 Увеличить |
ГЛАВА XXVII
Я ПРИХОЖУ К МИСТЕРУ
РАНКИЛЕРУ
На
другой день мы уговорились, что до заката Алан распорядится собой по
собственному усмотрению, а как только стемнеет, спрячется в поле близ Ньюхоллса
у обочины дороги и не стронется с места, пока не услышит мой свист. Я было
предложил взять за условный знак мою любимую «Славный дом Эрли», но Алан
запротестовал, сказав, что эту песню знает всякий и может случайно засвистать
любой пахарь поблизости; взамен он обучил меня началу горского напева, который
по сей день звучит у меня в душе и, верно, будет звучать, пока я жив. Всякий
раз, приходя мне на память, он уносит меня в тот последний день, когда должна
была решиться моя судьба и Алан сидел в углу нашей пещеры, свистя и отбивая
такт пальцем, и лицо его все ясней проступало сквозь предрассветные сумерки.
Еще
солнце не взошло, когда я очутился на длинной улице Куинсферри. Город был
построен основательно, дома прочные, каменные, чаще крытые шифером; ратуша,
правда, поскромней, чем в Пибле, да и сама улица не столь внушительна; но все
вместе взятое заставило меня устыдиться своего неописуемого рванья.
Наступало
утро, в домах разжигали очаги, растворяли окна, на улице стали появляться люди,
а моя тревога и подавленность все возрастали. Я вдруг увидел, на какой зыбкой
почве построены все мои надежды, когда у меня нет твердых доказательств не
только моих прав, но хотя бы того, что я — это я. Случись, все лопнет, как
мыльный пузырь, тогда окажется, что я тешил себя напрасной мечтой и положение у
меня самое незавидное. Даже если все обстоит, как мне думалось, потребуется
время, чтобы подтвердить основательность моих притязаний, а откуда взять это
время, когда в кармане нет и трех шиллингов, а на руках осужденный, который
скрывается от закона и которого нужно переправить в другую страну? Страшно
сказать, но если надежды мои несбыточны, дело еще может обернуться виселицей
для нас обоих. Я расхаживал взад и вперед по улице и ловил на себе косые
взгляды из окошек, встречные либо ухмылялись, либо, подтолкнув друг друга
локтем, о чем-то переговаривались, и к моим опасениям прибавилось еще одно: не
только убедить стряпчего окажется непросто, но даже добиться разговора с ним
будет, пожалуй, нелегкой задачей.
Хоть
убей, не мог я набраться духу заговорить с кем-либо из этих степенных горожан;
мне совестно было даже к ним подойти таким оборванным и грязным; спросишь, где
дом такой особы, как мистер Ранкилер, а тебе, чего доброго, рассмеются в лицо.
Вот и мотался я из конца в конец улицы, с одной стороны на другую, слонялся по
гавани, словно пес, потерявший хозяина, и, чувствуя, как у меня тоскливо сосет
под ложечкой, время от времени безнадежно махал рукой. День между тем вступил в
свои права — было, наверно, часов уж девять; измученный бесцельным блужданием,
я невзначай остановился у добротного дома на дальней от залива стороне; дома с
красивыми чистыми окнами, цветочными горшками на подоконниках и
свежеоштукатуренными стенами; на приступке, по-хозяйски развалясь, зевала
гончая собака. Признаться, я даже позавидовал этому бессловесному существу, как
вдруг дверь распахнулась и вышел осанистый румяный мужчина в пудреном парике и
очках, с умным и благодушным лицом. Обличье мое было столь неприглядным, что
никто и головы не поворачивал в мою сторону, он же задержал на мне свой взор и
был, как я узнал потом, так поражен моею жалкой наружностью, что сразу подошел
ко мне и осведомился, зачем я тут.
Я сказал,
что пришел в Куинсферри по делам, и, приободрясь немного, спросил у него дорогу
к дому мистера Ранкилера.
— Хм, —
произнес он, — я только что вышел из его дома, и, по весьма странному
совпадению, я — он самый и есть.
— Тогда,
сэр, я вас прошу об одолжении, — сказал я, — дозвольте мне с вами
поговорить.
— Мне
неизвестно ваше имя, — возразил он, — и я впервые вас вижу.
— Имя
мое — Дэвид Бэлфур, — сказал я.
— Дэвид
Бэлфур? — довольно резко и словно бы в удивлении переспросил он. —
Откуда же вы изволили прибыть, мистер Дэвид Бэлфур? — прибавил он, очень
строго глядя мне в лицо.
— Я,
сэр, изволил прибыть из множества самых разных мест, — сказал я, — но
думаю, мне лучше рассказать вам, как и что, в более уединенной обстановке.
Он вроде
как призадумался на мгновение, пощипывая себе губу и поглядывая то на меня, то
на мощеную улицу.
— Да, —
сказал он. — Так будет, разумеется, лучше.
И,
пригласив меня следовать за ним, он вошел обратно в дом, крикнул кому-то, кого
мне было не видно, что будет занят все утро, и привел меня в пыльную, тесную
комнату, заполненную книгами и бумагами. Здесь он сел и мне велел садиться,
хотя, по-моему, не без грусти перевел глаза с чистенького стула на мое
затасканное рубище.
— Итак,
если у вас ко мне есть дело, — промолвил он, — прошу быть кратким и
говорить по существу. Nec germino bellum. Trojanum orditur ab ovo,[7] — вы
меня понимаете? — прибавил он с испытующим взглядом.
— Я
внемлю совету Горация, сэр, — улыбаясь, ответил я, — и сразу введу
вас in medias res.[8]
Ранкилер
с довольным выражением покивал головой; он для того и ввернул латынь, чтобы
меня проверить. Но хоть я видел, что он доволен, да и вообще слегка воспрянул
духом, кровь мне бросилась в лицо, когда я проговорил:
— Я
имею основания полагать, что обладаю известными правами на поместье Шос.
Стряпчий
вынул из ящика судейскую книгу и открыл ее перед собою.
— Да,
и что же? — сказал он.
Но я,
выпалив заветное, онемел.
— Нуте-ка,
нуте-ка, мистер Бэлфур, — продолжал стряпчий, — теперь надобно
договаривать. Где вы родились?
— В
Эссендине, сэр, — сказал я. — Год тысяча семьсот тридцать третий,
марта двенадцатого дня.
Я видел,
что он сверяется со своею книгой, но что это могло означать, не понимал.
— Отец
и мать? — спросил он.
— Отец
мой был Александр Бэлфур, наставник эссендинской школы, — сказал я, —
а мать Грейс Питэрроу, семья ее, если не ошибаюсь, родом из Энгуса.
— Есть
ли у вас бумаги, удостоверяющие вашу личность? — спросил мистер Ранкилер.
— Нет,
сэр, — сказал я, — они у нашего священника мистера Кемпбелла и могут
быть представлены по первому требованию. Тот же мистер Кемпбелл поручится вам
за меня, да если на то пошло, и дядя мой, думаю, не откажется опознать мою
личность.
— Не
о мистере ли Эбенезере Бэлфуре вы говорите? — спросил стряпчий.
— О
нем самом, — сказал я.
— С
которым вы имели случай свидеться?
— И
которым был принят в собственном его доме, — ответил я.
— А
не довелось ли вам повстречать человека, именуемого Хозисоном? — спросил
мистер Ранкилер.
— Довелось,
сэр, на мою беду, — сказал я. — Ведь это по его милости, хотя и по
дядиному умыслу, я был похищен в двух шагах от этого самого города, насильно
взят в море, претерпел кораблекрушение и тысячу иных невзгод, а теперь предстал
пред вами таким оборванцем.
— Вы
помянули, что попали в кораблекрушение, — сказал Ранкилер. — Где это
произошло?
— Подле
южной оконечности острова Малла, — сказал я. — А выбросило меня на
островок по названию Иррейд.
— Э,
да вы более меня смыслите в географии, — усмехаясь, сказал он. — Ну
что ж, пока, не скрою, все это в точности совпадает с теми сведениями, которые
я имею из других источников. Но вас, говорите, похитили? В каком это смысле?
— Да
в самом прямом, сэр, — сказал я. — По пути к вашему дому меня
завлекли на борт торгового брига, оглушили страшным ударом по голове, швырнули
в трюм — и кончено, а очнулся я уже в открытом море. Мне было уготовано рабство
на плантациях, но по милости господней я избежал этой судьбы.
— Бриг
разбился двадцать седьмого июня, — заглянув в книгу, сказал
Ранкилер, — а нынче у нас двадцать четвертое августа. Пробел нешуточный,
мистер Бэлфур, без малого два месяца. Вашим друзьям он уже послужил причиной
для серьезного беспокойства. И я, сознаюсь, не почту себя в полной мере
удовлетворенным, покуда не сойдутся все сроки.
— Право
же, сэр, мне не составит труда восполнить этот пробел, — сказал я. —
Но прежде чем начать свой рассказ, я бы рад был увериться, что говорю с
доброжелателем.
— Так
получается порочный круг, — возразил стряпчий. — Я не могу составить
твердых суждений, покуда не выслушаю вас. Я не могу назваться вашим другом,
пока не буду располагать надлежащими сведениями. В ваши же лета более
приличествует доверительность. Вы знаете, мистер Бэлфур, какая у нас есть
поговорка: зла боится, кто сам зло чинит.
— Не
забудьте, сэр, что я раз уже пострадал за свою доверчивость, — сказал
я. — И что меня отправил в рабство не кто иной, как человек, который,
сколько я понимаю, платит вам за услуги.
Все это
время я понемногу осваивался с мистером Ранкилером и чем тверже чувствовал почву
под ногами, тем более обретал уверенности в себе. И на этот выпад, который я
сам сделал с затаенной улыбкой, он откровенно расхохотался.
— Ну,
ну, вы сгустили краски, — сказал он. — Rui, non sum[9] Я и правда был поверенным
в делах вашего дядюшки, но меж тем, как вы (imberbis juuenis custode remoto[10])
развлекались на западе, здесь немало воды утекло; и если уши у вас не горели,
то никак не оттого, что вас тут мало поминали. В тот самый день, когда вы
потерпели бедствие на море, ко мне в контору пожаловал мистер Кемпбелл и
потребовал, чтобы ему во что бы то ни стало предъявили вашу особу. О вашем
существовании я даже не подозревал; а вот батюшку вашего знавал коротко, и,
судя по сведениям, коими располагаю (и кои затрону позднее), я склонен был
опасаться наихудшего исхода. Мистер Эбенезер признал, что виделся с вами;
заявил (хоть это представлялось малоправдоподобным), будто бы вручил вам
значительные деньги и вы отбыли в Европу, вознамерясь завершить свое образование,
что было и правдоподобно и вместе похвально. На вопрос, как могло статься, что
вы не известили о том мистера Кемпбелла, он показал, будто вы изъявили большое
желание порвать всякие связи с прошлым. На дальнейшие вопросы о нынешнем вашем
местопребывании отговорился неведением, однако предположил, что вы в Лейдене.
Таков вкратце смысл его ответов. Не убежден, что кто-нибудь поверил им, —
с улыбкой продолжал мистер Ранкилер. — В особенности же прогневили его
некоторые выражения, которые позволил себе употребить я, так что, коротко
говоря, он указал мне на дверь. Мы, таким образом, оказались в совершенном
тупике, ибо как ни хитроумны были наши догадки, им не было и тени
доказательств. И в это самое время, откуда ни возьмись, — капитан Хозисон
с вестью, что вы утонули; на том все раскрылось; однако без какихлибо
последствий, кроме горя для мистера Кемпбелла, ущерба для моего кармана и
нового пятна на имени вашего дяди, коих и без того было предовольно. Так что
теперь, мистер Бэлфур, — заключил он, — вы уяснили себе ход событий и
в состоянии судить, в какой мере мне, можно довериться.
Строго
говоря, он излагал события куда более деловито и точно, чем я способен
передать, и обильней перемежал их латинскими изречениями, однако говорилось все
это с подкупающей благожелательностью — во взгляде и повадках, которая изрядно
растопила мою отчужденность. Более того, я видел, что теперь он держится, как
если б всякие сомнения, кто я таков, отпали; стало быть, первый шаг был сделан:
доказано, что я не самозванец.
— Сэр,
если все рассказывать, как есть, — сказал я, — я должен вверить вашей
деликатности жизнь друга.
Дайте
мне слово свято блюсти его тайну, во всем же, что касается меня, я не прошу
иной поруки, чем то, что читаю в вашем лице.
Он с
величайшей серьезностью дал мне слово.
— Замечу
лишь, — сказал он, — что эти оговорки настораживают, и если в повести
вашей содержатся хотя б ничтожные трения с законом, я просил бы вас считаться с
тем, что я слуга закона, и касаться их мимоходом.
После
того я рассказал ему свою историю с самого начала, а он слушал, сдвинув на лоб
очки и прикрыв глаза, так что я иногда начинал побаиваться, не уснул ли он. Но
ничуть не бывало! Он схватывал каждое слово (как я впоследствии убедился) с
такой живостью восприятия и остротою памяти, что я порой только диву давался.
Даже чуждые уху, непривычные гэльские имена, единожды в тот случай услышанные,
он уловил и часто мне припоминал через многие годы. Вот только когда я назвал
полным именем Алана Брека, у нас состоялось прелюбопытное объяснение. После
эпинского убийства и объявления о награде имя Алана, разумеется, гремело по
всей Шотландии; но едва оно сорвалось с моих уст, как стряпчий задвигался в
кресле и открыл глаза.
— Я
бы не называл лишних имен, мистер Бэлфур, — сказал он, — тем более
имен горцев, многие из коих не в ладах с законом.
— Быть
может, и не стоило называть, — сказал я, — но коль уж вырвалось,
остается лишь говорить все до конца.
— Отнюдь, —
возразил мистер Ранкилер. — Я, как от вас, возможно, не укрылось, туговат
на ухо и вовсе не уверен, что правильно расслышал это имя. С вашего изволения,
мы будем впредь именовать вашего друга мистер Томсон, дабы не вызывать излишних
сопоставлений, и если вам приведется еще упомянуть кого-нибудь из горцев, живых
или почивших, я поступал бы на "вашем месте точно так же.
Из этих
слов я заключил, что имя он расслышал как нельзя лучше и угадал, что скоро я, пожалуй,
заведу речь про убийство. Впрочем, он волен был прикидываться глухим, если
хотел, меня это не касалось; я только усмехнулся, заметив, что Томсон не ахти
какое горское имя, и согласился. Так до конца моей повести Алан и оставался мистером
Томсоном; и это было тем забавнее, что самому ему такая уловка очень пришлась
бы по вкусу. Джеме Стюарт подобным же образом выведен был как сородич мистера
Томсона; Колин Кемпбелл сошел за мистера Глена; когда же настал черед Клуни, я
окрестил его вождем горного клана мистером Джемсоном. Все это было шито белыми
нитками, и мне удивительным казалось, как только стряпчему не прискучит вести
эту игру; но в конце концов она была вполне в духе того времени, когда в стране
боролись две партии, и мирный обыватель без излишне горячей приверженности к
обеим выискивал себе любую щель, лишь бы не затронуть ненароком ни ту, ни
другую.
— Ну
и ну, — заметил стряпчий, когда я договорил до конца, — прямо
эпическое сказание, прямо Одиссея своего рода. Вам ее непременно следует
переложить на добрую латынь, когда пополните свою ученость; либо поведать на
английском, если угодно, хотя сам я отдаю предпочтение латинской мощи. Вы
поскитались изрядно. Quoe regio in terris[11]
— какую только область в Шотландии (да простится мне это доморощенное
толкование) не исходили вы в ваших странствиях! Вы проявили к тому же
редкостную способность попадать в ложные положения — и, надо признать, в общем,
подобающим образом при том держаться. Мистер же Томсон мне представляется
джентльменом изрядных достоинств, хотя, возможно, и несколько кровожадным. Тем
не менее я был бы рад и счастлив, когда бы он (вкупе со всеми заслугами своими)
покоился где-нибудь на дне Северного моря, ибо с человеком этим, мистер Дэвид,
хлопот будет полон рот. Однако вы, несомненно, более чем — правы, что храните
ему верность, ведь он сам хранил вам верность беззаветно. Выходит, можно
сказать, что он был вам незаменимым спутником, а также paribus curis vestigia
figit,[12]
ведь, полагаю, вам обоим приходили невзначай" голову мысли о виселице. Ну
что ж, по счастью, дни сии миновали, и, думаю (не как законник, но как
человек), страданиям вашим недалек конец.
Он
разглагольствовал о моих приключениях, а сам поглядывал на меня с такою
благожелательной и безобидной веселостью, что я насилу мог скрыть удовольствие.
Я столько терся среди людей, для которых не писаны никакие законы, столько раз
ложился спать на склонах гор под открытым небом, что просто чудом казалось
вновь сидеть под кровлей в чисто прибранном доме и вести задушевную беседу с
почтенным человеком в кафтане тонкого сукна. При этой мысли взгляд мой упал на
мое непристойное отрепье, и смущение охватило меня с новой силой. Стряпчий
перехватил мой взгляд и правильно истолковал. Он встал, крикнул с лестницы,
чтобы подан был лишний прибор, потому что мистер Бэлфур останется к обеду, и
проводил меня в спальню в верхних покоях дома. Тут он мне дал кувшин с водою,
мыло и гребень, разложил на постели платье, которое принадлежало его сыну, а
засим, с приличным случаю латинским изречением, удалился, дабы я мог привести
себя в порядок.
|
