 Увеличить |
11. Трагедия любви
(1566-1567)
Любовь
Марии Стюарт к Босуэлу — одна из самых примечательных в истории; дошедшие до
нас предания об античных и иных прославленных любовниках едва ли превосходят ее
в силе и неистовстве. Огненным языком взмывает она до пурпурных высот экстаза,
до сумрачных зон преступления, растекаясь мятущейся лавой. Но когда чувства так
раскалены, наивно было бы подводить к ним мерку логики и разума — ведь таким
безудержным влечениям свойственно и проявляться неразумно. Страсть, как
болезнь, нельзя осуждать, нельзя и оправдывать; можно только описывать ее с все
новым изумлением и невольной дрожью пред извечным могуществом стихий, которые
как в природе, так и в человеке внезапно разражаются вспышками грозы. Ибо
страсть подобного наивысшего напряжения неподвластна тому, кого она поражает:
всеми своими проявлениями и последствиями она выходит за пределы его
сознательной жизни и как бы бушует над его головой, ускользая от чувства
ответственности. Подходить с меркой морали к одержимому страстью столь же
нелепо, как если бы мы вздумали привлечь к ответу вулкан или наложить взыскание
на грозу. Но точно так же и Мария Стюарт в пору ее душевно-чувственной
порабощенности не несет вины за свои деяния — безрассудные поступки отнюдь не
вяжутся с ее обычным, нормальным, скорее уравновешенным поведением; все, что
она ни делает, происходит словно в дурмане чувств и даже против ее воли. С
закрытыми глазами, пораженная глухотой, бредет она, точно сомнамбула, влекомая
магнетической силой по предначертанному пути преступления и гибели. Недоступная
увещанию, недосягаемая зову, она очнется лишь тогда, когда пламя, клекочущее в
ее крови, пожрет себя, — очнется вся выгоревшая, опустошенная. Кто однажды
прошел через это горнило, в том испепелено все живое.
Ибо
никогда страсть столь чрезмерная не повторяется у одного человека. Как взрыв
уничтожает всю взрывчатку, так подобное извержение страсти — всегда и навсегда
— сжигает весь наличный запас чувств. Не более полугода длится у Марии Стюарт
белый накал экстаза. Но за столь короткий срок душа ее в своем неустанном
порывании и напряжении проходит через такие огненные бури, что становится лишь
тенью этого безмерного сияния. Как иные поэты (Рембо), иные музыканты (Масканьи)[110]
исчерпывают себя в одном гениальном творении и поникают, бессильные,
ошеломленные, так иные женщины в едином взрыве страсти расточают весь свой
любовный потенциал, вместо того чтобы, как свойственно более уравновешенным,
обывательским натурам, растянуть его на годы и годы. Словно в вытяжке, вкушают
они любовь целой жизни; безоглядно бросаются такие женщины — эти гении
саморасточительства — в пучину страсти, откуда нет спасения, нет возврата. Для
такой любви — а ее поистине можно назвать героической, поскольку она презирает
страх и смерть, — Мария Стюарт может служить истинным образцом, она,
изведавшая одну только страсть, но исчерпавшая ее до конца — до саморастворения
и саморазрушения.
С
первого взгляда может показаться странным, что стихийная страсть, внушенная
Марии Стюарт Босуэлом, следует чуть ли не по пятам за ее увлечением Генри
Дарнлеем. А между тем ничто не может быть естественнее и закономернее. Как
всякое великое искусство, любовь требует изучения, испытания и проверки. Всегда
или почти всегда, как мы это видим и в искусстве, первый опыт далек от
совершенства; непреходящий закон науки о душе гласит, что большая страсть почти
неизменно предполагает малую в качестве предшествующей ступеньки. Гениальный
сердцевед Шекспир блистательно раскрыл это в своих творениях. Быть может, самый
мастерский мотив его бессмертной трагедии любви состоит в том, что начинается
она не внезапным пробуждением чувства у Ромео к Джульетте (как начал бы менее
талантливый художник и психолог), а с его будто бы не идущей к делу
влюбленности в некую Розалинду. Заблуждение сердца здесь нарочито предпослано
жгучей правде, как некое предсостояние, как полусознательное ученичество на
пути к высокому мастерству; Шекспир на этом ярком примере показывает, что нет
познания без его предвосхищения, нет страсти без предвкушения страсти и что
прежде, чем вознести свое сияние в бесконечность, чувство должно было уже
однажды воспламениться и вспыхнуть. Только потому, что все в душе у Ромео
напряжено до крайности, что его сильная и страстная натура настроена на
страсть, дремлющая воля к любви — сначала беспомощно и слепо — хватается за
первый попавшийся повод, за случайно подвернувшуюся Розалинду, чтобы потом,
когда он прозреет глазами и душой, сменить полулюбовь на любовь полную,
Розалинду на Джульетту. Так и Мария Стюарт еще незрячею душой устремлена к
Дарнлею, потому что, молодой и красивый, он попался ей в нужную минуту. Но
вялое его дыхание бессильно раздуть жар в ее крови. Этим слабым искоркам не
дано вымахнуть в небо экстаза, ни выгореть, ни даже вспыхнуть ярко. Они лишь
тлеют под пеплом и дымом, возбуждая чувства и обманывая душу, —
мучительное состояние подспудного горения при заглушенном огне. Когда же
появился настоящий объект, тот, кому предстояло избавить ее от этой пытки, кто
дал воздух и пищу полузадушенному огню, багряный сноп взвился ввысь так, что
небу стало жарко. Как сердечная склонность к Розалинде бесследно растворяется в
подлинной страсти Ромео к Джульетте, так и чувственное увлечение Дарнлеем
сменяется у Марии Стюарт пламенной, всесокрушающей любовью к Босуэлу. Ибо смысл
и назначение всякой последующей любви в том, что она питается и усиливается
своими предшественницами. Все то, что человек лишь предугадывал в любви,
становится действительностью в настоящей страсти.
Историю
любви Марии Стюарт к Босуэлу раскрывают нам источники двоякого рода: во-первых,
записки современников, хроники и официальные документы; во-вторых, серия дошедших
до нас писем и стихов, по преданию, написанных самой королевой; и то и другое,
как отклики внешнего мира, так и исповедь души, сходится точь-в-точь. И все же
те, кто считает, будто память Марии Стюарт во имя последующих соображений
морали надо всячески защищать от обвинений в страсти, от которой сама она,
кстати, никогда не отпиралась, отказываются признать подлинность писем и стихов.
Они начисто перечеркивают их, как якобы подложные, отрицая за ними всякое
историческое значение. С точки зрения процессуального права, у них есть для
этого основание. Дело в том, что письма и сонеты Марии Стюарт дошли до нас
только в переводах, с возможными искажениями. Подлинники исчезли, и нет никакой
надежды когда-нибудь их найти, так как автографы, иначе говоря, конечное,
неопровержимое доказательство, были в свое время уничтожены, и даже известно
кем. Едва взойдя на престол, Иаков I предал огню все эти бумаги, порочащие с
обывательской точки зрения женскую честь его матери. С той поры насчет так
называемых «писем из ларца» идет ожесточенный спор, в полной мере отражающий ту
предвзятость суждений, которою отчасти из религиозных, отчасти из
националистических побуждений проникнута вся известная нам литература о Марии
Стюарт; непредвзятому биографу тем более важно взвесить все доводы и
контрдоводы в этом споре. Однако его заключения осуждены оставаться личными,
субъективными, так как единственное научно и юридически правомочное
доказательство, заключающееся в предъявлении автографов, отсутствует и о
подлинности писем, как в положительном, так и в отрицательном смысле, можно
говорить лишь на основании логических и психологических домыслов.
И все же
тот, кто захочет составить себе верное представление о Марии Стюарт, а также
заглянуть в ее внутренний мир, должен решить для себя, считает он эти стихи,
эти письма подлинными или не считает. Он не может с равнодушным «forse che si,
forse che no», с трусливым «либо да, либо нет» пройти мимо, ибо здесь —
основной узел, определяющий всю линию душевного развития; с полной ответственностью
должен он взвесить все «за» и «против» и уж если решит в пользу подлинности
стихов и станет опираться на их свидетельство, то свое убеждение он обязан
открыто и ясно обосновать.
«Письмами
из ларца» называются эти письма и сонеты потому, что после поспешного бегства
Босуэла они были найдены в запертом серебряном ларце. Что ларец этот,
полученный в дар от Франциска II, первого ее мужа, Мария Стюарт отдала Босуэлу,
как и многое другое, — факт установленный, равно как и то, что Босуэл
прятал в этом надежно запирающемся сейфе все свои секретные бумаги: в первую
очередь, разумеется, письма Марии Стюарт. Точно так же несомненно, что послания
Марии Стюарт к возлюбленному были неосторожного и компрометирующего свойства,
ибо, во-первых, Мария Стюарт была всю свою жизнь отважной женщиной, склонной к
безоглядным, опрометчивым поступкам, и никогда не умела скрывать свои чувства.
Во-вторых, противники ее не радовались бы так безмерно своей находке, если бы
письма в известной мере не порочили и не позорили королеву. Но сторонники
гипотезы о фальсификации уже всерьез и не оспаривают факта существования писем
и только утверждают, будто в короткий срок между коллективным их прочтением лордами
и предъявлением парламенту оригиналы были похищены и заменены злонамеренными подделками
и что, следовательно, опубликованные письма не имеют ничего общего с теми, что
были найдены в запертом ларце.
Но тут
возникает вопрос: кто из современников Марии Стюарт выдвигал это обвинение?
Ответ звучит не в пользу обвинения: да, собственно, никто. Как только ларец
попал в руки к Мортону, его на другой же день вскрыли лорды и клятвенно
засвидетельствовали, что письма подлинные, после чего тексты снова
рассматривались членами собравшегося парламента (в том числе и ближайшими
друзьями Марии Стюарт) и также не вызвали сомнений; в третий и четвертый раз
они были предъявлены в Йоркском и Хэмптонском судах, где их сравнили с другими
автографами Марии Стюарт и опять признали подлинными. Однако самым веским
аргументом служит здесь то, что Елизавета разослала отпечатанные оттиски всем
иностранным дворам — как ни мало она стеснялась в средствах для достижения
своих целей, а все же не стала бы английская королева покрывать заведомую и
наглую подделку, которую любой участник подлога мог бы разоблачить; Елизавета
была чересчур осторожным политиком, чтобы позволить поймать себя на мелком
мошенничестве. Единственное же лицо, которое, спасая свою честь, должно было бы
воззвать ко всему миру, прося защиты ввиду столь явного обмана, — сама
Мария Стюарт, лицо наиболее заинтересованное и якобы невинно страдающее, если и
протестовала, то очень, очень робко и на удивление неубедительно. Сначала она
окольными путями хлопочет, чтобы письма не были предъявлены в Йорке — хотя,
кажется, почему бы и нет, ведь доказательство их подделки только укрепило бы ее
позицию, а когда она в конце концов поручает своим представителям в суде
отрицать en bloc[111]
все предъявленные ей обвинения, то это мало о чем говорит: в вопросах политики
Мария Стюарт не придерживалась правды, требуя, чтобы с ее parole de prince[112]
считались больше, чем с любыми доказательствами. Но, даже когда письма были
обнародованы в пасквиле Бьюкенена[113]
и хула была рассеяна по свету, когда ею упивались при всех королевских дворах,
Мария Стюарт протестует весьма умеренно; она не жалуется, что письма подделаны,
и только весьма общо отзывается о Бьюкенене как об «окаянном безбожнике». Ни единым
словом не обмолвилась она о подлоге в своих письмах к папе, французскому королю
и даже ближайшим родным, да и французский двор, чуть ли не с первой минуты
располагавший оттисками писем и стихов, ни разу по поводу этого сенсационного
дела не высказался в пользу Марии Стюарт. Итак, никто из современников ни на
миг не усомнился в подлинности писем, никто из друзей королевы того времени не
поднял голоса против такой возмутительной несправедливости, как заведомый
подлог. И лишь сто, лишь двести лет спустя после того, как подлинники были
уничтожены сыном, прокладывает себе дорогу гипотеза о фальсификации, как
результат стараний представить смелую, неукротимую женщину невинной и
непорочной жертвой подлого заговора.
Итак,
отношение современников, иначе говоря, довод исторический безусловно говорит за
подлинность писем, но о том же и столь же ясно, на мой взгляд, свидетельствуют
доводы филологический и психологический. Обращаясь сначала к стихам, — кто
в тогдашней Шотландии мог бы в столь короткий срок и к тому же на чужом,
французском языке, настрочить целый цикл сонетов, предполагающих интимнейшее
знание сугубо приватных событий из жизни Марии Стюарт? Правда, истории известно
немало случаев подделки документов и писем, да и в литературе время от времени
появлялись загадочные апокрифические сочинения, но в таких случаях, как
Макферсоновы «Песни Оссиана» или «Краледворская рукопись»[114], мы встречаемся с филологическими
реконструкциями далекой старины. Никто еще не пытался приписать целый цикл
стихотворений живому современнику. Да и трудно себе представить, чтобы
шотландские сельские дворяне, и слыхом не слыхавшие ни о какой поэзии,
злонамеренно, с целью оклеветать свою королеву накропали наспех одиннадцать сонетов
да еще на французском языке. Так кто же был тот неведомый волшебник — кстати,
ни один из паладинов Марии Стюарт не ответил на этот вопрос, — который на
чуждом ему языке с непогрешимым чувством формы сочинил за королеву цикл
сонетов, где каждое слово и каждое чувство созвучно тому, что происходило в ее
святая святых? Никакой Ронсар, никакой Дю Белле не могли бы сделать этого так
быстро и с такой человеческой правдивостью, не говоря уж о Мортонах, Аргайлах,
Гамильтонах и Гордонах, неплохо владевших мечом, но вряд ли достаточно знавших
по-французски, чтобы кое-как поддерживать на этом языке застольную беседу.
Но если
подлинность стихов бесспорна (на сегодня этого уже никто не отрицает), то
бесспорна и подлинность писем. Вполне вероятно, что при обратном переводе на
латинский и шотландский (только два письма сохранились на языке оригинала)
отдельные места и подверглись искажению, не исключена возможность и последующих
вставок. Но в целом те же доводы говорят о подлинности писем, а особенно
последний аргумент — психологический. Ибо если бы некая злодейская камарилья
захотела из мести, сфабриковать пасквильные письма, она бы наверняка изготовила
прямолинейные признания, рисующие Марию Стюарт в самом неприглядном свете, как
похотливую, коварную, злобную фурию. Было бы совершеннейшим абсурдом, ставя
себе злопыхательские цели, приписать Марии Стюарт дошедшие до нас письма,
которые скорее оправдывают, чем обвиняют ее, ибо в них с потрясающей
искренностью говорится о том, как ужасно для нее сознание своей роли пособницы
и укрывательницы преступления. Эти письма говорят не о вожделениях страсти, это
крик исстрадавшейся души, полузадушенные стоны человека, заживо горящего и
сгорающего на костре. И то, что они звучат так безыскусно, набросаны в таком
смятении мыслей и чувств, с такой лихорадочной поспешностью — рукой, трясущейся
— вы это чувствуете — от еле сдерживаемого волнения, как раз это и
свидетельствует о душевной растерзанности, столь характерной для всех ее поступков
этих дней; только гениальный сердцевед мог бы с таким совершенством сочинить
психологическую подмалевку к общественным обстоятельствам и фактам. Но Меррей,
Мэйтленд и Бьюкенен, которым попеременно и наудачу присяжные защитники Марии
Стюарт приписывают этот подлог, не были ни Шекспирами, ни Бальзаками, ни
Достоевскими, а всего лишь плюгавыми душонками, правда, гораздыми на мелкое
мошенничество, но уж, конечно, неспособными создать в стенах канцелярий такие
потрясающие своей правдивостью признания, какими письма Марии Стюарт предстают
всем векам и народам; тот гений, что будто бы изобрел эти письма, еще ждет
своего изобретателя. А потому каждый непредубежденный судья может с чистой
совестью считать Марию Стюарт, которую лишь безысходное горе и глубокое
душевное смятение побуждали к стихотворству, единственно возможным автором
пресловутых писем и стихов и достовернейшим свидетелем ее собственных горестных
чувств и дум.
Одно из
стихотворений выдает ее с головой: только оно и приоткрывает нам начало злополучной
страсти. Только благодаря этим пламенным строкам известно, что, не постепенно
нарастая и кристаллизуясь, созрела эта любовь, нет, она броском ринулась на
беспечную женщину и навсегда ее поработила. Непосредственным поводом послужил
грубый физиологический акт, внезапное нападение Босуэла, насилие или почти
насилие. Подобно молнии, озаряют эти строчки сонета непроницаемую тьму:
Pour
luy aussi j’ay jette mainte larme,
Premier qu’il fust de ce corps possesseur,
Duquel alors il n’avoit pas le coeur.
…я
столько слез лила из-за него!
Он
первый мной владел, но взял он только тело,
А
сердце перед ним раскрыться не хотело.
И сразу
же вырисовывается вся ситуация. Мария Стюарт эти последние недели все чаще бывала
в обществе Босуэла: как первый ее советник и командующий войсками, он
сопровождал королеву во время ее увеселительных прогулок из замка в замок. Но
ни на минуту королева, сама устроившая счастье этого человека, выбравшая ему
красавицу жену в высшем обществе и танцевавшая на его свадьбе, не подозревает в
молодожене каких-либо поползновений на свой счет; благодаря этому браку она
чувствует себя вдвойне неприкосновенной, вдвойне застрахованной от всяких посягательств
со стороны верного вассала. Она без опаски с ним путешествует, проводит в его
обществе много времени. И, как всегда, эта опрометчивая доверчивость, эта
уверенность в себе — драгоценная, в сущности, черта — становится для нее
роковой. Должно быть — это словно видишь воочию — она иной раз позволяет себе с
ним некоторую вольность обращения, ту кокетливую короткость, которая уже
сыграла пагубную роль в судьбе Шателяра и Риччо. Она, возможно, подолгу сидит с
ним с глазу на глаз в четырех стенах, беседует интимнее, чем позволяет
осторожность, шутит, играет, забавляется. Но Босуэл не Шателяр, романтический
трубадур, аккомпанирующий себе на лютне, и не льстивый выскочка Риччо. Босуэл —
мужчина, человек грубых страстей и железной мускулатуры, властных инстинктов и
внезапных побуждений, его смелость не знает границ. Такого человека нельзя
легкомысленно дразнить и вызывать на фамильярность. Он, не задумываясь,
переходит к действиям, с налета хватает женщину, уже давно находящуюся в
неуравновешенном, возбужденном состоянии, женщину, чьи чувства были разбужены
первой, наивной влюбленностью, но так и остались неудовлетворенными. «Il se
fait de ce corps possesseur», он нападает на нее врасплох или овладевает ею силою.
(Как определить разницу в минуты, когда попытка самозащиты и желание мешаются в
каком-то опьянении чувств?) Похоже, что и для Босуэла это нападение не было
чем-то предумышленным, не увенчанием давно сдерживаемой страсти, а импульсивным
удовлетворением похоти, в котором нет ничего душевного, — чисто плотским,
чисто физическим актом насилия.
Однако
на Марию Стюарт это нападение оказывает молниеносное, ошеломляющее действие.
Что-то новое, неизведанное бурей врывается в ее спокойную жизнь: не только
телом ее овладевает Босуэл, но и чувствами. В обоих своих супругах,
пятнадцатилетнем отроке Франциске II и безбородом Дарнлее, она встретилась с
еще не созревшей мужественностью — то были неженки, маменькины сынки. Ей уже
казалось, что иначе и быть не может: всегда она должна дарить, великодушно расточать
счастье; оставаясь госпожой и повелительницей даже в самой интимной сфере,
никогда она еще не бывала в положении более слабого существа, которое увлекают,
похищают, берут силою. В этих же насильственных объятиях она внезапно — и все
ее существо оглушено этой неожиданностью — встретила настоящего мужчину,
наконец-то такого мужчину, который смел, развеял по ветру все ее женские
доблести: стыд, гордость, уверенность в себе, — человек, который в ней
самой открыл ей новый, еще неведомый, вулканический мир страсти и наслаждения.
Она еще не учуяла опасности, она еще не успела дать отпор, как уже покорена,
целомудренный сосуд разбит, и всепожирающий, палящий вихрь вырвался наружу.
Должно быть, первым ее чувством был только гнев, только возмущение, только
яростная, смертельная ненависть к любострастному убийце ее женской гордости. Но
таков неисповедимый закон природы, что полярные ощущения где-то на высшем пределе
сходятся. Как кожа не отличает сильного жара от сильного холода, как мороз
обжигает щеки огнем, так и противоречивые чувства иногда сливаются воедино. В
одну секунду ненависть в душе женщины может скачком перейти в любовь, а
оскорбленная гордость — в безудержное смирение, и тело ее способно с неистовой
алчностью призывать того, кого оно еще за секунду с неистовым отвращением
отвергало. С этого часа разумная, в сущности, женщина объята пламенем, она
горит и сгорает на невидимом огне. Все устои, на которых до сих пор зиждилась
ее жизнь, — честь, достоинство, порядочность, гордость, уверенность в себе
и разум — рушатся: сбитая однажды с ног, грубо поваленная, она хочет падать все
ниже и ниже, хочет низвергнуться в бездну, затеряться в ней. Новое, внезапно
налетевшее сладострастие заполонило ее, и она пьет его, пьет жадно, в каком-то
опьянении чувств; смиренно целует она руку человека, растоптавшего венец ее
женственности, но зато научившего ее новому восторгу — саморастворения в другом
существе.
Эта
новая, беспредельная страсть несоизмерима с ее прежней влюбленностью в Дарнлея.
Тогда она впервые открыла для себя чувство самозабвенной жертвенности и только
испробовала его — теперь она полностью живет им; с Дарнлеем ей хотелось всем
делиться — короной, могуществом, жизнью. Для Босуэла же она не может
ограничиться отдельными дарами, — все, все жаждет она ему отдать, чем
только владеет на земле, самой стать нищей, чтобы сделать его богатым, с
упоением принизить себя, чтобы его возвысить. В каком-то непонятном экстазе
отбрасывает она все, что стесняет и связывает ее, лишь бы удержать и не
отпускать его, единственного. Она знает; друзья от нее отвернутся, весь мир ее
покинет и станет презирать, но именно это наполняет ее новой гордостью взамен
старой, растоптанной; вдохновенно возвещает она:
Pour luy depuis j’ay mesprise l’honneur,
Ce qui nous peust seul pourvoir de bonheur.
Pour luy j’ay hasarde grandeur & conscience,
Pour luy tous mes parens j’ay quitte & amis,
Et tous autres respectz sont a part mis.
Pour luy tous mes amis j’estime moins que rien,
Et de mes ennemis je veux esperer bien.
J’ay hasardé pour luy nom & conscience
Je veux pour luy au monde renoncer,
Je veux mourir pour le faire avancer.
Я
для него забыла честь мою —
Единственное
счастье нашей жизни.
Ему
я власть и совесть отдаю,
Я
для него отринула семью,
Презренной
стала в собственной отчизне.
Я
для него отвергла всех друзей,
Прошу
поддержки вражеского стана,
Пожертвовала
совестью своей,
Презрела
гордость имени и сана
И,
чтобы он возвысился, умру…
Отныне
ничего больше для себя, все только для него, кому она впервые отдала себя без
остатка.
Pour luy je veux rechercher la grandeur,
Et feray tant que de vray congnoistra
Que je n’ay bien, heur, ne contentement,
Qu’a I’obeir & servir loyaument.
Pour luy j’attendz toute bonne fortune,
Pour luy je veux garder sante & vie,
Pour luy tout vertu de suivre j’ay envie,
Et sans changer me trouvera tout’ une.
Лишь
для него и трон мой и венец!
И,
может быть, поймет он наконец.
Что
я одно преследую упорно:
Жить
для него; служить ему покорно.
Лишь
для него все блага обрести,
Стремиться
к долголетию, к здоровью
И
для него с незыблемой любовью
К
вершинам добродетели идти!
Все, чем
она владеет, всю себя — свою корону, свое достоинство, свое тело, свою душу —
швыряет она в бездну страсти и в глубине своего падения наслаждается
преизбытком своей любви.
Такое
бешеное напряжение и перенапряжение всех чувств в корне преображает душу. Неведомые
и невиданные силы исторгает безмерная страсть у беспечной и дотоле сдержанной
женщины. Удесятеренной жизнью живет в эти недели ее тело, ее душа, наружу
пробиваются способности и дарования, которых она не знала раньше и не будет
знать потом. В эти недели Мария Стюарт способна, восемнадцать часов проскакав
на коне, всю ночь бодрствовать и неутомимо писать письма. Она, до сих пор
сочинявшая разве лишь короткие эпиграммы да незначительные стишки на случай, в
порыве пламенного вдохновения пишет те одиннадцать сонетов, где изливает свои
страдания и свою страсть с неведомой ей дотоле — да и впоследствии — силою
красноречия. Всегда беспечная и неосторожная, она так мастерски притворяется,
что в течение долгих месяцев никто не замечает ее изменившихся отношений с
Босуэлом. В присутствии других у нее хватает духу повелительно и холодно, как с
подчиненным, разговаривать с человеком, от чьего прикосновения ее бросает в
дрожь, или же казаться веселой и беспечной, в то время как нервы ее напряжены
до крайности, а душа исходит слезами и отчаянием. В ней вдруг как бы
пробудилось некое демоническое «сверх-я», и оно увлекает ее за собой, заставляя
превзойти себя, превысить свои возможности и силы.
Однако
за эти порывы чувства, насильно исторгнутые у воли, приходится платить
периодами тяжелого душевного упадка. И тогда она целыми часами в изнеможении
валяется в постели, часами блуждает по комнате в каком-то бесчувственном
забытьи, рыдая, взывает простертая на своем ложе: «Хоть бы мне умереть!» —
требуя, чтобы ей дали кинжал — она хочет лишить себя жизни. Как эта сила
таинственно снизошла на нее, так временами она бесследно ее покидает. Ибо плоть
не в состоянии долго переносить такое яростное перенапряжение всех своих
ресурсов, такое исступленное стремление подняться над собой; она бунтует,
восстает, каждый нерв горит огнем и трепещет. Как ее организм потрясен
безмерной экзальтацией страсти, ярко показывает знаменитый джедбороский эпизод.
Седьмого октября Босуэл был тяжело ранен в схватке с контрабандистом. Эта весть
застает Марию Стюарт в Джедборо, где она присутствует на сессии суда. Чтобы не
привлекать внимания, она не позволяет себе в ту же минуту вскочить в седло и
вихрем понестись за двадцать пять миль от Джедборо в замок Эрмитаж. Но, видимо,
недобрая весть совершенно ее перевернула; находившийся при ней сторонний
наблюдатель, посланник Дю Крок, в то время и не подозревавший о ее близких
отношениях с Босуэлом, сообщает в Париж: «Ce ne luy eust este peu de perte de
la perdre»[115].
Да и от Мэйтленда не укрылась необычайная рассеянность и озабоченность
королевы, и, не зная настоящей причины, он высказывает предположение, что «эти
мрачные настроения, эти тяжелые мысли у нее из-за неладов с королем». Лишь
два-три дня спустя королева в сопровождении Меррея и других приближенных скачет
во весь опор проведать Босуэла. Два часа проводит она у постели раненого, а потом
так же бешено мчится назад, словно желая яростной скачкой подавить мучительную
тревогу. Но подорванный жгучей страстью организм внезапно сдает. Едва ее
снимают с седла, она падает замертво и два часа лежит в беспамятстве. Вечером у
нее открылась горячка, типичная нервная горячка, она мечется в бреду. И вдруг
члены ее цепенеют, она ничего не чувствует, никого не узнает; в растерянности
окружили приближенные во главе с врачом свою королеву, заболевшую столь
загадочной болезнью. Во все концы мчатся нарочные за королем, а также за
епископом, чтобы королева не отошла без соборования. Восемь дней витала она
между жизнью и смертью. Можно подумать, что скрытое желание уйти из жизни,
налетевшее ураганом, истощило ее нервы, исчерпало силы. А все же — и это с
клинической достоверностью показывает, что болезнь была скорее душевная, что
это был типичный случай истерии, — как только на крестьянском возу
привезли выздоравливающего Босуэла, королева ожила, и — новое чудо! —
спустя две недели восставшая покойница уже снова сидит в седле. Ибо опасность
возникла в ней самой, и она справилась с ней собственными силами.
Но и
окрепнув физически, Мария Стюарт никак не придет в себя, все ближайшие недели
она подавлена, угнетена. Даже посторонние замечают, что королева «на Себя не
похожа». Что-то в ее чертах, во всем ее существе сникло, привычной беспечности
и уверенности как не бывало. Она ходит, живет, действует, как человек, на
которого свалились тяжкие невзгоды. Она запирается у себя, и прислужницы слышат
за дверью, как она стонет и рыдает. Всегда откровенная, общительная, она никому
не доверяет свое горе. Уста ее скованы молчанием, и никто не подозревает
страшной тайны, которая преследует ее днем и ночью и гнетет душу.
Ибо есть
нечто грозное в этой страсти, от чего веет одновременно жутью и величием, нечто
невыразимо грозное: королева с первой же минуты знает, что любовь ее преступна
и обречена на безысходность. Ужасным было, верно, уже пробуждение после первого
объятия — поистине тристановское мгновение, — когда отравленная любовным
питьем королева приходит в себя и оба вспоминают, что они не одни в
беспредельности своего счастья, что их держит в плену этот мир, долг и закон.
Ужасное пробуждение, когда она наконец очнулась, и громом поражает ее мысль о
том, в какое безумие они впали. Ибо она, отдавшая ему себя, принадлежит
другому, и он, отдавший ей себя, принадлежит другой. Прелюбодеяние, двойное,
прелюбодеяние — вот куда увлекло их неистовство чувств, а ведь совсем недавно,
две-три недели или месяц назад, Мария Стюарт как шотландская королева
торжественно подписала и издала указ о том, что нарушение супружеской верности,
как и всякое другое оскорбление нравственности, карается смертью. С первой же
минуты эта страсть заклеймена как преступная, и утверждать себя и развиваться
она может лишь за счет все новых и новых преступлений. Чтобы соединиться навек,
оба они должны сперва насильственно избавиться — она от мужа, он от жены.
Только ядовитые плоды может принести эта греховная страсть, и Мария Стюарт с
первого же часа с непреложной ясностью отдает себе отчет в том, что отныне ей
нет покоя и спасения. Но именно в такие трудные минуты просыпается у Марии
Стюарт мужество отчаяния, и она готова бросить вызов судьбе — вопреки всякой
надежде и смыслу готова спасать то, что непоправимо обречено. Не станет она
трусливо отступать, прятаться и укрываться, нет, с гордо поднятой головой
пройдет она до конца путь, ведущий в бездну. Пусть все потеряно — среди
тягчайших испытаний находит она счастье в том, что ради него принесла все эти
жертвы.
Entre ses mains & en son plain pouvoir,
Je mets mon fils, mon honneur, & ma vie,
Mon pais, mes subjects, mon ame assubjettie
Est tout à luy, & n’ay autre vouloir
Pour mon objet, que sans le decevoir
Suivre je veux, malgré toute l’envie
Qu’issir
en peut.
Ему
во власть я сына отдаю,
И
честь, и совесть, и страну мою,
И
подданных, и трон, и жизнь, и душу.
Все
для него! И мысли нет иной,
Как
быть его женой, его рабой,
Я
верности до гроба не нарушу!
С
ним каждое мгновенье, каждый час,
А
там — пусть зависть осуждает нас!
Что бы
потом ни было, она отважится на этот путь в безнадежность. После того как она
всем — телом, душой, всей своей жизнью — пожертвовала ради него, несказанно
любимого, эта исступленная любовница боится лишь одного на свете — потерять
его.
Но самое
ужасное в этом ужасе, самое мучительное в этой муке ей еще только предстоит.
При всем своем ослеплении Мария Стюарт достаточно проницательна — скоро она
увидит, что и на этот раз попусту себя расточает: человек, к которому
устремлены ее чувства, в сущности, ее не любит. Босуэл овладел ею, как это не
раз с ним бывало, в пылу животной страсти, необдуманно, жестоко. И так же
равнодушно готов он ее покинуть, едва чувства его остыли. Для него это лишь
жаркий миг обладания, мимолетное приключение, и несчастной скоро приходится
сказать себе, что господин ее мыслей и чувств не очень-то ее почитает:
Vous m’estimez legiere, que je voy,
Et si n’avez en moy nulle assurance,
Et soupconnez mon coeur sans apparence,
Vous meffiant a trop grand tort de moy.
Vous ignorez l’amour que je vous porte.
Vous soupconnez qu’autre amour me transporte
Vous despeignez de cire mon las coeur.
Vous me pensez femme sans jugement;
Et tout cela augmente mon ardeur.
Вы
верите наветам злой молвы,
Вам
кажется, что я пуста и лжива,
Мою
любовь — о, как несправедливо! —
Готовы
счесть игрой нечестной вы.
И,
моего не уважая слова,
Решили
вы, что я люблю другого,
Что
я коварство низкое таю,
Что
нравственных устоев не имею, —
Но
и самой враждебностью своею
Вы
жажду распаляете мою.
И вместо
того чтобы гордо отвернуться от неблагодарного, вместо того чтобы взять себя в
руки, обуздать, опьяненная страстью женщина бросается на колени перед
равнодушным любовником, стараясь удержать его. Ее былое высокомерие словно
каким-то чудом превращается в неистовое самоуничижение. Она молит, клянчит и
тут же превозносит себя, выхваляет, как товар, пресытившемуся ею любовнику.
Утратив чувство собственного достоинства, готовая на последнее унижение, она,
гордая царица, словно торговка на рынке, высчитывает ему, чем только она для
него не пожертвовала, и настойчиво, чуть ли не назойливо, уверяет в своем
рабском смирении:
Car c’est le seul desir de vostre chere amie,
De vous servir, & loyaument aimer,
Et tous malheurs moins que rien estimer,
Et vostre volonte de la mienne suivre
Vous cognoistrez aveques obeissance,
De mon loyal devoir n’obmettant la science,
A quoy j’estudiray pour tousjours vous complaire.
Sans aimer rien que vous, soubs la subjection
De qui je veux sans nulle fiction
Vivre
& mourir.
Единственная
цель подруги вашей —
Служить
вам, угождать и подчиняться,
Вас
обожать, пред вами преклоняться
И,
презирая все несчастья впредь,
Свой
видеть высший долг в повиновенье,
Чтобы
отдать вам каждое мгновенье,
Под
вашей властью жить и умереть.
С дрожью
ужаса и сострадания наблюдаем мы, как эта прямая и смелая женщина, никогда не
отступавшая ни перед какой земной опасностью, ни перед каким земным
властителем, утратив былое достоинство, унижается до постыдных уловок
завистливой и злобной ревности. По каким-то признакам Мария Стюарт, верно,
заметила, что Босуэл куда более предан молодой жене, которую королева сама для
него избрала, и что он отнюдь не собирается ее покинуть ради своей новой
возлюбленной. И она силится — не правда ли, ужасно, что именно большое чувство
способно так умалить женщину, — очернить его супругу, не останавливаясь
перед самой низкой и бесчестной, перед самой злобной клеветой. Играя на мужском
тщеславии Босуэла, она напоминает ему (очевидно, исходя из его интимных
признаний), что жена недостаточно отзывается на его ласки, что вместо того,
чтобы отвечать со всем пылом страсти, она лишь нехотя ему уступает. В прошлом
сама сдержанность и высокомерие, она с жалким самохвальством перечисляет, на
какие жертвы, на какое самозаклание во имя любви приходится идти ей,
нарушительнице супружеской верности, тогда как его жена пользуется всеми
благами и преимуществами его высокого положения. Так нет же, пусть останется с
ней, пусть принадлежит ей одной и не поддается на обманчивые письма, слезы и заверения
этой «лжесупруги»!
Et maintenant elle commence à voir,
Qu’elle estoit bien de mauvais jugement,
De n’estimer l’amour d’un tel amant,
Et voudroit bien mon amy decevoir,
Par les ecrits tous fardez de scavoir…
Et toutes fois ses paroles fardeez,
Ses pleurs, ses plaincts remplis de fictions,
Et ses hautz cris & lamentations
Ont tant gaigné, que par vous sont gardeez
Ses lettres, escrites, ausquels vous donnez foy,
Et si l’aimez, & croiez plus que moy.
Она
лишь поняла (даю вам слово!),
Что
надо быть бездушной и слепой,
Чтоб
не ценить любовника такого,
И
хочет лицемерною мольбой
Вас
обмануть, мой друг, опутать снова…
Но
ложью слез, наигранной тоски,
Упреков,
просьб, рассчитанных умело,
Она
вас так заворожить сумела,
Что
мертвые фальшивые листки
Читаете
вы, бережно храните,
А
мне, живой, и верить не хотите!
Все
большим отчаянием звучат ее вопли. Неужели он ее, единственно достойную, может
сменять на недостойную? Пусть прогонит ту и соединится с ней, ведь она готова
бороться за него не на жизнь, а на смерть. Пусть требует от нее, молит она на
коленях, всего, что только хочет, любого доказательства ее верности и нерушимой
преданности, она все ради него кинет: дом, семью, корону, все свое достояние,
свою честь и сына. Пусть все отнимет, лишь бы не отталкивал ее, все отдавшую
ему, единственно любимому.
И тут
впервые приоткрывается глубина всей этой трагической ситуации. Благодаря
чрезмерности признаний Марии Стюарт на сцену проливается яркий свет. Босуэл
лишь случайно увлекся ею, как и многими другими женщинами, и этим, собственно,
для него эпизод исчерпан. Однако Мария Стюарт, предавшаяся ему всей душой и
всеми чувствами, вся огонь и экстаз, стремится удержать его, удержать навсегда.
Но сама по себе любовная связь нисколько не привлекает счастливого в семейной
жизни, честолюбивого человека. В лучшем случае ради тех преимуществ и выгод,
какие дает ему любовь женщины, держащей в своих руках все почести и милости
шотландской короны, Босуэл тянул бы еще какое-то время, он терпел бы Марию
Стюарт в качестве наложницы рядом с женой. Но этого недостаточно королеве с
душою королевы, недостаточно женщине, которая не хочет делиться, которая в
своей неистовой страсти хочет одного — владеть им всецело. Но как им завладеть?
Как привязать навек своевольного, необузданного искателя приключений? Клятвы в
безграничной верности и покорности лишь наскучат такому мужчине, он немало,
слышал их от других женщин. Нет, одна только приманка может увлечь ненасытного
честолюбца, единственный приз, ради которого грешили и блудили столь
многие, — корона. Как бы мало Босуэл ни стремился сохранить отношения с
женщиной, к которой он, в сущности, равнодушен, великий соблазн исходит от
мысли, что эта женщина — королева и что она может сделать его королем
Шотландии.
Правда,
мысль эта на первый взгляд кажется безрассудной. Ведь жив законный супруг Марии
Стюарт — Генри Дарнлей, и ни о каком другом короле не может быть и речи. А все
же эта безрассудная мысль, и только она, отныне приковывает Босуэла к Марии
Стюарт нерасторжимой цепью, ибо нет у несчастной другой приманки, которая могла
бы удержать этого неукротимого человека. Ничто не заставит вольного,
независимого кондотьера продаться своей рабыне и терпеть ее любовь, как только
корона. И нет такой цены, какой эта опьяненная женщина, давно забывшая честь,
порядочность, достоинство, закон, не была бы готова уплатить за его любовь. И
если придется добыть корону для Босуэла ценой преступления, она, ослепленная
страстью, не отступит и перед преступлением.
Ибо так
же, как Макбет, выполняя демоническое предсказание ведьм, не может стать
королем иначе, как ценою крови, ценою полного уничтожения целого королевского
рода, так и Босуэлу прегражден честный, законный путь к шотландскому престолу.
Дорога к нему ведет через труп Дарнлея. Для того чтобы кровь соединилась с
кровью, должна неизбежно пролиться кровь.
В том,
что Мария Стюарт не станет серьезно противиться, когда, освободив ее от
Дарнлея, он потребует у нее руки и короны, Босуэл, разумеется, ни минуты не
сомневался. И если бы даже ясно сформулированное письменное обязательство,
якобы найденное в пресловутом серебряном ларце, обязательство, в коем она
обещает сочетаться с ним браком, «невзирая на любые препятствия, какие стали бы
чинить ей родичи, а равно и другие лица», если бы даже оно было чистейшим мифом
или фальшивкой, он и без ее обещания, скрепленного подписью и печатью, был бы
уверен в ее покорности. Как часто жаловалась она ему — да и не только
ему, — до чего тяжела ей мысль, что Дарнлей — ее супруг, как пылко
(пожалуй, слишком пылко) уверяла в своих сонетах, а тем более, надо думать, с
глазу на глаз, в часы любовных свиданий, сколь страстно она мечтает навек
соединиться с ним, Босуэлом! Да, с этой стороны ему ничто не угрожало, он мог
отважиться на любую крайность, на любое безрассудство.
Но
Босуэл, разумеется, заручился и одобрением лордов, хотя бы молчаливым. Он
знает, все они единодушны в своей ненависти к настырному, несносному мальчишке,
их предавшему, и нельзя оказать им большей услуги, как любыми средствами и по
возможности скорее убрав его из Шотландии. Босуэл и сам присутствовал на том
знаменательном сборище в замке Крэгмиллер, на котором, при участии Марии
Стюарт, игра, пусть и в завуалированной форме, велась за голову Дарнлея. Первые
сановники страны — Меррей, Мэйтленд, Аргайл, Хантлей и Босуэл — сговорились
предложить королеве своеобразную сделку: пусть вернет на родину опальных
вельмож, убийц Риччо — Мортона, Линдсея и Рутвена, а они берутся избавить ее от
Дарнлея. Перед королевой речь идет сначала о легальном освобождении, под словами
«to make her quit of him»[116]
разумеется официальный развод. Однако Мария Стюарт ставит условием, чтобы
расторжение брака было законным и вместе с тем не угрожало правам ее сына, на
Что Мэйтленд весьма загадочно отвечает: насчет того, как и что, пусть королева
положится на них, они так поведут это дело, что сын ее не потерпит ни малейшего
ущерба, и даже Меррей, уж на что он придира (scrupulous), на многое «закроет
глаза» — ведь, как протестант, он проще смотрит на эти вещи.
Странное
заявление, и именно таким оно кажется Марии Стюарт. Не надо делать ничего, возражает
она Мэйтленду, что «легло бы бременем на ее честь и совесть». За этими темными
речами сквозит — и уж от Босуэла это, во всяком случае, не укрылось — некий
темный смысл. Ясно лишь одно, что уже тогда все они — Мария Стюарт, Меррей,
Мэйтленд, Босуэл, — все главные актеры этой трагедии согласились в том,
что Дарнлея надо устранить; неясным осталось только, как это сделать — добром,
хитростью или силой.
Босуэл,
самый нетерпеливый и отчаянный из вельмож, стоит за силу. Он не хочет и не
может ждать, как другие, — ведь для него речь идет не только о том, чтоб
убрать с глаз долой ненавистного мальчишку, а о том, чтобы унаследовать после
него корону и власть. Пока другие только тянут и выжидают, он вынужден
действовать, и действовать решительно; по-видимому, он заблаговременно
нащупывает почву, подыскивая себе среди лордов помощников и пособников. Но
здесь огни истории снова горят приглушенно, ведь преступление всегда готовится
в темноте или в неверном, сумеречном свете. Никогда уже не станет известным,
кого из лордов и скольких посвятил в свои планы Босуэл, а также чьей помощью
или молчаливым согласием он и в самом деле заручился. Меррей, должно быть,
знал, но от участия воздержался; Мэйтленд как будто отважился на большее.
Положиться можно лишь на признание Мортона, сделанное на смертном одре. Мортон
как раз возвращался из изгнания, затаив смертельную ненависть к предателю
Дарнлею, когда Босуэл, поскакавший ему навстречу, открыто, без околичностей
предложил ему вместе с ним, Босуэлом, убить Дарнлея. Но Мортон с некоторых пор
стал осторожен, у него еще свежо в памяти недавнее предприятие, когда
соучастники оставили его одного и умыли руки. Он медлит с ответом и, требуя
гарантий, спрашивает, согласна ли королева на убийство. Да, она согласна, не
задумываясь, отвечает Босуэл, которому важно заручиться его поддержкой. Но,
наученный горьким опытом, Мортон знает, как быстро post festum[117] забываются устные
договоры, и прежде чем связать себя обещанием, требует письменного согласия
королевы черным по белому. По доброму шотландскому обычаю он хочет запастись
«бондом», дабы в случае неприятностей ему было на что сослаться. Босуэл и это
ему обещает. На самом деле ни о каком «бонде» не может быть и речи, вожделенная
свадьба состоится лишь при условии, что королева останется в стороне и в
критическую минуту события «застигнут ее врасплох».
Итак,
Босуэлу не на кого опереться, задуманное дело падает на него, самого
нетерпеливого, самого отчаянного, и у него, конечно, достанет решимости
привести его в исполнение. Но уже та двусмысленная уклончивость, с какой
выслушали его Мортон, Меррей и Мэйтленд, показала, что открыто противиться
лорды не будут. Если они и не благословили его намерения тайным письмом, то
поддержали сочувственным молчанием и дружеским невмешательством. А с того дня,
как выясняется, что Мария Стюарт, Босуэл и лорды — все в этом вопросе мыслят
одинаково, можно сказать, что дни Дарнлея сочтены.
Собственно,
все уже готово. Босуэл призвал на помощь своих головорезов. О том, где и как
произойдет убийство, договорились на секретных совещаниях. Но для жертвенного
заклания не хватает главного — самой жертвы. Как Дарнлей ни наивен, а все же он
учуял опасность. Уже за много недель до этого он отказался переступить порог
Холируда, зная, что еще не разошлись собравшиеся там вооруженные лорды; но и в
замке Стирлинг он больше не чувствует себя в безопасности, с тех пор как
преданные им убийцы Риччо по знаменательной амнистии королевы снова вернулись в
Шотландию. Непоколебимо, не поддаваясь, ни на какие приманки и посулы, засел он
в Глазго. Там живет граф Ленокс, его отец, там все их друзья, это крепкий,
надежный дом, а на случай, если враг вторгнется силой, в порту день и ночь
стоит судно, в любую минуту готовое принять его на борт. А тут, словно чтобы
охранить в опасную минуту, судьба посылает ему в первых числах января оспу —
удобный предлог для того, чтобы еще много недель безвыездно просидеть в Глазго,
в надежном убежище у самого моря.
Болезнь
Дарнлея путает созревшие планы Босуэла, с нетерпением поджидающего свою жертву
в Эдинбурге. По каким-то причинам, о которых мы можем только гадать, Босуэл,
видимо, не хотел терять время: то ли ему не терпелось поскорей добраться до
престола; то ли он вполне основательно боялся опасных проволочек, так как
слишком много ненадежных людей знало о заговоре; то ли его интимные отношения с
Марией Стюарт не остались без последствий — трудно сказать, во всяком случае,
ждать он больше не намеревался. Но как заманить больного, заподозрившего недоброе
юношу под топор? Как вытащить его из постели, из твердыни родительского дома?
Официальное приглашение заставило бы Дарнлея насторожиться, а ведь ни Меррей,
ни Мэйтленд, ни кто другой при дворе не настолько близок всем ненавистному,
всеми презираемому экс-королю, чтобы убедить его вернуться по доброй воле. И
только одна-единственная сохранила над ним власть. Уже дважды заставляла она
несчастного юношу, преданного ей раба, покориться. Только Мария Стюарт, она единственная,
надев личину любви к тому, кто жаждет ее любви, может заманить притаившуюся
жертву в расставленную ловушку. Из всех людей на свете ей одной дано совершить
этот чудовищный обман. А так как и сама она больше себе не госпожа, а лишь
послушная марионетка в руках тирана, то достаточно Босуэлу повелеть, и
невероятное или, лучше сказать, то, чему наше чувство отказывается верить,
свершилось: двадцать второго января Мария Стюарт, уже много недель избегавшая
встречи с Дарнлеем, отправляется верхом в Глазго, будто бы для того, чтобы
навестить больного супруга, на самом же деле чтобы по приказанию Босуэла
заманить его домой, в город Эдинбург, где его ждет не дождется с отточенным
кинжалом — смерть.
|
