Увеличить |
19. Годы в тени
(1569-1584)
Безнадежное
занятие — рисовать пустоту, безуспешный труд — живописать однообразие. Заточение
Марии Стюарт — это именно такое прозябание, унылая, беззвездная ночь. После
того как ей вынесли приговор, горячий, размашистый ритм ее жизни надломился.
Год за годом уходят, как в море волна за волной. То они всплещут чуть
оживленнее, то снова ползут медлительно и вяло, но никогда уже не вскипит
заветная глубина — ни полное счастье, ни страдание не даны одинокой. Лишенная
событий и потому вдвойне бессмысленная, дремлет в полузабытьи эта когда-то
столь жаркая судьба, мертвенным, медленным шагом проходят, уходят двадцать
восьмой, двадцать девятый, тридцатый год этой жадной до жизни женщины. А там
потянулся и новый десяток, такой же унылый и пустой. Тридцать первый, тридцать
второй, тридцать третий, тридцать четвертый, тридцать пятый, тридцать шестой,
тридцать седьмой, тридцать восьмой, тридцать девятый год — устаешь выписывать
эти числа. Между тем их должно называть год за годом, чтобы восчувствовать всю
томительность, всю изнуряющую, разъедающую томительность этой душевной агонии,
ибо каждый год — сотни дней, а каждый день — энное количество часов, и ни один
не оживлен подлинным волнением и радостью. А потом ей минуло сорок, и та, для
которой наступил этот поворотный год, уже не молодая, а усталая и больная
женщина; медленно крадутся сорок первый, сорок второй и сорок третий, и наконец,
если не люди, то сжалилась смерть и увела усталую душу из плена. Кое-что
меняется за эти годы, но лишь по мелочам, по пустякам. То Мария Стюарт здорова,
то больна, иногда ее посетит надежда — одна на сотню разочарований, то с ней
обращаются хуже, то лучше, от Елизаветы приходят то гневные, то ласковые
письма, но в целом это все то же томительное корректное однообразие, все те же
стертые четки бесцветных часов, попусту скользящие меж пальцев. Внешне меняются
тюрьмы, королеву содержат под стражей то в Болтоне, то в Четсуорте, в Шеффилде,
Татбери, Уингфилде и Фотерингсе, однако разнятся лишь названия, разнятся камни
и стены, все эти замки для нее как один, ибо все они скрывают от нее свободу.
Со злобным постоянством вращаются вокруг этого тесного кружка по обширным,
причудливым своим орбитам звезды, солнце и луна; ночь сменяется днем, тянутся
месяцы и годы; рушатся империи и восстают из праха, короли приходят и уходят,
женщины созревают, родят детей и отцветают, за морями, за горами беспрерывно
меняется мир. И только эта жизнь безнадежно глохнет в тени; отрезанная от
корней и стебля, она больше не цветет и не плодоносит. Медленно иссушаемая ядом
бессильной тоски, увядает молодость Марии Стюарт, проходит жизнь.
Однако,
как ни странно это звучит, самым тяжелым в ее нескончаемом плену было то, что никогда
он внешне не был особенно тяжел. Ибо грубому насилию противостоит гордый разум,
из унижения он высекает ожесточение, душа растет в яростном протесте. И только
перед пустотой она отступает, перед ее обескровливающим, разрушительным
действием. Резиновую камеру, в стены которой нельзя барабанить кулаками,
труднее вынести, чем каменное подземелье. Никакой бич, никакая брань так не
жгут благородное сердце, как попрание свободы под низкие поклоны и подобострастное
титулование. Нет насмешки, которая жалила бы сильнее, чем насмешка официальной
учтивости. Но именно такое лживое уважение, не к страждущему человеку, а к его
сану, становится мучительным уделом Марии Стюарт, именно эта подобострастная
опека, прикрытый надзор, почетная стража (honourable custody), которая со
шляпой в руке и раболепно опущенным взором следует за нею по пятам. Все эти
годы тюремщики ни на минуту не забывают, что Мария Стюарт — королева, ей
предоставляется всевозможный комфорт, всевозможные маленькие свободы, только не
одно, священное, наиболее важное жизненное право — Свобода с большой буквы.
Елизавета, ревниво оберегающая свой престиж гуманной властительницы, достаточно
умна, чтобы не вымещать на сопернице былые обиды. О, она заботится о милой
сестрице! Стоит Марии Стюарт заболеть, как из Лондона беспрестанно
осведомляются о ее здоровье. Елизавета предлагает своего врача, она требует,
чтобы пищу готовил кто-нибудь из личного штата Марии Стюарт: пусть хулители не
ропщут под сурдинку, будто Елизавета пытается извести соперницу ядом, пусть не
скулят, что она держит в заточении помазанницу божию: она только настойчиво — с
неотразимой настойчивостью — упросила шотландскую сестрицу погостить подольше в
чудесных английских поместьях! Разумеется, и проще и вернее было бы для
Елизаветы запереть упрямицу в Тауэр, чем устраивать ей роскошную и
расточительную жизнь по замкам. Но более искушенная в тонкой политике, чем ее
министры, которые снова и снова рекомендуют ей эту грубую меру, Елизавета
боится снискать одиозную славу ненавистницы. Она настаивает на своем: надо
содержать Марию Стюарт как королеву, но опутав ее шлейфом почтительности,
сковав золотыми цепями. Скрепя сердце фанатически скаредная Елизавета готова в
этом единственном случае на расходы: со вздохом и скрежетом зубовным
выбрасывает она пятьдесят два фунта в неделю на свое непрошеное гостеприимство
— и так все долгие двадцать лет. А поскольку Мария Стюарт вдобавок получает из
Франции изрядный пенсион в тысячу двести фунтов ежегодно, то ей поистине
голодать не приходится. Она может жить в английских замках вполне на княжескую
ногу. Ей не возбраняется водрузить в своем приемном зале балдахин с королевской
короной; каждый посетитель видите первого взгляда, что здесь живет королева,
пусть и пленная. Ест она только на серебре, во всех покоях горят дорогие
восковые свечи в серебряных канделябрах, полы устланы турецкими коврами —
драгоценность по тому времени. У нее такая богатая утварь, что каждый раз,
чтобы перевезти ее добро из одного замка в другой, требуются десятки возов
четверней. Для личных услуг к Марии Стюарт приставлен целый рой статс-дам,
горничных и камеристок: в лучшие времена ее окружает не менее пятидесяти
человек, целый придворный штат в миниатюре — гофмейстеры, священники, врачи,
секретари, казначеи, камердинеры, гардеробмейстеры, портные, обойщики, повара —
штат, который скаредная хозяйка страны с отчаянной настойчивостью стремится
сократить и за который ее пленница держится зубами.
Что
никто не собирался гноить свергнутую монархиню в сумрачно романтическом
подземелье, доказывает уже выбор человека, который должен был стать ее
постоянным стражем. Джордж Толбот, граф Шрусбери, мог по праву называться
дворянином и джентльменом. А до июня 1569 года, когда Елизавета остановила на
нем свой выбор, его можно было считать и благополучным человеком. У него
обширные владения в северных и средних графствах и девять собственных замков;
как удельный князек, пребывает он в своих поместьях, вдали от шума истории,
вдали от чинов и отличий. Чуждый политическому честолюбию, богатый вельможа, он
живет своими интересами, довольный миром и собой. Борода его тронута серебром,
он уже считает, что пора и на покой, как вдруг Елизавета взваливает на него
пренеприятное поручение: охранять ее честолюбивую и ожесточенную многими
неправдами соперницу. Его предшественник Ноллис вздохнул с облегчением, узнав,
что Шрусбери должен сменить его на этом незавидном посту: «Как бог свят, лучше
любое наказание, чем возиться с таким каверзным делом». Ибо почетное заточение,
пресловутая «honourable custody» представляет крайне неблагодарную задачу с
весьма неясно, обозначенными границами и правами; неизбежная двойственность
такого поручения обязывает к исключительному такту. С одной стороны, Мария
Стюарт как будто королева, с другой стороны, как будто и нет; формально она гостья,
а по сути узница. А отсюда следует, что Шрусбери, как внимательный и учтивый
хозяин дома, должен всячески ей угождать и в то же время, в качестве
доверенного лица Елизаветы, во всем ее ограничивать. Он поставлен над
королевой, но разговаривать с ней может, лишь преклонив колено; он должен быть
суров, но под личиной покорности, должен ублажать свою гостью и в то же время
неусыпно ее сторожить. Трудность этой задачи еще усугубляется его женой,
которая свела в могилу трех мужей и теперь досаждает четвертому вечными
сплетнями и наговорами — ибо она интригует то за, то против Елизаветы, то за,
то против Марии Стюарт. Нелегко этому славному человеку лавировать между тремя
разъяренными фуриями, из которых одной он подвластен, с другой связан узами
брака, а к третьей прикован незримыми, но нерасторжимыми цепями: в сущности,
бедняга Шрусбери все эти пятнадцать лет не столько тюремщик Марии Стюарт,
сколько собрат по несчастью, такой же узник, как она; над ним также тяготеет
таинственное проклятие, заключающееся в том, что эта женщина приносит зло
каждому, кого встречает на своем тернистом пути.
Как же
проводит Мария Стюарт эти пустые, бессмысленные годы? Очень тихо и беззаботно
на первый взгляд. Со стороны глядя, круг ее дневных занятий ничем не отличается
от обихода других знатных дам, годами безвыездно проживающих в своих феодальных
поместьях. Будучи здорова, она часто выезжает на свою любимую охоту,
разумеется, в сопровождении все той же зловещей «почетной стражи», или
старается игрою в мяч и другими физическими упражнениями восстановить бодрость
и свежесть своего уже несколько утомленного тела. У нее нет недостатка в
обществе, то и дело наезжают соседи из окрестных замков почтить интересную
узницу, ибо — нельзя ни на минуту упускать это из виду — эта женщина, хоть и
лишенная власти, все же по праву ближайшая наследница престола и, буде с
Елизаветой — все мы в руце божьей — завтра что-нибудь случится, ее преемницей
может оказаться Мария Стюарт. А потому все, кто поумней и подальновидней, и
прежде всего ее постоянный страж Шрусбери, всячески стараются с ней ладить.
Даже сердечные дружки Елизаветы, фавориты Хэтон и Лестер, предпочитают не
сжигать кораблей и за спиной у своей покровительницы шлют письма и приветы ее
ярой ненавистнице и сопернице: кто знает, не придется ли уже завтра, преклонив
колена, выпрашивать у нее королевских милостей. Хоть и запертая в своем
сельском захолустье, Мария Стюарт знает все, что происходит как при дворе, так
и во всем большом мире. А уж леди Шрусбери рассказывает ей и то, о чем бы ей
лучше не знать, о многих интимных сторонах жизни Елизаветы. И отовсюду
подземными путями приходят к узнице слова участия и одобрения. Словом, не как
тесную, темную тюремную камеру надо себе представлять заточение Марии Стюарт,
не как полное одиночество и оторванность от мира. Зимними вечерами в замке
музицируют; правда, юные поэты не слагают ей больше нежных мадригалов, как во
времена Шателяра, забыты и галантные «маски», которыми когда-то увлекались в
Холируде; это нетерпеливое сердце уже не вмещает любви и страсти: вместе с
юностью отходит пора увлечений. Из всех экзальтированных друзей она сохранила
только маленького пажа Уильяма Дугласа, своего лохливенского спасителя, из всех
приближенных мужчин — увы, среди них нет больше Босуэлов и Риччо — она чаще всего
видится с врачом. Мария Стюарт теперь то и дело хворает, у нее ревматизм и
какие-то странные боли в боку. Ноги у нее иногда так распухают, что это надолго
пригвождает ее к креслу и она ищет исцеления на горячих водах; из-за недостатка
живительных прогулок ее когда-то нежное, стройное тело постепенно становится
тучным и дряблым. Очень редко находит она в себе силы для смелых эскапад в привычном
ей когда-то духе: безвозвратно миновали времена бешеной скачки по шотландским полям
и лугам, времена увеселительных поездок из замка в замок. Чем дольше тянется ее
заточение, тем охотнее ищет узница утешения в домашних занятиях. Одетая в
черное, как монахиня, она долгие часы просиживает за пяльцами и своими
точеными, все еще красивыми белыми руками вышивает те чудесные златотканые
узоры, образцами которых мы еще и сегодня любуемся, или же углубляется в свои
любимые книги. Не сохранилось преданий ни об одном ее увлечении за без малого
двадцать лет. С тех пор как скрытый жар ее души не может излиться на любимого
человека — на Босуэла, он ищет выхода в более умеренной и ровной привязанности
к существам, никогда не обманывающим — к животным. По просьбе Марии Стюарт ей
доставляют из Франции самых умных и ласковых собак — спаниелей и легавых; она
держит в комнате певчих птиц и возится с голубями, поливает цветы в саду и
заботится о приближенных женщинах. Тот, кто знает ее лишь поверхностно, видит
ее лишь наездами и не вникает глубоко, может и в самом деле вообразить, будто
ее неукротимое честолюбие, когда-то сотрясавшее мир, угасло, будто в ней утихли
земные желания. Ибо часто — и с каждым годом все чаще — ходит эта понемногу
стареющая женщина, окутанная реющим вдовьим покрывалом, к обедне, все чаще
склоняется перед аналоем[158]
в своей часовне и только очень редко заносит стихи в свой молитвенник или на
чистый листок бумаги. И это уже не пламенные сонеты, а слова благочестивого
смирения и меланхолической отрешенности:
Que
suis je helas et quoy sert ma vie
J’en
suis fors q’un corps prive de coeur
Un
ombre vayn, un object de malheur
Qui
n’a plus rien que de mourir en vie…
Чем
стала я, зачем еще дышу?
Я
тело без души, я тень былого.
Носимая
по воле вихря злого,
У
жизни только смерти я прошу.
Все
больше укрепляется в таком наблюдателе впечатление, что многострадальная душа
оставила попечение о мирской власти, что благочестиво и бестревожно ждет она
одного — всепримиряющей смерти.
Но не
будем обманываться: все это — лишь притворство и маска. На самом деле это
пламенное сердце, эта гордая королева живет одной лишь мечтой — вновь вернуть
себе свободу и власть. Ни на минуту не склоняется она к мысли покорно принять
свой жребий. Все это посиживание за пяльцами, за книгами, мирные беседы и
ленивые грезы наяву — лишь ширма для каждодневной кипучей деятельности —
заговорщической. Неустанно, с первого дня своего заточения до последнего,
плетет она заговоры и интриги, повсюду ее кабинет превращается в тайную
политическую канцелярию, здесь день и ночь кипит работа. За запертыми дверьми в
обществе двух секретарей Мария Стюарт собственноручно набрасывает секретные
обращения к послам — французскому, испанскому, папскому, а также к своим
приверженцам в Шотландии и Нидерландах, в то же время, осторожности ради, забрасывая
Елизавету умоляющими, кроткими и возмущенными письмами, на которые та уже давно
не отвечает. Неустанно под сотнею личин спешат ее посланцы в Париж, Мадрид и
обратно, постоянно придумываются пароли, изобретаются шифровальные коды —
ежемесячно новые, — регулярно работает настоявшая международная почта,
связывая ее с врагами Елизаветы. Все ее домочадцы — о чем Сесил прекрасно
осведомлен, почему он и тщится сократить число ее оруженосцев, — представляют
собой генеральный штаб, неустанно разрабатывающий все ту же операцию ее
освобождения; все пять десятков ее слуг постоянно сносятся с окружающими
деревнями, сами ходят в гости и принимают гостей, чтобы передавать и получать
известия; все окружающее население под видом благостыни регулярно подкупается,
и благодаря этой изощренной организации дипломатическая, эстафетная почта
безотказно работает до самого Парижа и Рима. Письма провозятся контрабандой в
белье, книгах, выдолбленных тростях, в крышках футляров с драгоценностями и
даже за амальгамою зеркал. Для того чтобы перехитрить Шрусбери, изобретаются
все новые уловки, расшиваются подошвы и в них закладываются послания, писанные
симпатическими чернилами, или же изготовляются парики и в букли завертываются
бумажные папильотки. В книгах, которые Мария Стюарт выписывает из Парижа,
подчеркиваются по известной системе буквы, так что в целом получается связный
текст, а бумаги первостепенного значения проносит в подоле сутаны ее духовник.
Мария Стюарт, с юности возившаяся с тайнописью, искусно шифровавшая и
расшифровывавшая письма, руководит всеми операциями, и эта увлекательная,
азартная игра, путающая Елизавете карты, напрягает все душевные силы узницы,
возмещая недостаток физических упражнений и других утех. Со свойственным ей
пылким безрассудством отдается она заговорам и дипломатическим интригам, и в
иные часы, когда новые посулы и предложения из Мадрида, Парижа или Рима все
новыми окольными путями достигают ее кельи, эта униженная монархиня может и
вправду вообразить себя силой, чуть ли не средоточием всеевропейских интересов.
И-то, что Елизавета знает об этой угрозе и бессильна против такого упорства,
то, что она, ее пленница, через головы надзирателей и стражей может руководить
этой кампанией в тиши своей кельи и участвовать в решении судеб мира, пожалуй,
единственная отрада, чудесно поддерживающая дух Марии Стюарт все эти долгие,
беспросветные годы.
Удивления
достойна эта непоколебимая энергия, эта скованная сила, и в то же время она
потрясает нас своей тщетностью, ибо все, что бы Мария Стюарт ни придумала и ни
предприняла, обречено на неудачу. Все эти многочисленные заговоры и комплоты,
которые она плетет неустанно, заранее осуждены на поражение. Слишком неравны
силы противников. Всегда слабее тот, кто борется в одиночку против целой
организаций. Мария Стюарт действует одна, в то время как за Елизаветой стоит
все государство — канцлеры, советники, полицмейстеры, солдаты и шпионы, —
не говоря уже о том, что из государственной канцелярий легче бороться, чем из
тюремной камеры. У Сесила сколько угодно золота, сколько угодно средств
обороны, он ничем не ограничен в своих действиях, тысячи глаз его тайных
соглядатаев следят за одинокой неопытной женщиной. Полиция в те времена знала
до мелочей чуть ли не все о каждом из трех миллионов граждан, составляющих
население Англии; каждый чужеземец, высаживавшийся на английской земле, брался
под надзор; в харчевни, тюрьмы, на прибывающие суда направлялись лазутчики, ко
всем подозрительным лицам подсылались шпионы, а там, где эти полумеры
оказывались недействительными, применялась самая действенная мера — пытка. И
превосходство коллективной силы немедленно дает себя знать. Самоотверженные
друзья Марии Стюарт один за другим попадают в темные казематы Тауэра, а там на
дыбе у них исторгают полное признание и имена соучастников — и так, клещами
палачей, в порошок размалывается заговор за заговором. А если Марии Стюарт
порой удается переслать свои письма и предложения через одно из иностранных
посольств, то сколько нужно бесконечных недель, чтобы письмо доползло до Рима
или Мадрида, сколько недель, чтобы в государственных канцеляриях собрались
ответить, и опять-таки сколько недель, чтобы ответ дошел до назначения! И как
ничтожна в результате эта помощь, как оскорбительно холодна для горячего,
нетерпеливого сердца, которое ждет армад и армий, спешащих на выручку! Да и
разве не естественно одинокому пленнику, все дни и ночи занятому мыслями о
своей судьбе, воображать, что все его друзья в далеком деятельном мире только и
заняты его особой? Но тщетно старается Мария Стюарт представить свое
освобождение неотложным делом всей контрреформации, первой и важнейшей
спасательной акцией католической церкви: ее друзья только считают и жмутся и
никак не могут между собой договориться. Армада не снаряжается в поход. Филипп
II, главная опора Марии Стюарт, щедр на молитвы, но скуп на решения. Ему не
улыбается вступить из-за пленницы в войну с сомнительным исходом, и он и папа
отделываются тем, что посылают немного денег, чтобы было на что подкупить
двух-трех искателей приключений для организации покушения или мятежа. Но как
жалки эти попытки заговорщиков и как легко берут их на мушку неусыпные шпионы
Уолсингема! Только несколько изувеченных, истерзанных трупов на лобном месте
Тауэрхилла время от времени напоминают народу, что в уединенном замке все еще томится
в заточении женщина, упрямо притязающая на то, что она единственная правомочная
королева Англии, и все еще находятся глупцы или герои, готовые за нее
пострадать.
Что все
эти заговоры и интриги в конце концов приведут Марию Стюарт к гибели, что она,
как всегда опрометчивая, затеяла безнадежную игру, одна, из стен узилища,
объявив войну могущественнейшей властительнице мира, — давно ясно каждому
современнику. Уже в 1572 году, после крушения заговора Ридольфи, ее шурин, Карл
IX заявил с досадой: «Эта дура несчастная до тех пор не успокоится, пока не
свихнет себе шею. Она дождется, что ее казнят. А все по собственной глупости, я
просто не вижу, чем тут помочь». Таково жестокое суждение человека, который в
Варфоломеевскую ночь отважился лишь на то, чтобы из защищенного окна
подстреливать безоружных беглецов, человека, который понятия не имел ни о каком
героизме. И конечно же, с точки зрения расчетливой осторожности Мария Стюарт
поступила неразумно, избрав не более удобный, хоть и трусливый путь
капитуляции, а очевидную безнадежность. Быть может, своевременно отказавшись от
своих династических прав, она купила бы себе этим свободу, быть может, все эти
годы ключ от тюрьмы находился у нее в руках. Надо было лишь покориться, лишь
торжественно и добровольно отказаться от всяких притязаний на шотландский, на
английский престол, и Англия, облегченно вздохнув, отпустила бы ее на свободу.
Не раз пыталась Елизавета — не из великодушия, а из страха, так как Обличающее
присутствие опасной узницы преследовало ее кошмаром, — перебросить ей мостик
для отступления; переговоры то и дело возобновлялись и на достаточно
справедливых условиях. Но Мария Стюарт считала, что лучше быть коронованной
узницей, чем отставной королевой, и в первые же дни заточения Ноллис правильно
оценил ее, сказав, что у нее достаточно мужества, чтобы бороться, пока есть
хоть капля надежды. Чувство истинного величия подсказывало ей, как презренна
была бы куцая свобода отставной королевы где-нибудь в захолустье и что только
унижение возвеличит ее в истории. В тысячу раз сильней, чем неволя, связывало
ее данное слово, что никогда она не отречется и что самые последние ее слова
будут словами королевы Шотландской.
Нелегко
установить границу, отделяющую безрассудную храбрость от безрассудства, ведь героизму
всегда присуще безумие. Санчо Панса превосходит Дон-Кихота житейской мудростью,
а Терсит[159]
с точки зрения ratio[160]
головой выше Ахилла; но слова Гамлета о том, что стоит бороться и за былинку,
когда задета честь, во все времена останутся мерилом истинно героической
натуры. Конечно, сопротивление Марии Стюарт при неизмеримом превосходстве сил противника
вряд ли к чему-либо могло привести, а все же неверно называть его бессмысленным
только потому, что оно оказалось безуспешным. Ибо все эти годы — и даже что ни
год, то больше — эта, по-видимому, бессильная, одинокая женщина именно
благодаря своему неукротимому задору представляет огромную силу, и только
потому, что она потрясает цепями, порой сотрясается вся Англия, и сердце у Елизаветы
уходит в пятки. Мы искажаем историческую перспективу, когда с удобной позиции потомков
оцениваем события, принимая в расчет и результаты. Легче легкого задним числом
осуждать побежденного, отважившегося на бессмысленную борьбу. На самом деле
окончательное решение в единоборстве обеих женщин все эти двадцать лет
колеблется на чаше весов. Некоторые из заговоров, ставившие себе целью вернуть
Марии Стюарт корону, при известной удаче могли стоить Елизавете жизни, а
два-три раза меч просвистел над самой ее головой. Сначала выступает
Нортумберленд, собравший вокруг себя католическое дворянство; весь Север в
огне, и лишь с трудом удается Елизавете овладеть положением. Затем следует еще
более опасная интрига Норфолка. Лучшие представители английской знати, среди
них ближайшие друзья Елизаветы, такие, как Лестер, поддерживают проект женитьбы
Норфолка на шотландской королеве, которая, чтобы придать ему мужества — чего
только не сделает она для победы! — пишет ему нежнейшие письма. Благодаря
посредничеству флорентийца Ридольфи готовится высадка испанских и французских
войск, и, если бы Норфолк, уже раньше своим трусливым отречением показавший,
чего он стоит, не был тряпкой и если бы к тому же не помешали случайности
фортуны — ветер, непогода, море и предательство, — дело приняло бы другой
оборот, роли переменились бы и в Вестминстере восседала бы Мария Стюарт, а
Елизавета томилась бы в подземелье Тауэра или лежала бы в гробу. Но и кровь
Норфолка и жребий Нортумберленда, равно как и многих других, кто в эти годы
сложил голову на плахе, не отпугивают последнего претендента: это дон Хуан
Австрийский, внебрачный сын Карла V, сводный брат Филиппа II, победитель при
Лепанто[161],
идеальный рыцарь, первый воин христианского мира. Рожденный вне брака, он не
может притязать на испанскую корону и стремится создать себе королевство в
Тунисе, как вдруг ему представляется случай завладеть другой короной,
шотландской, а вместе с ней и рукой державной узницы. Он вербует армию в
Нидерландах, и освобождение, спасение уже близко, как вдруг — не везет Марии
Стюарт с ее помощниками! — коварная болезнь настигает его и уносит в
безвременную могилу. Никому из тех, кто домогался руки Марии Стюарт или
бескорыстно служил ей, никогда не сопутствовало счастье.
Ибо,
говоря непредвзято и честно, к этому в конце концов и сводится спор между
Елизаветой и Марией Стюарт: Елизавете все эти годы не изменяло счастье, а Марии
Стюарт — несчастье. Если мерить их сила с силою, характер с характером, то они
почти равны. Но у каждой своя звезда. Все, что бы Мария Стюарт, потерпевшая
поражение, преданная счастьем, ни предпринимала из своего заточения, терпит
крах. Флотилии, посылаемые против Англии, разносит в щепки буря, ее посланцы
теряются в пути, искатели ее руки умирают, друзьям в решительную минуту
изменяет мужество, каждый, кто стремится ей помочь, сам роет себе могилу.
Поражают
справедливостью слова Норфолка, сказанные им на эшафоте: «Что бы она ни затевала
и что бы для нее ни затевали другие, заранее обречено на неудачу». С самой
встречи с Босуэлом ей изменило счастье. Тот, кто ее любит, обречен смерти, тот,
кого любит она, пожнет одну горечь. Кто желает ей добра, приносит зло, кто ей
служит, служит собственной гибели. Как черная магнитная гора в сказке
притягивает корабли, так и ее судьба на пагубу людям притягивает чужие судьбы;
вокруг Марии Стюарт постепенно складывается зловещая легенда — от нее будто бы
исходит магия смерти. Но чем безнадежнее ее дело, тем неукротимее дух. Вместо
того чтобы сломить, долгое сумрачное заточение лишь закалило ее сердце. И сама,
по собственному почину, хоть и зная, что все напрасно, призывает она на свою
голову неизбежную развязку.
|