что-то сказать, но так и не выговорил ни слова.
Только лицо его с каждым мгновением сильней наливалось кровью.
— Я
человек молодой, — сказал я, — и вот я у вас спрашиваю совета.
Посоветуйте мне как сыну. Мой друг честь по чести проиграл свои деньги, а до
этого, опятьтаки честь по чести, куда больше выиграл у вас. Могу я взять их
назад? Хорошо ли будет так поступить? Ведь как ни поверни, сами понимаете,
гордость моя при том пострадает.
— Да
и для меня нелестно получается, мистер Бэлфур, — сказал Клуни. —
По-вашему выходит, я вроде как сети расставляю бедным людям, им в ущерб. А я не
допущу, чтобы мои друзья в моем доме терпели оскорбления — да-да!
— И
вдруг вспылил: — Или наносили оскорбления, вот так!
— Видите,
сэр, значит, не совсем я напрасно говорил: карты — никчемное занятие для порядочных
людей. Впрочем, я жду, что вы мне присоветуете.
Ручаюсь,
если Клуни кого и ненавидел сейчас, так это Дэвида Бэлфура. Он смерил меня воинственным
взглядом, и резкое слово готово было сорваться с его уст. Но то ли молодость
моя его обезоружила, то ли пересилило чувство справедливости… Спору нет,
положение было унизительное для всех, и не в последнюю очередь для Клуни; тем
больше ему чести, что сумел выйти из него достойно.
— Мистер
Бэлфур, — сказал он, — больно вы на мой вкус велеречивы да
обходительны, но при всем том в вас живет дух истого джентльмена. Вот вам
честное мое слово: можете брать эти деньги — я и сыну сказал бы то же, — а
вот и моя рука.
|