 Увеличить |
23. «В моем конце мое
начало»
(8 февраля 1587)
«En ma
fin est mon commencement» — когда-то Мария Стюарт вышила это, еще не ясное ей в
ту пору изречение, на парчовом покрове. Теперь ее смутное предчувствие
сбывается. Только трагическая смерть кладет истинное начало ее славе, только
эта смерть в глазах будущих поколений искупит вину ее молодости, преобразит ее
ошибки. Уже много недель, как твердо и обдуманно готовится осужденная к
величайшему своему испытанию. Совсем еще юной королевой пришлось ей дважды
видеть, как дворянин умирает под топором палача; рано поняла она, что ужас
этого непоправимо бесчеловечного акта может быть преодолен лишь стоическим
самообладанием. Весь мир и последующие поколения — Мария Стюарт это знает —
будут взыскательно судить ее выдержку и осанку, когда, первая из венчанных
королей, она склонит голову на плаху; малейшая дрожь, малейшее колебание,
предательская бледность были бы в столь решительную минуту изменой ее
королевскому достоинству. Так в эти недели ожидания собирается она в тиши с
душевными силами. Ни к чему в своей жизни эта горячая, неукротимая женщина не
готовилась так обдуманно, так спокойно, как к своему смертному часу.
Вот
отчего никто не заметил бы в ней ни тени удивления или испуга, когда во вторник
седьмого февраля слуги докладывают ей о прибытии лордов Шрусбери и Кента вместе
с несколькими членами магистрата. Предусмотрительно сзывает она своих ближних
женщин, а также большую часть челядинцев. Только окружив себя верными слугами,
принимает она это посольство. Она поминутно хочет иметь их рядом — пусть
когда-нибудь поведают миру, что дочь Иакова V, дочь Марии Лотарингской, та, в
чьих жилах течет кровь Стюартов и Тюдоров, нашла в себе силы мужественно и
непреклонно снести и самые тяжкие испытания. Шрусбери, под чьим кровом она
провела без малого двадцать лет, клонит перед ней седую голову и колено. Голос
его чуть дрожит, когда он объявляет, что Елизавете пришлось, вняв настойчивым
требованиям своих подданных, повелеть привести приговор в исполнение. Мария
Стюарт словно и не удивлена недоброй вестью; без малейших признаков волнения,
зная, что каждый ее жест будет внесен в книгу истории, выслушивает она
приговор, спокойно осеняет себя крестным знамением и говорит: «Хвала господу за
это известие, что вы мне приносите. Для меня нет вести более утешительной, ибо
она сулит мне конец земных страданий и милость господа, сподобившего меня
умереть во славу его имени и его возлюбленной римско-католической церкви». Ни
единым словом не оспаривает она приговор. Она уже не хочет как королева
бороться с несправедливостью, причиненной ей другой королевой, а лишь как
христианка — возложить на себя свой крест; а может быть, в своем мученичестве
она возлюбила последнее торжество, еще оставшееся ей в этой жизни. Только две
просьбы есть у нее: чтобы духовник напутствовал ее своим благословением и чтобы
казнь не пришлась уже на следующее утро: ей хочется как следует обдумать свои
последние распоряжения. Обе просьбы отвергнуты. Ей не нужен пастырь ложной веры,
отвечает граф Кент, фанатичный протестант, зато он охотно пришлет ей священника
реформатской церкви, чтобы тот наставил ее в истинной религии. Конечно, Мария
Стюарт отказывается в этот великий час, когда она перед всем католическим миром
намерена смертью своей постоять за свое исповедание, выслушивать от
священника-еретика его рацеи насчет истинной веры. Менее жесток, чем это
бестактное предложение обреченной жертве, отказ отсрочить ее казнь. Поскольку ей
дается одна лишь ночь для всех приготовлений, все отпущенные ей часы так
уплотнены, что страху и тревоге не остается места. Всегда — и в этом дар бога
человеку — умирающему тесно с временем.
Рассудительно
и вдумчиво, качества, которых ей до сих пор — увы! — так недоставало, распределяет
Мария Стюарт свои последние часы. Великая государыня, она и умереть хочет с
истинным величием. Призвав на помощь свой безошибочный вкус, свою
наследственную артистичность, свое врожденное мужество, не изменяющее ей и в
самые опасные минуты, готовит Мария Стюарт свой уход — словно праздник, словно
торжество, словно величественную церемонию. Ничего не оставляет она на волю
случая, минуты, настроения — все проверяется на эффект, все оформляется
по-королевски пышно и импозантно. Каждая деталь точно и обдуманно вписана,
подобно волнующей или благоговейной строфе, в эпопею мученической кончины.
Несколько раньше обычного, чтобы спокойно написать необходимые письма и
собраться с мыслями, приказывает она подать ужин и символически придает ему
характер последней вечери. Откушав, она собирает вокруг себя домочадцев и
просит налить ей вина. С глубокой серьезностью, но с просветленным челом
поднимает она полную чашу над слугами, павшими перед ней на колени. Она
выпивает ее за их благополучие, а потом обращается к ним с речью, увещая
хранить верность католической религии и жить между собой в мире. У каждого
просит она — и это звучит, как сцена из vita sanctorum[179] — прощения за все обиды,
которые вольно или невольно ему причинила. И лишь после этого дарит каждому
любовно выбранный для него подарок — кольцо и драгоценные камни, золотые цепи и
кружева, изысканные вещицы, когда-то красившие и разнообразившие ее уходящую
жизнь. На коленях, кто молча, кто плача, принимают они дары, и королева невольно
растрогана горестной любовью своих слуг.
Наконец
она поднимается и переходит в свою комнату, где на письменном столе уже горят
восковые свечи. Ей еще много надо сделать с вечера до утра: перечитать
духовную, распорядиться приготовлениями к завтрашнему, трудному шествию и
написать последние письма. В первом, наиболее проникновенном письме она просит
своего духовника не спать эту ночь и молиться за нее; хоть он и находится за
два-три покоя в этом же замке, граф Кент — так безжалостен фанатизм — накрепко
запретил утешителю оставлять свою комнату, чтобы не дал он осужденной
последнего «папистского» причастия. Затем королева пишет своим родичам —
Генриху III и герцогу де Гизу; в этот последний час на душе у нее лежит забота,
особенно делающая ей честь: с прекращением ее вдовьей пенсии домочадцы ее
останутся без средств к существованию. И она просит короля Французского взять
на себя обязательство выплатить все по ее завещанию и приказать служить обедни
«за всехристианнейшую королеву, что идет на смерть, верная католической церкви
и лишенная всякого земного достояния». Филиппу II и папе она уже написала
раньше. И лишь одной властительнице этого мира остается ей написать —
Елизавете. Но ни единым словом не обратится к ней Мария Стюарт. Ей больше
нечего у нее просить и не за что благодарить ее. Только гордым молчанием может
она еще устыдить своего старинного недруга, а также величием своей смерти.
Поздно
за полночь ложится Мария Стюарт. Все, что ей должно было сделать в жизни, она
сделала. Всего лишь несколько часов дозволено еще душе погостить в истомленном
теле. Служанки на, коленях забились в угол и молятся недвижными губами: они не
хотят беспокоить спящую. Но Мария Стюарт не спит. Широко открытыми глазами
смотрит она в великую ночь; только усталым членам дает она покой, чтобы с
бестрепетным сердцем и сильной душою предстать наутро пред всесильной смертью.
На
многие торжества одевалась Мария Стюарт: на коронации и крестины, на свадьбы и
рыцарские игрища, на прогулки, на войну и охоту, на приемы, балы и
турниры, — повсюду являясь в роскошных одеждах, зная, какой властью
обладает на земле красота. Но никогда еще ни по какому поводу не одевалась она
так обдуманно, как для величайшего часа своей судьбы — для смерти. Уже за много
дней и недель продумала она, должно быть, достойный ритуал своей кончины,
тщательно взвесив каждую деталь. Платье за платьем перебрала она, верно, весь
свой гардероб в поисках наиболее достойного наряда для столь небывалого случая;
можно подумать, что и как женщина в последней вспышке кокетства хотела она
оставить на все времена пример того, каким венцом совершенства должна быть
королева, идущая навстречу казни. Два часа, с шести до восьми, одевают ее
прислужницы. Не как бедная грешница в убогих лохмотьях хочет она взойти на
плаху. Великолепный, праздничный наряд выбирает она для своего последнего
выхода, самое строгое и изысканное платье из темно-коричневого бархата,
отделанное куньим мехом, со стоячим белым воротником и пышно ниспадающими
рукавами. Черный шелковый плащ обрамляет это гордое великолепие, а тяжелый
шлейф так длинен, что Мелвил, ее гофмейстер, должен почтительно его
поддерживать. Снежно-белое вдовье покрывало овевает ее с головы до ног. Омофоры
искусной работы и драгоценные четки заменяют ей светские украшения, белые
сафьяновые башмачки ступают так неслышно, что звук ее шагов не нарушит
бездыханную тишину в тот миг, когда она направится к эшафоту. Королева сама
вынула из заветного ларя носовой платок, которым ей завяжут глаза, —
прозрачное облачко тончайшего батиста, отделанное золотой каемкой, должно быть,
ее собственной работы. Каждая пряжка на ее платье выбрана с величайшим смыслом,
каждая мелочь настроена на общее музыкальное звучание; предусмотрено и то, что
ей придется на глазах у чужих мужчин скинуть перед плахой это темное великолепие.
В предвидении последней кровавой минуты Мария Стюарт надела исподнее платье
пунцового шелка и приказала изготовить длинные, по локоть, огненного цвета
перчатки, чтобы кровь, брызнувшая из-под топора, не так резко выделялась на ее
одеянии, Никогда еще осужденная на смерть узница не готовилась к казни с таким
изощренным искусством и сознанием своего величия.
В восемь
утра стучатся в дверь. Мария Стюарт не отвечает, она все еще стоит, преклонив
колена, перед аналоем и читает отходную. Только кончив, поднимается она с
колен, и на вторичный стук дверь открывают. Входит шериф с белым жезлом в руке
— скоро его преломят — и говорит почтительно, с глубоким поклоном; «Madame,
меня прислали лорды, вас ждут». «Пойдемте», — говорит Мария Стюарт и
готовится к выходу.
И вот
начинается последнее шествие. Поддерживаемая справа и слева слугами, идет она,
с натугой передвигая ревматические ноги. Втройне оградила она себя оружием веры
от приступов внезапного страха: на шее у нее золотой крест, с пояса свисает
связка отделанных дорогими каменьями четок, в руке меч благочестивых — распятие
из слоновой кости; пусть увидит мир, как умирает королева в католической вере и
за католическую веру. Да забудет он, сколько прегрешений и безрассудств
отягчает ее юность и что как соучастница предумышленного убийства предстанет
она пред палачом. На все времена хочет она показать, что терпит муки за дело
католицизма, обреченная жертва своих недругов-еретиков.
Не
дальше чем до порога — как задумано и условлено — провожают и поддерживают ее
преданные слуги. Ибо и виду не должно быть подано, будто они соучастники
постыдного деяния, будто сами ведут свою госпожу на эшафот. Лишь в ее покоях
готовы они ей прислуживать, но не как подручные палача в час ее страшной
смерти. От двери до подножия лестницы ее сопровождают двое подчиненных Эмиаса
Паулета; только ее злейшие противники могут, как пособники величайшего
преступления, повести венчанную королеву на эшафот. Внизу, у последней
ступеньки, перед входом в большой зал, где состоится казнь, ждет коленопреклоненный
Эндру Мелвил, ее гофмейстер; шотландский дворянин, он должен будет сообщить
Иакову VI о свершившейся казни. Королева подняла его с колен и обняла. Ее
радует присутствие этого верного свидетеля, оно укрепит в ней душевное
спокойствие, которое она поклялась сохранить. И на слова Мелвила: «Мне выпала
самая тяжкая в моей жизни обязанность сообщить о кончине моей августейшей
госпожи» — она отвечает: «Напротив, радуйся, что конец моих испытаний близок.
Только сообщи, что я умерла верная своей религии, истинной католичкой, истинной
дочерью Шотландии, истинной дочерью королей. Да простит бог тех, кто пожелал
моей смерти. И скажи моему сыну, что никогда я не сделала ничего, что могло бы
повредить ему, никогда ни в чем не поступилась нашими державными правами».
Сказав
это, она обратилась к графам Шрусбери и Кенту с просьбой разрешить также ее ближним
женщинам присутствовать при казни. Граф Кент возражает: женщины своими воплями
и плачем нарушат благочиние в зале и вызовут недовольство, ведь им непременно
захочется омочить платки в крови королевы. Но Мария Стюарт твердо отстаивает
свою последнюю волю. «Словом моим ручаюсь, — говорит она, — что они
этого делать не станут. Я не мыслю, чтобы ваша госпожа отказала своей равной в
том, чтобы ее женщины прислуживали ей до последней минуты. Не верю, чтобы она
отдала подобное жестокое приказание. Даже будь я не столь высокого сана, она
исполнила бы мою просьбу, а ведь я к тому же ее ближайшая родственница, внучка
Генриха VIII, вдовствующая королева Франции, венчанная на царство королева
Шотландии».
Оба
графа совещаются: наконец ей разрешают взять с собой четырех слуг и двух
женщин. Мария Стюарт удовлетворяется этим. Сопровождаемая своими избранными и
верными, а также Эндру Мелвилом, несущим за ней ее трен, в предшествии шерифа,
Шрусбери и Кента входит она в парадный зал Фотерингейского замка.
Здесь
всю ночь стучали топорами. Из помещения вынесены столы и стулья. В глубине его
воздвигнут помост, покрытый черной холстиной, наподобие катафалка. Перед обитой
черным колодой уже поставлена скамеечка с черной же подушкой, на нее королева
преклонит колена, чтобы принять смертельный удар. Справа и слева почетные
кресла дожидаются графов Шрусбери и Кента, уполномоченных Елизаветы, в то время
как у стены, словно два бронзовых изваяния, застыли одетые в черный бархат и
скрывшиеся под черными масками две безликие фигуры — палач и его подручный. На
эту величественную в своей страшной простоте сцену могут взойти только жертва и
ее палачи; зрители теснятся в глубине зала. Охраняемый Паулетом и его
солдатами, там воздвигнут барьер, за которым сгрудилось человек двести дворян,
сбежавшихся со всей округи, чтобы увидеть столь неслыханное, небывалое зрелище
— казнь венценосной королевы. А перед запертыми дверями замка сотнями и сотнями
голов чернеют толпы простого люда, привлеченного этой вестью; им вход запрещен.
Только дворянской крови дозволено видеть, как проливают королевскую кровь.
Спокойно
входит Мария Стюарт в зал. Королева с первого своего дыхания, она еще ребенком
научилась держаться по-королевски, и это высокое чувство не изменяет ей и в
самые трудные минуты. С гордо поднятой головой она всходит на обе ступеньки
эшафота. Так пятнадцати лет всходила она на трон Франции, так всходила на
алтарные ступени в Реймсе. Так взошла бы она и на английский трон, если бы ее
судьбой управляли другие звезды. Так же смиренно и вместе с тем горделиво
преклоняла она колена бок о бок с французским королем, бок о бок с шотландским
королем, чтобы принять благословение священника, как теперь склоняется под
благословение смерти. Безучастно слушает она, как секретарь снова зачитывает
приговор. Приветливо, почти радостно светится ее лицо — уж на что Уингфилд ее
ненавидит, а и он в донесении Сесилу не может умолчать о том, что словам
смертного приговора она внимала, будто благой вести.
Но ей
еще предстоит жестокое испытание. Мария Стюарт стремится этот последний свой
час облечь чистотой и величием; ярким факелом веры, великомученицей
католических святцев хочет она воссиять миру. Протестантским же лордам важно не
допустить, чтобы ее прощальный жест стал пламенным «верую» ревностной
католички; еще и в последнюю минуту пытаются они мелкими злобными выходками
умалить ее царственное достоинство. Не раз на коротком пути из внутренних
покоев к месту казни она оглядывалась, ища среди присутствующих своего
духовника, в надежде, что он хотя бы знаком отпустит ее прегрешения и
благословит ее. Но тщетно. Ее духовнику запрещено выходить из своей комнаты. И
вот, когда она уже приготовилась претерпеть казнь без духовного напутствия, на
эшафоте появляется реформатский священник, доктор Флетчер из Питерсбороу — до
последнего дыхания преследует ее беспощадная борьба между обеими религиями,
отравившая ее юность, сломавшая ей жизнь. Лордам, правда, хорошо известно
троекратное заявление верующей католички Марии Стюарт, что лучше ей умереть без
духовного утешения, чем принять его от священника-еретика. Но так же, как Мария
Стюарт, стоя на эшафоте, хочет восславить свою религию, так и протестанты
намерены почтить свою, они тоже взывают к господу богу. Под видом попечительной
заботы о спасении ее души реформатский пастор заводит свою более чем
посредственную sermon[180],
которую Мария Стюарт в своем нетерпении умереть то и дело прерывает. Три-четыре
раза просит она доктора Флетчера не утруждать себя, она твердо прилежит
римско-католической вере, за которую, по милости господней, ей дано пострадать.
Но попик одержим мелким тщеславием, что ему воля умирающей! Он тщательно
вылизал свою sermon, в кои-то веки он удостоился такой избранной аудитории. Он
знай бубнит свое, и тогда, не в силах прекратить это гнусное суесловие, Мария
Стюарт прибегает к последнему средству: в одну руку, словно оружие, берет
распятие, а в другую — молитвенник и, пав на колени, громко молится по-латыни,
чтобы священными словами заглушить елейное словоизвержение. Так, чем вместе
обратиться к общему богу, вознося молитвы за душу обреченной жертвы, борются
друг с другом обе религии в двух шагах от плахи — ненависть, как всегда,
сильнее, чем уважение к чужому несчастью. Шрусбери, Кент и с ними большая часть
собрания молятся по-английски, а Мария Стюарт и ее домочадцы читают латинские
молитвы. И только когда пастор умолкает и в зале водворяется тишина, Мария
Стюарт уже по-английски произносит слово в защиту гонимой церкви христовой. Она
благодарит бога за то, что страдания ее приходят к концу, громко возвещает,
прижимая к груди распятие, что надеется на искупление кровью Спасителя, чей
крест она держит в руке и за кого с радостью готова отдать свою кровь. Снова
одержимый фанатик лорд Кент прерывает ее молитву, требуя, чтобы она оставила
эти «popish trumperies» — папистские фокусы. Но умирающая уже далека всем
земным распрям. Ни единым взглядом, ни единым словом не удостаивает она Кента и
только говорит во всеуслышание, что от всего сердца простила она врагов, давно
домогающихся ее крови, и просит господа, чтобы он привел ее к истине.
Воцаряется
тишина. Мария Стюарт знает, что теперь последует. Еще раз целует она распятие,
осеняет себя крестным знамением и говорит: «О милосердный Иисус, руки твои,
простертые здесь на кресте, обращены ко всему живому, осени же и меня своей
любящей дланью и отпусти мне мои прегрешения. Аминь».
В
средневековье много жестокости и насилия, но бездушным его не назовешь. В иных
его обычаях отразилось такое глубокое сознание собственной бесчеловечности,
какое недоступно нашему времени. В каждой казни, сколь бы зверской она ни была,
посреди всех ужасов нет-нет да и мелькнет проблеск человеческого величия; так,
прежде чем коснуться жертвы, чтобы убить или подвергнуть ее истязаниям, палач
должен был просить у нее прощения за свое преступление против ее живой плоти. И
сейчас палач и его подручный, скрытые под масками, склоняют колена перед Марией
Стюарт и просят у нее прощения за то, что вынуждены уготовить ей смерть. И
Мария Стюарт отвечает им: «Прощаю вам от всего сердца, ибо в смерти вижу я
разрешение всех моих земных мук». И только тогда палач с подручным принимаются
за приготовления.
Между
тем обе женщины раздевают Марию Стюарт. Она сама помогает им снять с шеи цепь
«agnus dei»[181].
При этом руки у нее не дрожат, и, по словам посланца ее злейшего врага Сесила,
она «так спешит, точно ей не терпится покинуть этот мир». Едва лишь черный плащ
и темные одеяния падают с ее плеч, как под ними жарко вспыхивает пунцовое исподнее
платье, а когда прислужницы натягивают ей на руки огненные перчатки, перед
зрителями словно всколыхнулось кроваво-красное пламя — великолепное,
незабываемое зрелище. И вот начинается прощание. Королева обнимает прислужниц,
просит их не причитать и не плакать навзрыд. И только тогда преклоняет она
колена на подушку и громко, вслух читает псалом: «In te, domine, confido, ne
confundar in aeternum»[182].
А теперь
ей осталось немногое: уронить голову на колоду, которую она обвивает руками,
как возлюбленная загробного жениха. До последней минуты верна Мария Стюарт
королевскому величию. Ни в одном движении, ни в одном слове ее не проглядывает
страх. Дочь Тюдоров, Стюартов и Гизов приготовилась достойно умереть. Но что
значит все человеческое достоинство и все наследованное и благоприобретенное
самообладание перед лицом того чудовищного, что неотъемлемо от всякого
убийства! Никогда — и в этом лгут все книги и реляции — казнь человеческого
существа не может представлять собой чего-то романтически чистого и возвышенного.
Смерть под секирой палача остается в любом случае страшным, омерзительным
зрелищем, гнусной бойней. Сперва палач дал промах; первый его удар пришелся не
по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение, глухие стоны
вырываются у страдалицы. Второй удар глубоко рассек шею, фонтаном брызнула
кровь. И только третий удар отделил голову от туловища. И еще одна страшная
подробность: когда палач хватает голову за волосы, чтобы показать ее зрителям,
рука его удерживает только парик. Голова вываливается и, вся в крови, с
грохотом, точно кегельный тиар, катится по деревянному настилу. Когда же палач
вторично наклоняется и высоко ее поднимает, все глядят в оцепенении: перед ними
призрачное видение — стриженая седая голова старой женщины. На минуту ужас сковывает
зрителей, все затаили дыхание, никто не проронит ни слова. И только попик из
Питерсбороу, наконец опомнившись, хрипло восклицает: «Да здравствует королева!»
Недвижным,
мутным взором смотрит незнакомая восковая голова на дворян, которые, случись жребию
вынуться иначе, были бы ей покорнейшими слугами и примерными подданными. Еще с
четверть часа конвульсивно вздрагивают губы, нечеловеческим усилием подавившие
страх земной твари; скрежещут стиснутые зубы. Щадя чувства зрителей, на
обезглавленное тело и на голову Медузы поспешно набрасывают черное сукно. Среди
мертвого молчания слуги торопятся унести свою мрачную ношу, но тут неожиданное
происшествие рассеивает охвативший всех суеверный ужас. Ибо в ту минуту, когда
палачи поднимают окровавленный труп, чтобы отнести в соседнюю комнату, где его
набальзамируют, — под складками одежды что-то шевелится. Никем не
замеченная любимая собачка королевы увязалась за нею и, словно страшась за
судьбу, своей госпожи, тесно к ней прильнула. Теперь она выскочила, залитая еще
не просохшей кровью. Собачка лает, кусается, визжит, огрызается и не хочет
отойти от трупа. Тщетно пытаются палачи оторвать ее насильно. Она не дается в
руки, не сдается на уговоры, ожесточенно бросается на огромных черных извергов,
которые так больно обожгли ее кровью возлюбленной госпожи. С большей страстью,
чем родной сын, чем тысячи подданных, присягавших ей на верность, борется
крошечное создание за свою госпожу.
|
