 Увеличить |
17. Беглянке свивают
петлю
(16 мая — 28 июня 1568)
Известие,
что Мария Стюарт высадилась в Англии, конечно, не на шутку встревожило Елизавету.
Нечего и говорить, что непрошеная гостья ставила ее в крайне трудное положение.
Правда, весь последний год она, как монархиня монархиню, из солидарности
защищала Марию Стюарт от ее мятежных подданных. В прочувствованных посланиях —
ведь бумага недорога, а изъяснения в дружбе легко стекают с дипломатического
пера — заверяла она ее в своем участии, в своей преданности, своей любви. С
пламенным — увы, чересчур пламенным — красноречием убеждала она шотландскую
королеву рассчитывать на нее при любых обстоятельствах, как на преданную
сестру. Но ни разу Елизавета не позвала Марию Стюарт в Англию, напротив, все
эти годы она парировала всякую возможность личной встречи. И вдруг, как снег на
голову, эта назойливая особа объявилась в Англии, в той самой Англии, на
которую она еще недавно притязала в качестве единственной законной
престолонаследницы. Прибыла самовольно, непрошеная и незваная, и с первого же
слова ссылается на то самое обещание поддержки и дружбы, которое, как всякому
ясно, имело чисто метафорический смысл. Во втором письме Мария Стюарт, даже не
спрашивая, хочет того Елизавета или нет, требует свидания как своего
неоспоримого права: «Прошу Вас возможно скорее вызволить меня отсюда, ибо я
обретаюсь в состоянии, недостойном не только королевы, но даже простой
дворянки. Единственное, что я спасла, — это свою жизнь: ведь первый день
мне пришлось шестьдесят миль скакать прямиком через поля. Вы сами убедитесь в
этом, когда, как я твердо верю, проникнетесь участием к моим безмерным
невзгодам».
И
участие действительно первое чувство Елизаветы. Разумеется, ее гордость находит
величайшее удовлетворение в том, что женщина, замышлявшая свергнуть ее с
престола, сама себя свергла — ей, Елизавете, и пальцем шевельнуть не пришлось.
Пусть весь мир видит, как она поднимает гордячку с колен и с высоты своего
величия раскрывает ей объятия! Поэтому первое, правильное ее побуждение —
великодушно призвать к себе беглянку. «Мне донесли, — пишет французский
посланник, — что королева в коронном совете горячо заступилась за королеву
Шотландскую и дала ясно понять, что намерена принять и почтить ее сообразно ее
былому достоинству и величию, а не нынешнему положению». Со свойственным ей
чувством ответственности перед историей Елизавета хочет остаться верна своему
слову. Послушайся она этого непосредственного побуждения, не только жизнь Марии
Стюарт, но и ее собственная честь была бы спасена.
Но
Елизавета не одна. Рядом с ней стоит Сесил, человек с холодными, отливающими
сталью глазами, политик, бесстрастно делающий ход за ходом на шахматной доске.
Нервическая натура, болезненно отзывающаяся на малейшее дуновение ветра,
Елизавета недаром избрала себе в советчики этого жестокого, трезвого,
расчетливого дельца; недоступный поэзии и романтике, пуританин по характеру и
темпераменту, он презирает в Марии Стюарт ее порывистость и страстность,
убежденный протестант, он ненавидит католичку; а кроме того, судя по его личным
записям, он с полным убеждением смотрит на нее как на соучастницу и пособницу в
убийстве Дарнлея. Не успела Елизавета расчувствоваться, как он останавливает ее
участливо протянутую руку. Дальновидный политик, он понимает, в какие трудности
вовлечет английское правительство возня с этой неугомонной особой, с этой
интриганкой, которая уже много лет сеет смятение повсюду, где ни появится.
Принять Марию Стюарт в Лондоне, оказав ей королевские почести, значит признать
ее права на Шотландию, а это наложит на Англию обязанность с оружием в руках и
с полным кошельком выступить против лордов и Меррея. Но к этому у Сесил а нет
ли малейшей склонности, ведь сам же он подстрекал лордов к смуте. Для него
Мария Стюарт — смертельный враг протестантизма, главная опасность, угрожающая
Англии, и ему нетрудно убедить в этом Елизавету; с неудовольствием внемлет
английская королева его рассказам о том, как почтительно ее дворяне встретили
шотландскую королеву на ее земле. Нортумберленд, наиболее могущественный из
католических лордов, пригласил беглянку в свой замок; самый влиятельный из
протестантских лордов, Норфолк, явился к ней с визитом. Все они явно очарованы
пленницей, и, недоверчивая и до глупости тщеславная как женщина, Елизавета
вскоре оставляет великодушную мысль призвать ко двору государыню, которая
затмит ее своими личными качествами и будет для недовольных в ее стране
желанной претенденткой.
Итак,
прошло всего несколько дней, а Елизавета уже избавилась от своих
человеколюбивых побуждений и твердо решила не допускать Марию Стюарт ко двору,
но в то же время не выпускать ее из страны. Елизавета, однако, не была бы
Елизаветой, если бы она хоть в каком-нибудь вопросе выражалась ясно и
действовала прямо. А между тем как в человеческих взаимоотношениях, так и в
политике двусмысленность — величайшее зло, ибо она морочит людей и вносит в мир
смятение. Но тут-то и берет свое начало великая и бесспорная вина Елизаветы
перед Марией Стюарт. Сама судьба даровала ей победу, о которой она мечтала
годами: ее соперница, слывшая зерцалом рыцарских доблестей, совершенно
независимо от ее, Елизаветы, стараний выставлена к позорному столбу; королева,
притязавшая на ее венец, потеряла свой собственный; женщина, в горделивом
сознании своих наследных прав надменно ей противостоявшая, униженно просит у
нее помощи. Когда б Елизавета хотела поступить как должно, у нее было бы две
возможности. Она могла бы предоставить Марии Стюарт, как просительнице, право
убежища, в котором Англия великодушно не отказывает изгнанникам, и этим
морально поставила бы ее на колени. Или она могла бы из политических
соображений запретить ей пребывание в стране. И то и другое было бы равно
освящено законом. И только одно противоречит всем законам земли и неба:
привлечь к себе просящего, а потом насильственно задержать. Нет оправдания, нет
снисхождения, бессердечному коварству Елизаветы, тому, что, несмотря на ясно
выраженное желание своей жертвы, она не позволила ей покинуть Англию, но
всячески ее удерживала — хитростью и обманом, вероломными обещаниями и тайным
насилием — и загнала этим коварным лишением свободы униженную, побежденную
женщину гораздо дальше, чем сама намеревалась, — в гибельные дебри
отчаяния и вины.
Это
заведомое попрание прав в самой подлой, замаскированной форме навсегда
останется темным пятном в личной биографии Елизаветы, его, пожалуй, еще труднее
простить, чем последующий смертный приговор и казнь. Ведь для насильственного
лишения свободы еще нет ни малейшего повода или основания. В самом деле, когда
Наполеон — к этому доказательству от противного не раз обращались, — бежал
на борт «Беллерофонта»[142]
и там апеллировал к английскому праву убежища, Англия с полным основанием
отвергла это притязание как патетический фарс. Оба государства, Франция и
Англия, находились в состоянии открытой войны, и сам Наполеон командовал
вражеской армией, не говоря уже о том, что он в течение четверти века только и
ждал, как бы вцепиться Англии в горло. Но Шотландия отнюдь не воюет с Англией,
у них самые добрососедские отношения, Елизавета и Мария Стюарт искони именуют
себя задушевными подругами и сестрами, и когда Мария Стюарт бежит к Елизавете,
она может предъявить ей перстень, пресловутый «token», знак ее дружеского
расположения, может сослаться на заявление Елизаветы, что «ни один человек на
свете не выслушает ее с таким сочувственным вниманием». Она может также
сослаться на то, что Елизавета предоставляла право убежища всем шотландским
беглецам, что Меррей и Мортон, убийцы Риччо и убийцы Дарнлея, несмотря на свои
преступления, находили в Англии приют. И наконец, Мария Стюарт явилась не с
притязаниями на английский трон, а лишь со скромной просьбой дозволить ей тихо
и мирно жить на английской земле, если же Елизавете это не угодно, не
препятствовать ей отправиться дальше, во Францию. И Елизавета, разумеется,
прекрасно знает, что она не вправе задержать Марию Стюарт, знает это и Сесил, о
чем свидетельствует его собственноручная запись На памятном листке (Pro Regina
Scotorum)[143].
«Придется помочь ей, — пишет он, — ведь она явилась в Англию по
доброй воле и доверясь королеве». Оба в глубине души отлично сознают, что нет у
них и ниточки права, из которой можно было бы свить эту грубую веревку
беззакония. Но зачем же существуют политики; если не для того, чтобы в самых
трудных положениях находить увертки и лазейки, превращать «ничто» в «нечто» и
«нечто» в «ничто»? Если нет оснований задержать беглянку, значит, надо их
выдумать; если Мария Стюарт ничем не провинилась перед Елизаветой, значит, надо
взвести на нее напраслину. Но все должно быть сделано шито-крыто, ведь мир не
дремлет, и он следит. Надо втихомолку, крадучись, накинуть на птичку силок и
затягивать все туже и туже, пока жертва не успела опомниться. Когда же она
наконец (слишком поздно) начнет рваться на свободу, каждое, резкое движение,
послужит ей к гибели.
Это
запутывание и оплетание начинается со сплошных учтивостей. Двое самых видных
вельмож Елизаветы — лорд Скроуп и лорд Ноллис — со всей поспешностью (какое
нежное внимание!) откомандировываются в Карлайл к Марии Стюарт в качестве
почетных кавалеров. Однако подлинная их миссия столь же темна, сколь
многообразна. Им доверено от лица Елизаветы приветствовать знатную гостью,
изъявить свергнутой государыне сочувствие в ее невзгодах; им также поручено
успокоить и утихомирить взволнованную женщину, чтобы она не слишком рано
встревожилась и не воззвала о помощи к иностранным дворам. Но самое главное и
существенное поручение дано им тайно, а оно предписывает строго охранять ту,
что, по сути говоря, уже пленница, прекратить всякие посещения, конфисковать
письма — недаром в тот же день в Карлайл направлены полсотни алебардиров. Кроме
того, оным Скроупу и Ноллису ведено каждое слово Марии Стюарт немедленно сообщать
в Лондон. Там только и ждут малейшей ее оплошности, чтобы задним числом
сфабриковать для уже состоявшегося пленения благовидный предлог.
Лорд
Ноллис образцово справился со своей ролью тайного соглядатая, его искусному
перу обязаны мы, пожалуй, самыми выразительными и живыми зарисовками характера
Марии Стюарт. Знакомишься с ними и убеждаешься, что эта женщина в те редкие
минуты, когда все ее душевные силы мобилизованы, вызывает поклонение и
восхищение даже у очень умных мужчин. Сэр Фрэнсис Ноллис пишет Сесилу: «Что и
говорить, это замечательная женщина, она не поддается на лесть, с ней можно обо
всем говорить, говорить прямо, и она нимало не рассердится, лишь бы она била
уверена в вашей порядочности». Он восхищается ее разумом и красноречием, отдает
должное ее «редкому мужеству», ее «liberal heart» — сердечному обхождению. Не
укрылась от него и ее неистовая гордость: «Более всего жаждет она победы, и по
сравнению с этим высшим благом богатство и другие земные приманки кажутся ей
презренными и мелкими». Нетрудно себе представить, с какими чувствами подозрительная
Елизавета читала эти описания своей соперницы и как быстро отвердевали ее рука
и сердце.
Но и у
Марии Стюарт тонкий слух. Очень скоро она замечает, что ласковое участие и
учтивые расшаркивания служат обоим эмиссарам ширмой и они потому рассыпаются
перед ней мелким бесом, что хотят что-то скрыть. Исподволь, словно подавая ей
горькое лекарство в приторном сиропе комплиментов, ей сообщают, что Елизавета
не склонна ее принять, пока она не очистится от всех обвинений. Эту пустую
отговорку изобрели тем временем в Лондоне, бессердечное, наглое намерение
держать Марию Стюарт как можно дальше и взаперти прикрывают для приличия
фиговым листком морали. Но либо Мария Стюарт не замечает, либо притворяется,
что не замечает, сколь вероломна эта проволочка. С горячностью заявляет она,
что готова оправдаться — «но, разумеется, перед особой, которую я считаю равной
себе по рождению, лишь перед королевой Английской». Чем скорее, тем лучше, нет,
сию же минуту хочет она увидеть Елизавету, «доверчиво броситься в ее объятия».
Настоятельно просит она, «не теряя времени, отвезти ее в Лондон, дабы она могла
принести жалобу и защитить свою честь от клеветнических наветов». С радостью
готова она предстать на суд Елизаветы, но, разумеется, только на ее суд.
Это как
раз те слова, которые Елизавете хотелось услышать. Принципиальное согласие
Марии Стюарт оправдаться дает Елизавете в руки первую зацепку для того, чтобы
постепенно втянуть женщину, ищущую в ее стране гостеприимства, в судебное
разбирательство. Конечно, необходима осторожность, этого нельзя сделать
внезапным наскоком, чтобы и без того встревоженная жертва не переполошила до
времени весь мир; перед решительной операцией по лишению Марии Стюарт чести
надо сперва усыпить ее обещаниями, чтобы спокойно, не сопротивляясь, легла она
под нож. Итак, Елизавета пишет письмо, которое могло бы обмануть нас своим
взволнованным тоном, если бы мы не знали, что советом министров давно принято
решение о задержании беглянки. Отказ ее лично встретиться с Марией Стюарт
словно обернут в вату.
«Madame, —
пишет она со змеиным лукавством, — лорд Херрис сообщил мне о Вашем желании
оправдаться лично передо мной в тяготеющих на Вас обвинениях. О Madame, нет на
земле человека, который радовался бы Вашему оправданию больше, чем я. Никто
охотнее меня не преклонит ухо к каждому ответу, помогающему восстановить Вашу
честь. Но я не могу ради Вашего дела рисковать собственным престижем. Не стану
скрывать от Вас, меня и так упрекают, будто я более склонна отстаивать Вашу
невиновность, нежели раскрыть глаза на те деяния, в коих Ваши подданные Вас
обвиняют». За этим коварным отказом следует, однако, еще более изощренная
приманка. Торжественно ручается Елизавета «своим королевским словом» — надо
особенно подчеркнуть эти строки — в том, что «ни Ваши подданные, ни увещания
моих советников не заставят меня требовать от Вас того, что могло бы причинить
Вам зло или бесчестие». Все настойчивее, все красноречивее звучит письмо. «Вам
кажется странным, что я уклоняюсь от встречи с Вами, но прошу Вас, поставьте
себя на мое место. Если Вы очиститесь от обвинений, я приму Вас с подобающим
почетом, до тех же пор это невозможно. Зато потом, клянусь Создателем, Вы не
найдете человека, более к Вам расположенного, встреча с Вами — самая большая
для меня радость».
Утешительные,
теплые, мягкие, расслабляющие душу слова, но они прикрывают сухую, жесткую,
правду. Ибо посланцу, привезшему письмо, поручено наконец разъяснить Марии
Стюарт, что ни о каком оправдании перед Елизаветой не может быть и речи, что
имеется в виду настоящее судебное расследование шотландских событий, пусть пока
еще под стыдливым названием «конференция».
Но от
таких слов, как дознание, судебное расследование, приговор, гордость Марии
Стюарт взвивается на дыбы, как от прикосновения раскаленным железом. «Нет у
меня иного судьи, кроме предвечного, — вырывается у нее с гневными
рыданиями, — и никто не вправе меня судить. Я знаю, кто я, и знаю все
преимущества, принадлежащие моему сану. Я и в самом деле по собственному почину
и со всем доверием предложила королеве, моей сестре, выступить судьею в моих
делах. Однако как же это возможно, раз она отказывается меня принять?» С угрозой
предрекает она (и дальнейшее подтвердит ее слова), что Елизавете не будет проку
от того, что она задержала ее в своей стране. И тут она берется за перо. «Hélas
Madame![144]
— восклицает она в волнении. — Где же это слыхано, чтобы кто-нибудь укорил
государя за то, что он преклонил свой слух к словам жалобщика, сетующего на
бесчестное обвинение!.. Оставьте мысль, будто я прибыла в эту страну, спасая
свою жизнь. Ни Шотландия, ни весь прочий мир от меня не отвернулись, а прибыла
я сюда, чтобы отстоять свою честь и найти управу на ложных обвинителей моих, а
не для того, чтобы отвечать им, как равным. Среди всех друзей избрала я Вас,
ближайшую родственницу и лучшего друга (perfaicte Amye), чтобы бить Вам челом
на моих хулителей, в надежде, что Вы честью для себя почтете восстановить
добрую славу королевы». Не чаяла она, убегая из одной тюрьмы, быть задержанной
«quasi en un autre»[145].
И запальчиво требует она того, чего ни один человек еще не мог добиться от
Елизаветы, а именно: ясных, недвусмысленных поступков, либо помощи, либо
свободы. Она готова de bonne voglia[146]
оправдаться перед Елизаветой, но только не перед своими подданными на суде,
разве что их приведут к ней со связанными руками. С полным сознанием лежащей на
ней неотъемлемой благодати отказывается она быть поставленной на одну доску со
своими подданными: лучше ей умереть.
Юридически
под точку зрения Марии Стюарт не подкопаешься. У королевы Английской нет
суверенных прав в отношении королевы Шотландской; не ее дело — расследовать
убийство, происшедшее в другой стране, вмешиваться в тяжбу чужеземной
государыни с ее подданными. И Елизавета это прекрасно знает, потому-то она и
удваивает льстивые старания выманить Марию Стюарт с ее укрепленных,
неприступных позиций на зыбкую почву процесса. Нет, не как судья, а как сестра
и подруга хочет она разобраться в злополучной тяжбе — ведь это единственное
препятствие на пути к ее заветному желанию наконец-то встретиться со своей
кузиной и вернуть ей престол. Чтобы оттеснить Марию Стюарт с ее безопасной
позиции, Елизавета не жалеет обещаний, делая вид, будто ни на минуту не
сомневается в невиновности той, кого так злостно оклеветали; разбирательству
якобы подлежат не поступки Марии Стюарт, а крамола Меррея и прочих смутьянов.
Ложь ложью погоняет: Елизавета клянется, что на дознании и речи не будет о том,
что может коснуться чести Марии Стюарт («against her honour»), —
дальнейшее покажет, как было выполнено это обещание. А главное, она заверяет
посредников, что, чем бы дело ни кончилось, Мария Стюарт так или иначе
останется королевой Шотландии. Но пока Елизавета дает эти клятвенные обещания,
ее канцлер Сесил гнет свою линию. Желая успокоить Меррея и расположить его в
пользу процесса, он клянется, что ни о каком восстановлении на троне его
сводной сестры не может быть и речи, из чего следует, что чемодан с двойным
дном не является политическим изобретением нашего века.
От Марии
Стюарт не укрылись все эти закулисные плутни и подвохи. Если Елизавета не верит
ей, то и у Марии Стюарт не осталось никаких иллюзий насчет истинных намерений
ее любимой кузины. Она обороняется и противится, пишет то льстивые, то
возмущенные письма, но в Лондоне уже не отпускают захлестнутую петлю, наоборот,
ее стягивают все туже и туже. Для усиления психического воздействия принимаются
меры, долженствующие показать, что в случае сопротивления, спора или отказа там
не остановятся и перед насилием. Мало-помалу ее лишают привычных удобств, не
допускают к ней посетителей из Шотландии, разрешают выезжать не иначе как под
эскортом из сотни всадников, пока однажды не огорошивает ее приказ оставить
Карлайл, стоящий у открытого моря, где хотя бы взор ее свободно теряется вдали
и откуда однажды ее может увезти спасительное судно, и переехать в Йоркширское
графство, в укрепленный Болтонский замок — «a very strong, very fair and very
stately house»[147].
Разумеется, и эту горькую пилюлю густо обмазывают патокой, острые когти все еще
трусливо прячутся в бархатных рукавичках: Марию Стюарт уверяют, что лишь из
нежного попечения, из желания иметь ее поближе и ускорить обмен письмами
распорядилась Елизавета о переезде. В Болтоне у нее будет «больше радостей и
свободы, там ее не достигнут происки врагов». Мария Стюарт не так наивна, чтобы
поверить в эту горячую любовь, она все еще барахтается и борется, хоть и знает,
что игра проиграна. Но что ей остается делать? В Шотландию нет возврата, во
Францию путь ей заказан, а между тем положение ее день ото дня становится все
более постыдным: она ест чужой хлеб, и даже платье Елизавета дарит ей со своего
плеча. Совсем одна, оторванная от друзей, окруженная только подданными
противницы, Мария Стюарт не в силах устоять: сопротивление ее становится все
неувереннее.
И
наконец, как правильно рассчитал Сесил, она совершает величайшую ошибку,
которую с таким нетерпением подкарауливала Елизавета: в минуту душевной
слабости она соглашается на судебное расследование. Изменив своей исходной
точке зрения, заключающейся в том, что Елизавета не вправе ни судить ее, ни
лишать свободы, что, как королева и гостья, она неподсудна чужеземному
третейскому суду, Мария Стюарт совершает самую грубую, самую непростительную
ошибку в своей жизни. Но Мария Стюарт способна лишь на короткие бурные вспышки
мужества, вечно ей не хватает стойкости и выдержки, необходимых государыне.
Чувствуя, что теряет почву под ногами, она все еще силится что-то спасти,
ставит задним числом какие-то условия и, позволив выманить у себя согласие,
хватается за руку, сталкивающую ее в бездну. «Нет ничего такого, — пишет
она двадцать восьмого июня, — чего бы я не сделала по одному слову Вашему,
так твердо уповаю я на Вашу честь и Вашу королевскую справедливость».
Но кто
отдался на милость противника, тому не помогут ни просьбы, ни уговоры. У
победителя свои права, и всегда они оборачиваются бесправием для побежденного.
Vae victis[148].
|
