 Увеличить |
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
– После
холодных дождей, ливших до дня Андрея Стратилата, маленько теплынью было повеяло:
«Батюшка юг на овес пустил дух». Но тотчас же мученик Лупп «холодок послал с
губ» – пошли утренники…
Брусника
поспела, овес обронел (Народные приметы и поверья. Андрея Стратилата – 19 августа.
Св. Луппа – 23 августа. Обронеть – осыпаться, говоря о хлебных зернах.), точи
косы, хозяин – пора жито косить: «Наталья-овсяница в яри спешит, а старый Тит
перед ней бежит», велит мужикам одонья вершить, овины топить, новый хлеб
молотить (Наталья-овсяница – 26 августа, апостола Тита – накануне ее памяти 25
августа.).
Много на
лету тенетнику, перелетные гуси то и дело садятся на землю, скворцы не летят на
Вырей, значит, «бабье лето» (Народные поверья. Вырей или Вирей – сказочная
страна, волшебное за морем царство в теплых краях, куда на зиму улетает вся
перелетная птица, а с Воздвижения (14 сентября) змеи и другие гады двигаются.
Туда ж бежит и всякий зверь от злого лешего целыми стаями, косяками. Бабье лето
с 1 по 8 сентября.), а может, и целая осень будет сухая и ведряная… Зато по тем
же приметам ранней, студеной зимы надо ждать. Радостью радуется
сельщина-деревенщина: и озими в меру поднимутся и хлеб молотить сподручно будет.
А будет озимь высока, то овечкам в честь, погонят их в поле на лакому кормежку,
и отравят' (Съедят траву озими.) овечки зеленя (Зеленя – осенняя озимь.), чтобы
в трубку они не пошли.
По
городам, тем паче на временном Макарьевском торжище, иные людям в ту пору
заботы. Торг к концу подходит: кто барыши, кто убытки смекает. Оптовые сводят
счеты с розничными; розничные платят старые долги, делают новые заборы. Сидя с
верителями за чаем по трактирам, всячески они перед ними угодничают, желая цен
подешевле, отпуска побольше, сроков уплаты подольше. Платежи да полученья у
всех в голове, везде только и речи о них. Придет двадцать пятое августа, отпоют
у флагов молебен, спустят их в знак окончания вольного торга, и с той минуты
уплат начнут требовать, а до тех пор никто не смей долга спрашивать, ежели на
векселе глухо написано: «Быть платежу у Макарья…» С того дня по всей ярманке
беготня и суетня начинаются. Кто не успел старых долгов получить или не
сделался как-нибудь иначе с должником, тот рассылает надежных людей по всем
пристаням, по всем выездам, не навострил бы тот лыжи тайком. Скроется – пиши
долг на двери, а получка в Твери. Глядишь, через месяц, через другой несостоятельным
объявится, а расплатится разве на том свете калеными угольями.
Суетня
кипит по всей ярманке. Разъезжаться начинают. С каждым днем закрытых лавок
больше и больше. В соборе с утра до вечера перед сверкающей алмазами иконой
Макария Желтоводского один торговец за другим молебны служат благодарные и в
путь шествующим. Тепло и усердно молится люд православный перед ликом небесного
покровителя ярманки. Тихо раздаются под сводами громадного храма возгласы
священника и пение причетников, а в раскрытые двери иные тогда звуки несутся:
звуки бубнов, арф и рогов, пьяные клики, завыванья цыган, громкие песни
арфисток и других торгующих собою женщин… Рядом с собором за узким каналом
стоит громадный храм сатане.
Самый
наглый, самый открытый, во всем христианстве беспримерный разврат царит там.
Царит он теперь и на всей ярманке. Каждый почти трактир, каждая гостиница с
неизбежными арфистками обращены в дома терпимости. Но главный храм, как бы в
насмешку над русским благочестьем, поставлен почти рядом с храмом бога живого,
чтоб кликом своим заглушать молитвенные песнопения. Какие чувства должны
возбуждаться в душе твердых еще в православном благочестии людей, когда, стоя
на молитве, слышат они, как церковное пение заглушается кликами и песнями
пьяного разгула!..
А еще
дивятся, отчего вкруг ярманки раскол в последние годы усилился. Как ему не усилиться
при виде такого безобразия, такого поругания православной святыни. Сколько раз
купечество жаловалось на такие постыдные порядки, сколько раз составляло о том
приговоры. На все один ответ – глубокое молчанье.
В два и
в три ряда, чуть не на каждом шагу затрудняя движенье городских экипажей и пешеходов,
по улицам, ведущим к речным пристаням и городским выездам, тянутся нескончаемые
обозы грузных возов. По всем рядам татары в пропитанных салом и дегтем холщовых
рубахах, с белыми валяными шляпами на головах, спешно укладывают товары –
зашивают в рогожи ящики, уставляют их на телеги. «Купецкие молодцы» снуют взад
и вперед с озабоченными лицами, а хозяева либо старшие приказчики, усевшись на
деревянных, окрашенных сажей стульях с сиденьем из болотного камыша (Ситняк,
рогоза, куга -Typha latifolia – болотное круглолистное бесстебельное растение,
идет на оплет самых простых стульев. В Нижегородском уезде мордва делает черные
деревянные стулья с сиденьем из рогозы. В Нижегородской губернии слов ситняк,
рогоза, куга не знают, говорят – камыш.) или прислонясь спиной к дверной
притолоке, глубокомысленно, преважно, с сознанием самодостоинства, поглядывают
на укладку товаров и лишь изредка двумя-тремя отрывистыми словами отдают
татарам приказанья.
Крики
извозчиков, звон разнозвучных болхарей, гормотух, гремков (Болхарь – большой бубенчик
в кулак величиной, гормотуха (в Нижегородской и Пензенской губерниях) – то же,
что глухарь – большой бубенчик с глухим звоном, гремок – бубенчик с резким
звуком.) и бубенчиков, навязанных на лошадиную сбрую, стук колес о булыжную
мостовую, стук заколачиваемых ящиков, стукотня татар, выбивающих палками пыль
из овчин и мехов, шум, гам, пьяный хохот, крупная ругань, писк шарманок, дикие
клики трактирных цыган и арфисток, свистки пароходов, несмолкающий нестройный
звон в колокольном ряду и множество иных разнообразных звуков слышатся всюду и
далеко разносятся по водному раздолью рек, по горам и по гладким, зеленым
окрестностям ярманки. Все торопится, все суетится, кричит во всю мочь, кто с
толком, кто без толку. Дело кипит, льет через край…
***
В том
году, по весне, у Марка Данилыча несчастье случилось. Пришла Пасха, и наемный
люд, что работал у него на прядильнях и рубил суда, получив расчет в великий
четверг, разошелся на праздник, по своим деревням; остались лишь трое, родом
дальние; на короткую побывку не с руки было им идти. Дождались они светлого
праздника, помолились, похристосовались, разговелись как следует да с первого
же дня и закурили вплоть до Фоминой.
Они бы и
в фомин понедельник опохмелились и радуницу к похмелью, пожалуй, прихватили бы,
да случилось, что вовсе пить перестали. В самую полночь с фомина воскресенья на
похмельный понедельник загорелась изба, где они жили… От той избы занялась
другая, третья, и к утру ото всех строений, что ставлены были у Марка Данилыча
для рабочих, только угли да головешки остались. От чего загорелось, никто не
знал. Сказали бы, может быть, те трое дальних, что в полной радости Святую провели,
да от них остались одни только обгорелые косточки.
Больше
недели бесновался Марко Данилыч, отыскивая виноватых, метался на всех, кто ни
навертывался ему на глаза, даже на тех, что во время пожара по своим деревням
праздничную гульбу доканчивали. Дело весеннее, лето на дворе, из разного никуда
не годного хлама сколотили на живую руку два больших балагана, чтобы жить в них
рабочим до осени. С Петрова дня, воротясь из Саратова, Марко Данилыч принялся
за стройку новых строений: одно ставил для прядильщиков, другое для дельщиков
(Дель – толстая пеньковая нитка для неводов. Бывает четырех сортов:
одноперстник, для ячей в палец, двухперстник, трехперстник и ладонник, то есть
для ячей в ладонь. Делью называется также часть сети в восемь сажен длины и в
полтора аршина ширины. Дельщик – работающий дель.), третье для лесопилов и
плотников, что по зимам рубили у него кусовые лодки, бударки и реюшки (Суда для
рыбной ловли на Каспийском море.). Больше чем на сотню человек поставил он строений.
В трех санях было двенадцать больших зимних изб, да, кроме того, на чердаках
шесть летних светелок. Лес свой, плотники свои, работа закипела, а к концу
ярманки и к концу подошла.
Получил
Марко Данилыч из дома известье, что плотничная работа и вчерне и вбеле кончена,
печи сложены окна вставлены, столы и скамьи поставлены, посуда деревянная и
глиняная заготовлена – можно бы и переходить на новоселье, да дело стало за
хозяином. Писавший письмо приказчик упомянул, что в одном только недостача –
божьего милосердия нет, потому и спрашивал, не послать ли в Холуй (Холуй – село
Вязниковского уезда, Владимирской губернии; тамошние крестьяне промышляют
иконописанием.) к тамошним богомазам за святыми иконами, али, может статься,
сам Марко Данилыч вздумает на ярманке икон наменять, сколько требуется. Марко
Данилыч решил, что на ярманке это сделать удобнее, и к тому и дешевле… Опять же
и то было на уме, что сам-от выберет иконы, какие ему полюбятся. И стал он
смекать, сколько божьего милосердия в новые избы потребуется. "Двенадцать
изб да шесть светелок – выходит восьмнадцать божниц, – высчитывал
он,меньше пятка образов на кажду божницу нельзя – это выходит девяносто икон…
Вон какая прорва, прости господи!..
Без
малого сотня. А беспременно надо, чтобы кажда божница виднее да казистей
глядела, потому и придется образов покрупней наменять. Да по медному кресту на
кажду божницу, да по медным складням… Пелены под божницы справить надобно –
полторы – дюжины будничных, полторы дюжины праздничных. Ситцу надо купить –
бабы да девки пелены-то дома сошьют. Псалтырей с часословами надо, кадильниц
ручных – на праздниках покадить… Полсотней рублей не отделаешься – вон оно каково!..
А менять не в Иконном ряду, там дорого – у подфурников надо будет выменять либо
у старинщиков" (Подфурниками зовут в Холуе тех иконописцев, что подделывают
иконы под старинные. Старинщиками – торговцев всякими старинными вещами.).
И тут
вспал ему на память Чубалов. «Самое распрекрасное дело, – подумал Марко
Данилыч. – Он же мне должен остался по векселю, пущай товаром расплатится
– на все возьму, сколько за ним ни осталось. Можно будет взять у него икон повальяжней
да показистее. А у него же в лавке и образа, и книги, и медное литье, и всякая
другая нужная вещь».
Когда
так размышлял Смолокуров, вошел к нему Василий Фадеев. Добрые вести он принес:
приехали на караван покупатели, останный товар хотят весь дочиста покупать.
Марко Данилыч тотчас поехал на Гребновскую, а Василью Фадееву наказал идти на
ярманку и разузнать, в коем месте иконами торгует Герасим Силыч Чубалов.
На
другой день Марко Данилыч пошел разыскивать лавку Чубалова. Дело было не к
спеху, торопиться не к чему, потому он и не взял извозчика, пошел на своих на
двоих. Кстати же после бывшей накануне в рыбном трактире крепкой погулки захотелось
ему пройтись, маленько бы ноги промять да просвежить похмельную головушку. Идет
по мосту Марко Данилыч; тянутся обозы в четыре ряда, по бокам гурьбами пешеходы
идут – все куда-то спешат, торопятся, чуть не лезут друг на друга. Звонкий
топот лошадиных копыт по дощатому полотну моста, гул колес, свист пароходов,
крики бурлаков и громкий говор разноязычной, разноплеменной толпы нестерпимо раздирает
уши Смолокурова. Начинает он понемножку серчать, но не на ком сердце сорвать: а
это пуще всего раздражает Марка Данилыча. Перебрался он кой-как через мост,
пришел на ярманку, а тут перед самым Железным домом биржи вся улица кипит
сплошной густой толпой судорабочих, собравшихся туда в ожиданье найма на суда.
В тесноте и давке середь грязной бурлацкой толпы пришлось Марку Данилычу
усердно поработать и локтями и кулаками, чтобы как-нибудь протолкаться сквозь
бесшабашное сходбище…
Не
обошлось без того, чтоб и самому толчков не надавали. Только что успел он
выдраться из кучи оборванцев, как пришлось стать на месте: нагруженные воза и
десятки порожних роспусков на повороте к шоссейной дороге столпились, перепутались,
и не стало тут ни езды, ни ходу. Крики, ругательства. Дело дошло и до драки
встречных извозчиков. Охочи бурлаки до сшибок, и ежели самим не с руки
подраться да поругаться, так бы хоть на других полюбоваться. И вот целой ватагой,
человек в сотню, с гамом, со свистом и неистовым хохотом кинулись они от
Железного дома и смяли все, что ни попалось им на пути. Тем только и спасся
Марко Данилыч, что вовремя вскочил на паперть возле стоящей Печерской часовни,
иначе бы плохо пришлось ему.
Гневом и
злобой кипел он на всех: и на бурлаков, и на извозчиков, и на полицию за то,
что ее не видно, и на медленным шагом разъезжавших казаков, что пытаются только
криками смирить головорезов – нет чтобы нагайкой хорошенько поработать ради
тишины и всеобщего благочиния…
Насилу
дождался Марко Данилыч, когда улеглась сумятица, освободился проезд, бурлаки
воротились к Железному дому, и стало ему удобно выбраться на шоссейную дорогу.
Но и там – только что завернул за угол, и чинным, степенным шагом пошел вдоль
сундучного ряда, отколь ни возьмись нищие бабенки, с хныканьем, с причитаньями
стали приставать к нему, прося на погорелое место. С одного взгляда на них
Марко Данилыч догадался, что их погорелое место в кабаке. С резкой руганью он
отказал им. Нахальные, безотвязные, тем не унялись; не отставали от угрюмого
купчины, шли за ним по пятам и пуще прежнего канючили о копеечках. Это опять
вскипятило успокоившегося было Смолокурова… Наконец-то, кой-как освободился он
от пьяных бабенок, но вдруг перед ним разбитной мальчуган с дерзким взглядом, с
отъявленным нахальством во всей своей повадке. Стал поперек дороги и,
повертывая лотком перед Марком Данилычем, кричит во всю мочь звонким голосом:
– А
вот пирожки, пирожки! Горячи, горячи, с мачком, с лучком, с перечком.
– Убирайся,
пока цел!.. – сердито крикнул на него Марко Данилыч.
Голосистый
мальчишка не унялся, вьюном вертится перед Смолокуровым и, не давая ему дороги,
во все горло выкрикивает свои причеты:
– Горячи,
горячи!.. С пылу, с жару горяченькие!..
– Пошел
прочь, щенок! – сердито крикнул Марко Данилыч, поднимая над ним камышовую
трость.
Но
пирожник не робкого десятка был, не струсил угроз и пуще прежнего вертелся
перед Смолокуровым, чуть не задевая его лотком и выкрикивая:
– Пирожки
горячи! Купец режь, купец ешь… Жуй, берегись – пирожком не обожгись. Купи,
купец, не скупись, не то камнем подавись. Кой-кто из проходивших остановился
поглазеть на даровую «камедь». Хохотом ободряли прохожие пирожника… и это
совсем взбеси-ло Марко Данилыча. К счастью, городовой, считавшим до тех пор
ворон на другой стороне улицы, стал переходить дорогу, заметив ухмылявшуюся ему
востроглазую девчонку, должно быть, коротко знакомую со внутренней стражей.
– А
городового хочешь? – крикнул Смолокуров мальчишке, указывая на охранителя
благочиния.
Пирожник
высунул язык, свистнул каким-то необычным, оглушительным свистом и проворно
юркнул в толпу, много потише выкрикивая:
– А
вот горячи, горячи ел их подьячий! С пылу, с жару – ел барин поджарый! С
горохом, с бобами, ел дьякон с попами!
– Запыхался
даже Марко Данилыч. Одышка стала одолевать его от тесноты и с досады. Струями
выступил пот на гневном, раскрасневшемся лице его. И только что маленько было
он поуспокоился, другой мальчишка с лотком в руках прямо на него лезет.
– Свечи
сальны, светильны бумажны, горят ясно, оченно прекрасно! – распевает он во
все горло резким голосом.
Этот не
пристает по крайней мере, не вертится с лотком, и за то спасибо. Прокричал свое
и к сторонке. Но только что избавился от него Марко Данилыч, яблочница стала
наступать на него. Во всю мочь кричит визгливым голосом:
– Садовые,
медовые, наливчатые, рассыпчатые, гладкие, сладкие, с кваском с маленьким!..
А тут
еще на каждом шагу мальчишки-зазывалки то и дело в лавки к себе заманивают,
чуть не за полы проходящих хватают, да так и трещат под ухо: «Что покупать
изволите! У нас есть сапоги, калоши, ботинки хороши, товар петербургский, самый
настоящий аглицкий!..» На этих Марко Данилыч уж не обращал вниманья, радехонек
был, что хоть от нищих, от яблочниц да от пирожников отделался… Эх, было бы над
кем сердце сорвать!..
Дошел,
наконец, до платочных рядов, там посвободней вздохнул и маленько поуспокоился.
Отыскал поскорости и лавку Чубалова.
Между
шоссейной дорогой, обстроенной с обеих сторон рядами лавок, и песчаным берегом
Оки, до последнего большого на ярманке пожара (В 1864 году,), тянулись в три
порядка тесные неказистые деревянные, где дранью, где дубом крытые платочные
ряды. Там в непомерной тесноте, в непролазной грязи во время ненастья, в
непроглядных тучах пыли во время ветра при сухой погоде, издавна вели розничный
торг красным товаром вязниковские и ковровские офени, ходебщики, коробейники и
те краснорядцы, что век свой разъезжают со своим всегда ходким товаром по
деревенским ярманкам и по сельским базарам.
Круглый
год странствуя по углам и уголкам России, каждый август съезжаются они к Макарью
для расплаты с фабрикантами и оптовыми торговцами и для забора в долг новых
товаров. Больше бабы сидели в старых платочных рядах; мужья, сыновья их и
братья с утра до ночи снуют, бывало, по ярманке, отыскивая неисправных
должников либо приглядываясь к свежим товарам и условливаясь с оптовыми
торговцами насчет будущих цен и сроков платежа. Там, в платочных рядах, было
несколько лавок и не с красным товаром: в иной воском торговали, в другой мерлушками,
в третьей игольным товаром. Была одна лавка с иконами и со всякого рода старинкой.Торговал
в ней Герасим Силыч Чубалов.
В его
лавке все полки были уставлены книгами и увешаны образами, медными крестами и
пучками кожаных лестовок заволжской семеновской (Работают их в заволжском
раскольничьем городе Семенове, Нижегородской губернии.) работы. Более редкие
вещи и древняя утварь церковная и хоромная хранилась в палатке наверху. Там же
старинщики обыкновенно держали раскольничьи бумажные венчики, что полагаются на
покойников, разрешительные молитвы, что кладутся им в руку во время отпеванья,
и вышедшие из одних с ними подпольных типографий «Скитские покаяния»,
«Соловецкие челобитные» (Скитское покаяние", где есть «чин како самому
себе исповедати», во множестве распространено между раскольниками спасова
согласия – что сами перед спасовым образом исповедуются. Спасово согласие
утверждает, будто «Скитское покаяние» составлено апостолом Павлом, передано им
ученику его Дионисию Ареопагиту, от него дошло до Иоанна Дамаскина, а от него и
до раскольников. Старопечатных «Скитских покаяний» не было. Первые два издания,
1787 и 1789, печатаны в Супрясле, потом тайно печатались в Клинцах под видом
почаевских, а теперь печатаются по разным местам, особливо в Гжатском уезде.
«Соловецкая челобитная» находится в печатном сборнике, начинающемся «Историей о
отцех и страдальцех соловецких». Места печатания не означено, но шрифты
клинцовские, а фабрикантские знаки в бумаге 1787 и 1789. Есть и позднее, но
редко.), буквари и другие книги, в большом количестве расходящиеся между
старообрядцами. В палатках держали также рукописные «Цветники», «Сборники
челобитные», «Ответы» и другие сочиненья, писанные расколоучителями («Ответы»:
Диаконовы или Керженские, Поморские, Фомина, Егора Гаврилова, Пешехонова, Никодимовы.
«Челобитные»: Соловецкая, старца Авраамия, Лазаря, Саввы Романова и пр.).
Все это
товар продажный, но заветный… Не всякому старинщик его покажет. До тех пор не
покажет, пока не убедится, что от покупателя подвоха не будет. Только
избранным, надежным людям, что сору из избы не выносят, у старинщика все открыто.
При незнакомых он с самым близким человеком слова напрямки не скажет, а все
обиняком, либо по-офенски (Искусственный язык, употребляемый офенями
(ходебщиками, разносчиками). Он называется также ламанским. Составлен из переиначенных
русских слов, неполон, ограничивается словами, самыми нужными для быта
ходебщиков. Грамматика русская. Есть у нас еще такие же искусственные языки:
галифонский в Галиче, в Нерехотском и других уездах Костромской губернии,
матрайский в Муромском уезде и под Арзамасом в селе Красном, кантюжный –
воровской язык в Рязанской, Московской и Тверской губерниях, язык ковровских
шерстобитов, петербургских мазуриков (байковый). Все эти языки из переиначенных
или придуманных слов с русской грамматикой и все до одного в ходу у
раскольников той или другой стороны.).
Придет
покупатель, лавка полным-полнехонька народом, десятка полтора человек сидят в
ней по скамейкам либо стоят у прилавка, внимательно рассматривая в книгах
каждую страницу. Снимет вошедший картуз, всем общим поклоном поклонится, а
хозяину отдельно да пониже всех, скажет ему «здравствуйте». Тот ему тем же
ответит, и другие, кто в лавке случится, тоже поклонятся. Замолчит потом новый
покупатель и зачнет внимательно разглядывать какую-нибудь книгу, рассматривает
ее долго, а потом, положив ее на место, молвит хозяину:
– Ну,
что скажете?
– А
что спросите? – в свою очередь, задаст ему вопрос хозяин.
– Чать,
знаешь что?
– Мало
ли что я знаю?
– Оно,
конечно, что знаешь, того и знать не хочется, – молвит покупатель.
– Верны
ваши речи: что известно, то не лестно, – ответит старинщик.
– Так-то
оно так, а все же таки поспрошу я у вас.
– Спрашивайте.
Убытков от того ни вам, ни нам не будет.
– Да
вот в путь-дорогу сряжаюсь, так не знаю, где бы здесь у Макарья шапчонку на
голову купить да в руку подожок.
– Шапку
в шляпном ряду найдете, вот что рядом с почтой стоит, а палочку под Главным домом
можно сыскать, а ежели подешевле желаете, так в щепяном ряду поищите.
Хозяин
уж смекнул, про какую шапчонку и про какой подожок его спрашивают. Пошлет он
знакомого покупателя по шляпным да по щепяным рядам только тогда, когда в лавке
есть люди ненадежные, а то без всяких разговоров поведет его прямо в палатку и
там продаст ему сколько надо венчиков, то есть шапчонок, и разрешительных
молитв – подожков.
Не то
прибежит в лавку, ровно с цепи сорвавшись какой-нибудь паренек и, ни с кем не
здороваясь, никому не поклонясь, крикнет хозяину:
– Хлябышь
в дудоргу хандырит пельмиги шишлять!.. И хозяин вдруг встревожится, бросится в
палатку и почнет там наскоро подальше прибирать, что не всякому можно
показывать. Кто понял речи прибежавшего паренька, тот, ни слова не молвив,
сейчас же из лавки вон. Тут и другие смекнут, что чем-то нездоровым запахло,
тоже из лавки вон. Сколько бы кто ни учился, сколько б ни знал языков, ежели он
не офеня или не раскольник, ни за что не поймет, чем паренек так напугал хозяина.
А это он ему по-офенски вскричал: «Начальство в лавку идет бумаги читать».
Запретными
вещами Чубалов не торговал, терпеть того не мог, однако же и на его долю порой
выпадали немалые хлопоты по невежеству надзирающих за торговлей старопечатными
и рукописными книгами. Раз большие убытки он понес на Сборной ярманке в
Симбирске – попы да полиция горячо нагрели там карман Герасиму Силычу…
Невежество надзирающих за продажей старинных книг совсем почти подорвало столь
важную для русской науки торговлю старинщиков. Не строгость, а бестолковость
надзора за той продажей возмутительна. Подвергаемые неприятностям и убыткам,
торговцы стариной поневоле бросают ее и прекращают поиски по глухим захолустьям
за скрывающимися от взоров науки сокровищами. Памятники старины между тем гниют
в сырых подвалах либо горят в пожарах, обычно опустошающих наши города и
деревни. Печатные книги еще не так много гибнут, – у них два только врага:
сырость да огонь, но рукописи, даже и не церковного содержания, то и дело
губятся еще более сильным врагом – невежеством надзирающих.
|
