ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Накануне
Казанской мать Манефа с уставщицей Аркадией и с двумя соборными старицами в
Шарпан поехала. Старшею в обители осталась мать Виринея, игуменскую келью
Манефа на Фленушку покинула, но для виду, не остались бы молодые девицы без
призора старших, соборную старицу Никанору благословила у себя домовничать.
За день
до отъезда Манефы Петр Степаныч Самоквасов ездил в ближний городок за каким-то
делом. Как ни пытала любопытная мать Таисея, что за дела у него там объявились,
не могла от гостя толку добиться. Перед тем как ехать ему, он, запершись в
светелке, долго о чем-то толковал с Семеном Петровичем. Очень хотелось матушке
Таисее подслушать их разговор, притаилась сбоку светлицы, но, сколько ни
прикладывалась ухом к стене, ничего не могла расслышать. Только и слышен был
раздававшийся по временам громкий, закатистый хохот Петра Степаныча. Когда он
садился в тележку, Таисея не вытерпела, снова полюбопытствовала, заботливо
спрашивая, за какими делами так спешно он снарядился, но не дождалась ответа.
Спросила, когда ожидать гостя обратно. «Завтра к вечеру буду», – он
отвечал.
Только
что съехал с двора Самоквасов, Семен Петрович в Манефину обитель пошел и там
весь день не разлучался с Васильем Борисычем, шагу не отступал от него.
***
Под
вечер, накануне Манефина отъезда, в ее келье сидели за чаем, поджидая Василья
Борисыча. Фленушка сказала Манефе:
– Ладно
ль будет, матушка, Василий-от Борисыч без вас один с нами останется?
– А
что? – спросила Манефа.
– Знаете,
что за народ вокруг нас живет, – молвила Фленушка. – Чего не
наплетут… Мне-то наплевать, ко мне не пристанет, а вот насчет Параши. Патап-от
Максимыч не стал бы гневаться.
– И
впрямь, Фленушка, – сказала Манефа. – Хоть ничего худого от того
случиться не может, а насчет братца, подлинно, что это ему не гораздо
покажется… Жалует он Василья Борисыча, однако ж на это надеяться нечего… Как же
бы нам это уладить?.. День-от пускай бы он и с вами сидел, ночевать-то куда
бы?.. Разве в Таифину келью али в домик Марьи Гавриловны.
– Пожалуй,
хоть к Марье Гавриловне, там же перед гостинами Патапа Максимыча все припасено
для мужского ночлега, – молвила Фленушка.
– И
хорошее дело, – согласилась Манефа. – Так и скажу ему. Человек он
разумный, не поскорбит, сам поймет, что на эти дни ему в светелке у нас
проживать не годится.
– А
еще бы лучше на это время ему куда-нибудь в другую обитель перейти, –
заметила Фленушка. – Тогда смотницы что ни благовести – веры не будет им.
И насчет Патапа Максимыча было бы не в пример спокойнее.
– Так-то
оно так, – сказала Манефа. – Да как же это сделать? Не к Рассохиным
же его… Больно уж там пьяно – матушка-то Досифея с Петрова дня опять закурила…
Разговелась, сердечная!.. Невозможно к ней Василья Борисыча!.. Оскорбится.
– Зачем
к Рассохиным? Опричь Рассохиных, место найдется, – молвила Фленушка.
– Где
найдется? – возразила Манефа. – Ведь его надо в хорошую обитель
пристроить, не там, где гульба да пьянство, а на ужине, опричь хлеба куска, и
на стол ничего не кладут…
– К
Бояркиным, – подхватила Фленушка. – Матушка же Таисея в Шарпан не
поедет. Чего лучше?.. И она бы с радостью, и ему б не в обиду…
– Места
нет у Таисеюшки. У них всего-на-все одна светелка, и в той гости теперь, –
сказала Манефа.
– Эти
дни можно там и Василью Борисычу жить, – ответила Фленушка.Самоквасов
куда-то уехал, один Семен Петрович остался, а он Василью Борисычу дружок. В
тягость один другому не будут.
– Куда
Петр-от Степаныч отправился? – спросила Манефа. – И не сказался ведь,
не простился… Экой какой!.. А мне до него еще дельце есть, да и письмо бы
надобно с ним отослать.
– На
четыре дня, слышь, уехал, – молвила Фленушка. – В город никак. Вдруг,
говорят, собрался, известье какое-то получил, наспех срядился.
– Так
ин в самом деле молвлю я Василью Борисычу. – сказала Манефа. – Да что
это он нейдет чай-от пить… Евдокеюшка, сбегай, голубка, к Бояркиным, позови
Таисею: матушка, мол, Манефа, чай пить зовет. Скорей приходила бы.
– Так-то
дело и впрямь будет складнее, – говорила Манефа по уходе новой
ключницы. – А то и впрямь наплетут, чего и во сне не приснится. Спасибо,
Фленушка, что меня надоумила.
Во все
время разговора Манефы с Фленушкой Параша молчала, но с необычной ей живостью
поглядывала то на ту, то на другую. Марьюшка сидела, спустя глаза и скромно
перебирая руками передник. Потом села у растворенного окна, высунулась в него
до пояса и лукаво сама с собой усмехалась, слушая обманные речи Фленушки.
Василий
Борисыч пришел. Семена Петровича привел. После не малых и долгих извинений
объявила ему Манефа, что с Фленушкой она придумала, и Василий Борисыч нимало не
оскорбился, сказал даже, не лучше ли ему совсем на эти дни из Комарова уехать;
но Манефа уговорила его остаться до ее возвращенья. Маленько она опасалась,
чтоб Василий Борисыч, заехавши в город, не свиделся там с Патапом Максимычем да
по его уговорам не угнал бы тотчас в Москву. Тогда ищи его, как же ему тогда
рассказать, что будет на Шарпанском празднике.
Таисея
не замедлила приходом. С радостью приняла она слова Манефы и уж кланялась, кланялась
Василью Борисычу, поскорей бы осчастливил ее обитель своим посещеньем. Принять
под свой кров столь знаменитого гостя считала она великою честью. По усиленным
просьбам Василий Борисыч согласился тотчас же к ней перебраться.
– Прискорбно,
не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, – говорила
ему Манефа. – Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради
друга не стало. Не поскорби, родной, сам видишь, каково наше положение.
Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того
наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли
хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать.
– Не
беспокойтесь, матушка, – уговаривал Манефу Василий Борисыч. – Дело к
порядку ведется, к лучшему… Могу ль подумать я, что из вашей обители меня
выгоняют?.. Помилуйте!.. Ни с чем даже несообразно, и мне оченно удивительно,
что вы об этом беспокоитесь. Я, с своей стороны, очень рад маленько погостить у
матушки Таисеи.
– Оченно
благодарна вами, Василий Борисыч, – встав с места и низко поклонясь
московскому посланнику, сказала мать Таисея.
– Смотри
же, матушка Таисея, – пошутила Манефа, – ты у меня голодом не помори
Василия-то Борисыча. Не объест тебя, не бойся, – он у нас ровно курочка,
помаленьку вкушает… Послаще корми его… До блинков охоч наш гость дорогой, почаще
блинками его угощай. Малинкой корми, до малинки тоже охоч… В чем недостача, ко
мне присылай – я накажу Виринее.
– Полноте,
матушка. Хоша обитель наша не из богатых, одначе для такого гостя у самих
найдется чем потчевать, – молвила мать Таисея. – А какие блинки-то
любите вы? – обратилась она к Василью Борисычу. – Гречневые аль
пшеничные, красные то есть?
– Э,
матушка, чем ни накормите, всем буду сыт, я ведь не из прихотливых. Это
напрасно матушка Манефа так говорит, – молвил Василий Борисыч. И при
вспоминанье о блинах вспала ему на память полногрудая Груня оленевская, что
умела услаждать его своими пухленькими, горяченькими блинками.
– Да
нет, отчего же? – сладко улыбаясь, говорила мать Таисея. – Нет, уж
выскажите мне, гость дорогой.
– Да
не беспокойтесь, матушка, – возразил Василий Борисыч. – Ох,
искушение!.. Я уж, сказать по правде, и не рад… Много вам беспокойства от меня
будет.
– Какое
же беспокойство, Василий Борисыч? – продолжала Таисея.Никакого от вас беспокойства
не может нам быть. Такой гость – обители почесть… Мы всей душой рады.
И много
еще приветных слов наговорила ему мать Таисея, сидя за чаем.
***
Поехала
в Шарпан Манефа. Все провожали ее, чин-чином прощались. Прощалась и Фленушка;
бывшие при том прощанье, расходясь по кельям, не могли надивиться, с чего это
Фленушка так расплакалась – ровно не на три дня, а на тот свет провожала
игуменью.
Постояла
на крылечке игуменьиной стаи Фленушка, грустно поглядела вслед за кибитками,
потихоньку съезжавшими со двора обительского, и, склоня голову, пошла в свою
горницу. Там постояла она у окна, грустно и бессознательно обрывая листья
холеных ею цветочков. Потом вдруг выпрямилась во весь рост, подойдя к двери,
отворила ее и громким голосом крикнула:
– Марьюшка!
Мигом явилась головщица.
– Ну
что? – быстро спросила у ней Фленушка.
– Да
ничего, – брюзгливо ответила Марьюшка.
– Саратовец
где?
– А
пес его знает, – огрызнулась головщица. – Пришита, что ль, я к
нему?.. Где-нибудь с Васькой шатается. К нему приставлен…
– Оба
провожали матушку. Куда же теперь пошли? Поговорить надо,молвила Фленушка.
– Ты
все про то? – сквозь зубы процедила Марьюшка.
– Нешто
покинуть? – с живостью вскликнула Фленушка.
– По-моему,
лучше бы кинуть. Ну их совсем!.. – молвила головщица.
– Столько
времени ждала я этого дня, да вдруг ни с того ни сего и покину… Эка что вздумала! –
сказала Фленушка. Пробурчала что-то головщица и села к окну.
– Так
ты на попятный? – вскочив со стула, вскликнула Фленушка. – Про
шелковы сарафаны забыла?.. Про свое обещанье не помнишь?..
– Ничего
не забыла я ни на капелечку, а только боязно мне, – молвила
Марьюшка. – Ты особь статья, тебе все с рук сойдет, матушка не выдаст,
хоша бы и Патапу Максимычу… А мне-то где заступу искать, под чью властную руку
укрыться?..
– И
тебя не выдаст матушка, – молвила Фленушка, – Поначалит, без того
нельзя, да тем и кончит дело… А сарафан хоть сейчас получай. Вот он сготовлен.
И вынесла из боковуши шелковый Парашин сарафан, всего раз надеванный, и,
подавая его Марьюшке, с усмешкой примолвила:
– Невестины
дары принимай. Глаз не сводила с подарка головщица, но не брала его.
– Примай,
не ломайся, – сказала Фленушка, суя сарафан Марьюшке на руки.
– Ох,
уж право не знаю, что и делать мне, – колебалась головщица. – И
сарафан-от вишь светлый какой, голубой… Где надену его, куда в таком
покажусь?.. Нешто у нас в мирские цвета рядятся?..
– Придет
твое время, и в цветном будешь ходить, – молвила Фленушка.Что саратовец-от!..
Какие у вас с ним речи?
– Ну
его ко псам окаянного! – огрызнулась Марьюшка. – Тошнехонько с
проклятым! Ни то ни се, ни туда ни сюда… И не поймешь от него ничего… Толкует,
до того года слышь, надо оставить… Когда-де у Самоквасова в приказчиках буду
жить – тогда-де, а теперича старых хозяев опасается… Да врет все, непутный,
отводит… А ты убивайся!.. Все они бессовестные!.. Над девицей надсмеяться им
нипочем… Все едино, что квасу стакан выпить.
– Не
горюй! – хлопнув по голому плечу головщицы, молвила Фленушка.Только б
поступить ему к Петрушке непутному, быть тебе на то лето за Сенькой замужем…
Порукой я… Это пойми… Чего я захочу – тому быть… Знаешь сама.
– А
у самой с Самоквасовым третье лето ни тпру ни ну, – молвила с усмешкой
Марьюшка.
– Не
вороши!.. Не твоего ума дело! – заревом вспыхнув, вскликнула
Фленушка. – Наше дело иное… Тебе не понять…
– Мудрено
что-то больно, Флена Васильевна, – промолвила головщица.
– А
коль мудрено, так и речей не заводи, – сказала Фленушка и вдруг, ровно
туча, нахмурилась, закинула за спину руки и стала тяжелыми шагами взад и вперед
расхаживать по горнице. Глаза у нее так и горели.
– Что
ж теперь делать? – после долгого молчанья спросила головщица.
Ровно
ото сна пробудилась Фленушка. Стала на месте, провела рукой по лицу и, подсев к
столу, молвила:
– Невесту
сбирать, наряды и все добро ее в чемоданы класть.. Самое позову, без нее
нельзя. Петрушка вечор за делами поехал: в Свиблово попа повестить, в Язвицы
лошадей нанять, в город на первы дни молодым квартиру сготовить. Завтра поутру
воротится. Пообедавши с женихом да с твоим непутным саратовцем, в Ронжино
навстречу ямщикам он поедет. Приданое туда отвезут, этой же ночью надо его
передать… Мало погодя с Парашей на Каменный Вражек пойдем. Тут ее у нас отобьют
неведомые люди… Смекаешь?.. Мы с тобой теми ж стопами домой… В набат ударим,
содом поднимем – ухватили, мол, Парашу, люди незнаемые. Рожи-де в саже, шапки
нахлобучены – не смогли признать, кто такие… Смекаешь?..
– Смекаю, –
кивнув головой, сказала головщица.
– Ловко
ль придумано? – после недолгого молчания спросила Фленушка.
– Ловко-то
ловко, Флена Васильевна, да не было б нам за то колотушек?молвила Марьюшка. –
Да что колотушки? Беда еще не велика. Хуже бы не было…
– Ничего
не будет, не проведают. Увидишь!.. Что я задумала, тому так и быть…– с страстным
порывом молвила Фленушка.
– Надо
бы старицу какую, при ней чтоб отбили. Больше веры будет тогда. А то
заподозрят, пожалуй, – говорила Марьюшка.
– Дело!.. –
с живостью вскликнула Фленушка. – Спасибо, Маруха, за добрый совет. Так и
сварганим… Только уж нашим ребятам тогда в самом деле сажей придется рожи-то
мазать.
– Пущай
их намажутся, – молвила в сердцах головщица.
– Можно
будет двух либо трех стариц прибрать: матушку Виринею, Ларису, из девок
кое-кого… Побольше бы только нас было. Чем больше, тем лучше,сказала Фленушка.
– Правда, –
сказала Марьюшка, – больше народу меньше ответу.
Уладив
дело с головщицей, позвала Фленушка Парашу.
– Ну,
невеста наша распрекрасная! Давай приданое складывать, – молвила она,
выдвигая середь горницы чемоданы.
Во все
лицо улыбнулась Параша, вздохнула раза два и сказала:
– Боязно
ему.
– Кому? –
спросила Фленушка.
– Да
Василью-то Борисычу, – ответила Параша. – Сейчас говорила с ним через
огорожу Бояркиной обители. Оченно опасается.
– Дурак!.. –
молвила Фленушка. И стала укладывать пожитки Парашины.
– Деньги
есть при тебе? – спросила она Парашу.
– Есть.
– Много
ль?
– Не
больно чтоб много, двадцати рублев не найдется, – ответила Параша.
– Давай
сюда, – молвила Фленушка. – Завтра надо в работницкой перепоить всех
до отвалу… В погоню не годились бы. Параша подала деньги.
Все
прибрали, уложили, чемоданы замкнули, затянули. Подавая ключи Параше, Фленушка
вскликнула:
– Из
ума вон!.. Невесту-то величать позабыли!.. Без того не складно будет, не по
чину, не по обряду. Подтягивай, Маруха!
Не
шелкова ниточка ко стенке льнет -
Свет
Борисыч Патаповну ко сердцу жмет:
– Ой,
скажи ты мне, скажи, Парасковьюшка,
Не утай,
мой свет Патаповна:
Кто тебе
больше всех от роду мил?
– А
и мил-то мне милешенек родной батюшка,
Помилей
того будет родна матушка.
– А
и это, Прасковьюшка, не правда твоя,
Не
правда твоя, не истинная.
Ой,
скажи ты мне, скажи, Парасковьюшка,
Не утай,
мой свет Патаповна:
Кто тебе
всех на свете милей?
– Я
скажу, молоденька, всю правду свою,
Всю
правду свою, всю-то истинную:
Нет на
свете милей мне света Васильюшки,
Нет на
вольном свету приглядней Борисыча.
– Ай,
батюшки! Совсем позабыла!.. – вскликнула Фленушка, внезапно перервав
песню. – Спишь все, – обратилась она к задремавшей под унылую
свадебную песню Параше. – Смотри, дева, не проспи царства небесного!.. А
еще невеста!.. Срам даже смотреть-то на тебя!
– Тебе
что? – вяло спросила Параша.
– Дело
надо делать… Несколь времени осталось! – с досадой прикрикнула на нее
Фленушка. – Кольцо с лентой из косы отдала ему?
– Не
давывала, – ответила Параша.
– Как
же так? Нельзя без того… Надо обряд соблюсти. Спокон веку на самокрутках так водится, –
говорила Фленушка. – По-настоящему надо, чтобы он силой у тебя их отнял…
Да куда ему, вахлаку? Пентюх, как есть пентюх. Противно даже смотреть на
непутного.
– Отдам,
коли надо, – лениво промолвила Параша. – Седни же отдам… Гулять-то во
Вражек пойдем?
– После
венца нагуляешься, – резко ответила Фленушка. – Не до гульбы теперь,
без того хлопот по горло… Наверх ступай, в светелку, Ваську пришлю туда… Да не
долго валандайтесь – могут приметить, и то Никанора суетиться зачала… Молви,
Маруха, саратовцу, – напоил бы опять ее хорошенько.
– Так
я наверх пойду, – процедила сквозь зубы Параша и пошла из горницы.
Только
что вышла она, Фленушка глянула в окошко. Василий Борисыч с саратовцем через
обительский двор идут.
– Беги
к ним, Марьюшка, – торопко сказала она головщице. – Сеньке насчет
Никаноры молви, – поил бы, а Ваську ко мне.
Пошла
головщица из горницы, вскоре Василий Борисыч пришел.
– Что,
непутный?.. Шатаешься, разгуливаешь?.. А того нисколько не понимаешь, что тут
из-за тебя беспокойство? – такими словами встретила московского посланника
Фленушка.
– Ох,
искушение!.. – глубоко вздохнул Василий Борисыч, отирая платком
распотевшее лицо, и сел на диван.
– Ну,
что скажешь? – став перед ним и закинув за спину руки, спросила Фленушка.
– Не
знаю, что и сказать вам, Флена Васильевна, – жалобно ответил Василий
Борисыч. – В такое вы меня привели положение, что даже и подумать страшно…
– Что
ж, ты на попятный, что ли? – скрестив руки на груди и глядя в упор на
Василья Борисыча, вскликнула Фленушка. – Назад ворочать?.. Нет, брат,
шалишь!.. От меня не вывернешься!..
– Ох,
искушение!.. – едва слышно промолвил совсем растерявшийся Василий Борисыч.
– Отлынивать? –
громче прежнего крикнула на него Фленушка.
– Да
нет, – робко отвечал Василий Борисыч. – Нет. Куда уж тут отлынивать…
Попал в мережу, так чего уж тут разговаривать!.. Не выпрыгнешь… А все-таки
боязно, Флена Васильевна.
– Речи
о том чтобы не было. Слышишь? – повелительно крикнула Фленушка. – Не
то знаешь Самоквасова? Справится… Ребер, пожалуй, не досчитаешься!.. Вздохнул
Василий Борисыч.
– Наверх
ступай, невеста ждет. Возьми у нее кольцо да ленту из косы. Силой-то посмеешь
ли взять?
– Как
же это возможно, Флена Васильевна? Вдруг силой!.. – робко проговорил
Василий Борисыч.
– Ну,
ступай, ступай, – крикнула Фленушка и протолкала вон из горницы
оторопевшего московского посланника. Он не отвечал, вздыхал только да говорил
свое:
– Искушение!
***
Петр
Степаныч совсем разошелся с Фленушкой. Еще на другой день после черствых
именин, когда привелось ему и днем и вечером подслушивать речи девичьи, улучил
он времечко тайком поговорить с нею. Самоквасов был прямой человек, да и Фленушка
не того десятка, чтоб издалека да обходцем можно было к ней подъезжать с
намеками. Свиделись они середь бела дня в рощице, что подле кладбища росла.
Встретились ненароком.
Стал
Самоквасов перед Фленушкой, сам подбоченился и с усмешкой промолвил ей:
– А
вечорашний день каких див я наслушался!
– А
ты лишнего-то не мели, нечего нам с тобой канителиться (Канителить – длить,
волочить, медлить делом. Иногда ссориться, браниться.). Не сказывай обиняком,
режь правду прямиком, – смело глядя в глаза Самоквасову, с задором промолвила
Фленушка.
– Вечор,
как Дарья Никитишна сказки вам сказывала, я у тебя под окном сидел, –
молвил Петр Степаныч.
– Знаю, –
спокойно промолвила Фленушка.
– А
когда свои речи вела, знала ли ты, что я недалёко? – спросил Самоквасов.
– Нет,
не знала.
– Значит,
не то чтобы в посмех, от настоящего сердца, от души своей говорила?
– От
всего моего сердца, ото всей души те слова говорила я, – ответила
Фленушка.
– Значит,
что же?
– Сам
разбирай. Призадумался Петр Степаныч. Оба примолкли.
– Не
чаял этого, не думал, – сказал он, наконец.
– Никогда
не таила от тебя я мыслей своих, – тихо, с едва заметной грустью молвила
Фленушка. – Всегда говорила, что в мужья ты мне не годишься… Разве не
сказывала я тебе, что буду женой злой, неугодливой? Нешто не говорила, что
такова уж я на свет уродилась, что никогда не бывать мне кроткой, покорной
женой? Нешто не говорила, что у нас с тобой будет один конец – либо сама петлю
на шею, либо тебе отравы дам?..
– Бахвалилась
(Бахвалиться – хвастаться, самохвальничать.), – сказал Самоквасов.
– Не
из таковских я, не бахвалка, – перервала его Фленушка. – Прямое дело
говорила. Вольно было не слушать речей моих.
– Зачем
же столько времени ты проводила меня? – с жаром спросил ее Петр Степаныч.
– Чем
же я проводила тебя? – вскинув пылающими глазами на Самоквасова, спросила
Фленушка.
– Как
чем? Обнимала, целовала, в перелеске под кустиком до утренней зари, бывало,
вместе с тобой мы просиживали, тайные, любовные речи говаривали…– с укором
говорил ей Петр Степаныч.
– Со
скуки, – пожав плечами, холодно молвила Фленушка.
– Так
как же?.. Расставаться?.. – подумав немного, сказал Самоквасов.
– Самое
лучшее дело, – молвила Фленушка. – Каждому свой путь-дорога, друг
другу в тягость не будем…
Побаловались
– шабаш… Ищи себе невесту хорошую… А я!.. Ну, прощай!..
– Не
чаял я этого!.. – в раздумье сказал Самоквасов.
– Мало
ль чего мы не чаем, мало ль чего мы не ждем?.. – грустно молвила
Фленушка. – Над людьми судьба, Петр Степаныч… Супротив судьбы ничего не
поделаешь.
– Прощай,
Флена Васильевна, – тихо проговорил Самоквасов и хотел идти.
– Прощай, –
едва слышно промолвила Фленушка, вся покраснев и низко склонив голову.
И не
сделал он пяти шагов, как, закинув назад голову, громким смеющимся голосом Фленушка
ему крикнула:
– Стой,
Петя, погоди!.. Обещанья не забудь!..
– Какого
обещанья? – спросил Самоквасов.
– Забыл? –
с усмешкой молвила Фленушка. – Коротка ж, парень, у тебя память-то.
– Да
ты про что? – в недоуменье спрашивал ее Петр Степаныч.
– А
насчет Василья-то Борисыча, – сказала Фленушка.
– Окрутить-то?..
Небойсь, окрутим. Сказано – сделано. От своих слов я не отретчик.
– Ладно.
И
разошлись. Бойко прошел Самоквасов в обитель Бояркиных, весело прошла по двору
Фленушка, но, придя в горницу, заперлась на крюк и, кинувшись ничком в постелю,
горько зарыдала.
И то
было еще до отъезда Манефы на праздник в Шарпанский скит.
|