Увеличить |
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Стоном
стоят голоса на широком дворе Манефиной обители. Собралось на праздник народу
многое множество. Часы отошли. С пением обоих клиросов шествует из часовни
Манефа в соборной мантии. Медленно она выступает, за нею черный строй матерей,
одних игумений двадцать четыре, стариц до сотни. Идут из часовни в келарню. За
ними белицы, потом званые на трапезу почетные гости. Всех гостей не может
келарня вместить, иные старицы и почти все белицы, кроме певчих, по кельям разошлись;
там тоже столы приготовлены были. Фленушка с гостьями прошла в свои горницы. С
нею Параша Чапурина, Дуня Смолокурова, Анна Сергеевна с Грушенькой оленевские,
Домнушка, Дуняша, Варя улангерские. Аграфена Петровна, молодая жена Ивана Григорьича,
с ними ж пошла. Смерть хотелось попасть в их беседу Василью Борисычу, но с ними
идти было ему никак невозможно – московскому послу за трапезой почетным гостем
сидеть, не с красотками беседовать, нужные речи с игуменьями да старицами
вести. Никого из мужчин во Фленушкиных горницах не было, сидел-трапезовал один
круг девичий, замужняя одна замешалась: богоданная дочка Патапа Максимыча,
Аграфена Петровна.
От
часовни до келарни по обеим сторонам дорожки, что во многие годы протоптана
стопами богомольных и трапезолюбивых келейниц, по зеленой траве-мураве ставлены
были козлы, а на них кладены тесины, крытые холстами и уставленные жбанами с
квасом и пивом, великими укрухами ржаного и пшеничного хлеба и деревянными
кружками (Деревянная тарелка, на которой крошат говядину или рыбу.). На каждом
кружке по куску пирога, у каждого кружка по прихожему богомольцу стоит. Мужики
и бабы, парни и девки, подростки ребятишки ждут не дождутся конца службы и
начала угощенья. Все деревенские…
Меж ними
один только старец в старой запыленной одежде, в нахлобученной на самые брови
камилавке. Не пошел он в келарню, как сказал, смирения ради. То бродячий старец
Варсонофий, что встретился Василью Борисычу ночью на Китеже.
Только
прошел ход матерей и почетных гостей, пришлые христолюбцы с шумом и гамом садились
вдоль столов на скамьи. Конюх Дементий с трудниками разносили деревянные стаканчики,
а христолюбцы, широко осенив себя крестным знамением, пили из них зелено вино
во славу божию, а сдобными пирогами с рыбной начинкой закусывали. Потом
трудники, под надзором пяти матерей, ставили на столы одну перемену кушаний за
другою, потчевали гостей брагой сыченой, пивом похмельным. И усердные
богомольцы все дочиста поели, потребили весь залежалый в Манефиных погребах
рыбный запас и много за то благодарствовали…
Пьяней
всех Варсонофий был: ради иноческого чина ни один из трудников не отказал ему в
лишнем стакане. Оттого «перехожий» честной отец после трапезы не пошел с матерями
о скитских делах соборовать, выпросился у Дементья на сенницу и там завалился
спать-почивать после дела похмельного.
Чинна и
стройна была трапеза, в келарне уготованная.
Почетный
стол в переднем краю стоял. С правой стороны Манефы сели игуменьи, жена головы
и Аксинья Захаровна, с левой Василий Борисыч, старец Иосиф, крепостной игумен
его Галактион, другие старцы, за ними Смолокуров, Патап Максимыч, удельный
голова, кум Иван Григорьич, Самоквасов, саратовский приказчик, купцы из
ближнего городка и какой-то пароходчик с Городецкой пристани. За другими
столами старицы с белицами по степеням чинно сидели. Марья головщица с «певчею
стаею» пропела тропарь первоверховным апостолам, затем надо было «прощу»
говорить.
За
столом старцы были, при них по скитскому обычаю жене ни прощи, ни иного
начального дела творити не подобало. В часовне за часами Манефа Галактиону
предложила «за молитвы» возглашать, дневное Евангелие читать и отпусты говорить,
а в келарне барину того игумна, отцу Иосифу, предоставила прощу творить.., И
доволен же был чухломской дворянин возданною ему честью; заслезились старые очи
его от избытка чувств… Ударила Манефа в кандию, Марьюшка, стоя за налоем,
начала чтение «похвалы апостолам», а Виринея распорядилась ставкою на столы
кушанья. И все ели и все пили благодушествуя, в великом смирении и в строгом
молчании.
И никто
не сидел так степенно, никто не держал себя так чинно истово, ни на чьем лице
не было видно такого смирения, как у Василия Борисыча: очи долу, главою
поникши, сам недвижим и бесстрастен…
А у
самого на уме: «Девицы красавицы, стаей лебединою пируют у Фленушки, льются
речи звонкие, шутками да смехами речь переливается, горят щечки девушек,
блестят очи ясные, высокие груди, что волны, тихо и мерно колышатся…» И сколь
было б ему радостно в беседе девичьей, столь же скучно, невесело было сидеть в
трапезе обительской!
На
почетный стол становили кушанья, что искусной рукой Дарья Никитишна сготовила,
на другие столы становили яства попроще, стряпни Виринеиной. На почетный стол
подавали дорогие вина заморские, на другие столы квасы ставленные, брагу
сыченую, пиво мартовское домашнего варева. Патап Максимыч, зная, что будут на
празднике Смолокуров, удельный голова и кум Иван Григорьич, захватил с собой по
дороге не одну дюжину шампанского, но мать Манефа отказала ему наотрез
потчевать тем вином гостей на трапезе. «Отобедавши, в келье что хошь твори, а
на трапезе людей не блазни, – сказала она. – Того не повелось, чтоб
эту заморскую кипучку в обителях пить». Патап Максимыч спорить не стал, потому
что тут же вспало ему на ум устроить вечером пирушку в опустелом домике Марьи
Гавриловны, где пристал он с кумом Иваном Григорьичем да с удельным головой…
«Ладно, хорошо, – сказал он сестре, – только соснем после обеда,
тотчас за дело примемся. У тебя пойдет собор, а у нас содом. Ужину сготовь
хорошую, чаю, рому, закусок подай, чтоб все было в порядке, как следует. Да
посуды побольше – неравно бить зачнем!»
Кончилась
трапеза, чинно пошли из келарни. Едва показалась на крыльце мать Манефа,
пришлые богомольцы стали ей кланяться, и далеко разносились сотни голосов,
благодаривших гостеприимную игуменью и желавших ей со всей обителью доброго
здравия и вечного спасения. Остановившись на верхней ступени, едва наклонила
голову величавая Манефа и приказала конюху Дементью поднести мужичкам «посошок»
(Последняя заздравная чарка вина на прощанье.) в путь-дорогу, а мать Назарету
послала на луг за околицей оделять баб, девок и ребятишек пряниками, орехами и
другими сластями. И толпа, как волна, с шумом и говором хлынула со двора обители…
Вскоре по всем сторонам вкруг скита раздались громкие песни и, постепенно
стихая, замерли в отдаленьи: то прихожие христолюбцы расходились по деревням с
богомолья.
***
Через
час после обеда собор начался. Середь келарни ставлен был большой стол, крытый
красным кумачом. На нем положили служебное Евангелие в окладе, с одной стороны
его на покрытом пеленою блюде большой серебряный крест, с другой – Кормчую
книгу. Десятка полтора других книг в старинных, почерневших от времени
переплетах положены были по разным местам стола.
Манефа
на этот раз чухломскому дворянину указала на первое место. И старец Иосиф чуть
не задрожал от радости: никогда и во сне не грезилось ему столь великого
почета. Справа от него поместились Василий Борисыч и старцы, слева Манефа и
другие игуменьи. Соборные и рядовые старицы разных обителей стали у лавок вдоль
стен.
Справили
семипоклонный начал, старец Иосиф замолитвовал, мать Манефа поаминила…
(Сказала: «Аминь».). Все по своим местам сели.
Начал
Василий Борисыч. Встал, перекрестился, на все стороны поклонился и начал читать
нараспев послание на Керженец от московского общества старообрядцев:
– "Преподобным
отцам н пречестным матерям, подвигом добрым вечного ради спасения
подвизающимся, сущим во святых обителях Керженских и Чернораменских, иде же
православие сияет, яко светило.
Во-первых,
пожелав вам душевного спасения, вкупе же и телесного здравия, а во иноческих
трудах благопоспешения, в скорбях же утешения и достижения преподобных отец
небесного лика, посылаем мы от великих духовных лиц господина митрополита кир
Кирилла и от наместника святыя митрополии Белокриницкия кир Онуфрия, епископа
браиловского, мир и божне благословение…"
– Не
приемлем! – в заднем конце стола громко заговорили кривая мать Измарагда,
игуменья обители Глафириных, и дородная мать Евтропия из обители Игнатьевых. К
ним еще несколько стариц пристало. Иные стали даже отплевываться.
– Прекрати, –
шепнула Манефа чухломскому дворянину. Иосиф ударил в кандию.
– Чего
загалдели? – крикнул он на всю келарню. – На базар, что ли,
сошлись?.. Слушай до конца!.. Нишкни!.. Шутовки этакие, прости господи!..
– Перестань,
отче, перестань! – дергая его за рукав, с досадой шептала Манефа. –
Можно разве на соборе такие слова говорить? Василий Борисыч продолжал:
– "…А
от нас грешных и грубых земное поклонение. Ведомо вам, что в мимошедшем седьмь
тысяч триста пятьдесят седьмом году, ианнуария в третий день, на память святого
пророка Малахии, господин митрополит всех древлеправославных христиан по долгу
своего пастырства, помощь желая сотворить всем в Российской державе пребывающим
древлеправославным христианом, столь изнемогшим в правлении духовных чинов, по
совету всего освященного собора, рукоположил во епископа на Симбирскую епархию
господина Софрония, и для общей пользы смотрительно препоручил ему на время
правление и прочих мест в России, на что и снабдил его своею святительскою
грамотою. И в той грамоте было прописано, епископу Софронию, как скоро услышит
он в пределах России благодатию божиею еще от митрополии посланного другого епископа,
абие положить себе запрещение от тех мест епархии, какие другому епископу
определены будут…
Но грех
ради наших оный Софроний отрыгнул от сокровища сердца своего не точию сопротивление
и презрение данному им при поставлении обещанию во всем повиноватися
митрополиту, но даже клеветы напрасные оболгания несвойственные епископскому
сану износити не усрамися. К тому же, быв в высшем духовном чину, не токмо не
устыдился ради своея корысти вступати в торги, но и разными бесчестными и
презрительными занятиями собирал себе тленное богатство, даже освященные им
церковные вещи, как то: антиминсы, одиконы и прочие продавал. Тогда верховный
наш архипастырь господин митрополит Кирилл, видя такового открывающегося святей
церкви врага, послал ему на сорока шести листах обличение неправильных и незаконных
его действ, моля и увещая не творить в церкви раздоров и повелительно призывая
его в митрополию на личный суд. Но от Софрония не бе ни гласу, ни послушания, и
тогда господин митрополит тщетно и долготерпеливо ожидая к себе Софрониева
прибытия, прислал на него конечное решение по девятнадцатому правилу Карфагенского
собора и в своей святительской грамоте сице писал: «Аще же преслушаешь сего
предписания и будешь кривить пронырством своим по твоему обычаю, и сие наше приказание
преобидишь, то отселе сею грамотою нашею отрешаем тя и соборно извергаем из
архиерейского сана и всякого священнодействия лишаем и оставляем простым и
бездействительным иноком Софронием» (В действительности эта грамота послана
была Софронию через три года по постановлении владимирского архиепископа
Антония, то есть в 1856 году.). Тогда ради церковного устроения, по прошению
древлеправославных христиан в царствующем граде Москве и по иным градам и весям
Российския державы пребывающих, господин митрополит Кирилл, по совету всего
освещенного собора, рукоположил во архиепископы богоспасаемого града Владимира
и всея России кир Антония, и сему Антонию архиепископу благословил поставити
себе в помощь еще двух епископов, а по надобности и более, донося о каждом поставлении
митрополиту.
Возвещая
вам, преподобные отцы и пречестные матери, о таковом божием произволении,
велегласно в радости и божественном веселии глаголем: «Явися благодать божия
спасительная всем человеком!..» – и с тем вместе просим, молим и братолюбно
советуем прияти преосвященного архиепископа кир Антония и ему во всех духовных
делах повиноваться. Прекращая же сие писание, молим Верховного
пастыреначальника, да подаст владыке нашему Антонию силу, крепость и разумение
во еже право правити слово божественныя истины. Аще же между вас есть некие
сумнящиеся и яко жидове глаголющие: «От Назарета может ли что добро быти?» –
таковые ныне да восчувствуют божие промышление и да воскликнут с нами едиными
усты и единым сердцем: «Кто бог велий, яко бог наш? Ты еси бог творяй чудеса.
Бог наш на небеси и на земли вся елика восхоте сотвори!» А если пожелает кто
поподробну излюбопытствовать, того ради посылаем подателя сего послания Василия
Борисыча, мужа учительна, разумна, знающа силу божественных писаний и самолично
зревшего доброе устроение заграничныя святыя митрополии и все чины и службы в
ней соблюдаемые. Аще восхощете о чем подлинно знати, той наш посланный вся по ряду
устам ко устам вам да глаголет".
Кончил
Василий Борисыч, встал с места и с поклоном вручил рогожское послание председавшему
старцу Иосифу, а тот, не вставая с места, подал его матери Манефе. Тихий говор
пошел по келарне.
– Мы
не согласны, – возвысила голос кривая мать Измарагда. – Не подобает
православным христианам австрийского благословения принимати, ни службы их, ни
крещения, ни даже молитися с ними, ниже в дому их пребывати… То – часть антихристова
полка.
Измарагдину
речь поддержали несогласные старицы. И было таких довольное число.
– А
покажите, матушка, от писания, – с важностью обратился к Измарагде Василий
Борисыч, – в чем богом устроенная иерархия, юже вы укорительно нарицаете
«австрийскою», неправильна.
– Чего
тут доказывать?.. – с запальчивостью вскрикнула Измарагда.Первый-от ваш
архиерей из греков?.. Значит, от смущенныя никонианския церкви, обливанец?..
– Несправедливо
говорите, матушка, – сказал Василий Борисыч. – Хоть греки и во многом
от правыя веры отступили, но истинное крещение в три погружения сохранили, и
крещение их несть еретическое; церковию по соборным и святоотеческим правилам
приято быть может.
– Обливанцы
они! Обливанцы! Все едино что хохлы аль белорусцы!.. – в истошный голос
кричала мать Измарагда. – А святейший Филарет патриарх повелел белорусцев
совершенно крестити…
– Обливанцы!
Обливанцы!.. – кричала Евтропия обители Игнатьевых, Митродора из Напольной
обители, Иринарха, игуменья скита Ворошиловского, мать Нонна, игуменья скита
Гордеевского.
– Много
есть тому свидетелей, что речи ваши неправильны, – старался перекричать их
Василий Борисыч. – Многие из наших христиан древлего благочестия нарочито
многотрудный путь в греки и во Египет предпринимали и во святом граде Иерусалиме
были и повсюду видели у греков истинное трехпогружательное крещение. Нарочито и
во Град Енос ездили, иде же приятый митрополит Амвросий рождение имел, и тамо
младенцев крестят совершенно, в три погружения.
– Сами,
государь мой, о том письма получали, – закричала мать Евтропия. – Из
зарубежских христиан и у нас знакомцы есть. За Дунаем-то не больно приняли
вашего Абросима: «Не хотим, дескать, обливанщины, не оскверним души наши!..»
– Это
одна клевета и неразумие! – возразил Василий Борисыч. – По должном
испытании Задунайские приняли возрожденную иерархию, смирились. И у них теперь
поставленный господином митрополитом архиепископ Аркадий, что прежде был
настоятелем в Лаврентьевом монастыре в Ветковских пределах.
– А
коли ты посланником прислан, так басен-то не плети!.. – резко сказала
Василию Борисычу мать Нонна, игуменья гордеевская, кидая на него гневные
взоры. – Не малым ребятам сказки рассказываешь!.. Послуха поставь,
очевидца, да святым писанием слова его укрепи!.. Вот что!..
– Я
вам послух, я вам очевидец!.. – степенно проговорил Василий
Борисыч. – Богу споспешествующу обтек аз многогрешный греческие области, в
Цареграде был, во святем граде Иерусалиме живоносному гробу поклонялся и
повсюду самолично видел, что у греков трехпогружательное крещение всеобдержно и
нет между ними латинского обливанья. Свидетель мне бог.
– Лгет!
(Лжет.) – вскричала Измарагда, за ней Митродора, Нонна и другие старицы.
И такой
шум поднялся на соборе, что мать Манефа шепнула Иосифу:
– Прекрати
бесчиние!.. Да помягче смотри, укорительными словами не обзывай.
Чухломской
дворянин ударил в кандию и во всю мочь крикнул:
– Молчать!..
– Сбесился,
что ли, батька? – шепотом строго молвила ему Манефа. – Я ль тебе не
говорила?
– А
как же, по-твоему, потомку светлых боярских родов со смердами говорить? –
отвечал родословный старец.
– Ох,
уж ты, боярин!.. На грех посадила я тебя на первое место,молвила Манефа и
подала знак, что хочет сама говорить. Все смолкли. Она начала:
– Что
в греках крещение непогрешимо, тому много свидетельств в отеческих книгах
имеется, и не один Василий Борисыч, много тому самовидцев. И мы тому верим
несумненно… Но не о том предлежит нам соборовать… При великом оскудении священного
чина, когда все мы душевным гладом были томимы, московские и иных городов
христиане великими трудами и премногим иждивением возрастили мало что не на
двести лет увядший цвет благоучрежденной иерархии… Поначалу невместимо было
слово о таковом событии, но по долгом рассуждении и по многих изысканиях в
книгах святоотеческих, некие от здешних обителей удостоверились во истине явившейся
зарубежной митрополии и с духовною радостию прияли рукоположенного во епископы
Софрония и поставленных от него пресвитеров. Но по мале времени тот Софроний
явился злохудожен и отрыгнул мерзости небоязненного пред божиим судом своего
сердца. Стяжатель оказался и таковых же стяжателей в попы наставил, как и в
наших местах известного всем вам Михайлу Корягу… Тогда смутилося сердце наше и
отчуждились мы от Софрония и от попов его. Теперь же на него и судом
митрополита осуждение со извержением из архиерейского чина последовало, на
место же его новый епископ поставлен. И теперь вам должно по святым правилам
осмотрительне обсудить и соборне положить, прияти или не прияти нового
епископа… Как кто присоветует?
Помолчали
немного. Мать Полихрония, Малиновского скита игуменья, первая разрешила
молчание.
– А
кто таков тот нарицаемый архиепископ Антоний? – спросила она у Василия
Борисыча. – Поведай нам о жизни его с самого рождения.
– Рождение
имел от старообрядцев, – отвечал Василий Борисыч, – и крещение имеет
правильное.
– Не
одни правоверные старообрядцами зовутся. – сказала на то мать
Полихрония. – Есть старообрядцы-покрещеванцы, священства не приемлющие,
есть старообрядцы, от великороссийской церкви таинства приемлющие, каковы
Спасова согласия, есть и иные.
– Бывал
прежде в Федосеевском согласии, – нехотя ответил Василий Борисыч.
– И
казначеем на Преображенском кладбище бывал? – спросила Полихрония.
– Так
точно, – потупя глаза, сказал Василии Борисыч.
– А
давно ль из беспоповской ереси в ограду правыя церкви вошел?.. Задолго ль до
принятия епископского чина присоединился?.. – спросила Полихрония.
Смутила
она Василья Борисыча. «Ох, искушение!» – шептал он и, собравшись с духом, сказал:
– Незадолго.
– Пишут
нам, только за год, – проговорила Полихрония. – Вот у меня о том
памятка. И, вынув записку, стала читать:
– "Февруария
десятого, седьмь тысяч триста шестидесятого года, на память святого священномученика
Харалампия, Антоний, инок из беспоповцев, вновь законным чином пострижен бысть
в совершенного инока. Октября первого седьмь тысяч триста шестьдесят первого
года, на праздник Покрова пресвятыя богородицы, митрополитом Кириллом поставлен
во диаконы. Декабря шестого того же года, на память иже во святых отца нашего
Николы Мирликийского чудотворца, тем же митрополитом Кириллом произведен во
священники.
Третьяго
февруария того же года, на память святых и праведных Симеона богоприимца и Анны
пророчицы тем же митрополитом Кириллом произведен во архиепископа владимирского
и всея России".
– Верна
ль моя памятка, Василий Борисыч? – спросила Полихрония.
– Все
так точно, – ответил Василий Борисыч.
– А
что на этот счет гласят правила апостольские, и первого собора, и
Лаодикийского, и седьмого вселенского собора? – спросила Полихрония.
Василий
Борисыч только под нос молвил себе: «Ох, искушение!»
– По
тем правилам, – не дождавшись ответа, продолжала Полихрония, – от
язычников, рекше и от зловерных, недавно пришедшего в скором времени несть
праведно производити во епископы, да не возгордевся в сеть впадет диаволю… А
сей Антоний без единыя седмицы токмо год пребывал во благочестии. Притом же по
тем правилам во епископы такие люди поставляемы быть должны, которые с давнего
времени испытаны в слове, вере и в житии, сообразном правому слову. Так ли?
– Так
точно, – должен был признаться Василий Борисыч.
– Теперь
скажи нам, правильно ли было поставление Антония? – спросила Полихрония,
окинув торжественным взором собрание. – Достоит ли прияти его епископом?
Озадаченный
Василий Борисыч не вдруг ответил. «Ох, искушение!» – говорил он про себя,
пощипывая бородку. Однако нашелся.
– Зачем
же ты, матушка, не все апостольско-то правило вычитала? – тихо и скромно
он молвил. – Тебе бы уж все прочитать… Там хотя и сказано, что не подобает
неиспытанному в вере учителем других быть, однако ж прибавлено: «Разве токмо по
благодати божией сие устроится…» А благодать, матушка, по сто двадцать пятому
правилу Карфагенского, не токмо подает знание, что подобает творити, но и
любовь в человека вдыхает да возможет исполнити то, что познает. Так и господин
митрополит… Он при своем поставлении получил божественную благодать, яже всегда
немощная исцеляющи и недостаточная исполняющи, и по сей благодати мог назначить
Антония архиепископом, мог по любви и исполнить то, что познал, сиречь возвести
познанного в чин епископский…
Высказав
такое хитросплетение, которого ни сам и никто из бывших в келарне хорошенько не
поняли, и видя замолкшую совопросницу, Василий Борисыч победным взором окинул
собрание. Матери друг с дружкой шептались.
Но
Полихрония, немного помедлив, вынула из кармана другую записочку и сказала:
– А
вот мне другую прописочку насчет этих делов зарубежные благодетели прислали.
Что на нее скажешь?.. Когда поставили Антония, в то самое время купец один из
Одессы привез в Белу Криницу мещанина Семена Антипыча Говядина, в иночестве
отец Спиридоний. И на шестой день по поставлении Антония митрополит Кирилл
произвел того Спиридония во диаконы, потом через день во пресвиторы, а наутре
семнадцатого февруария, во вторник недели о блудном сыне, на память святого
великомученика Феодора Тирона, совершил его епископом града Новозыбкова, таково
поспешно произведя через все священные степени… А через шесть токмо дней по
поставлении от всякого священнодейства запретил, понеже при вступлении во
священный сан тот Спиридоний утаил, что был в Малиноостровском монастыре
(Черниговской губернии.) иноком у единоверцев и тамо, отрекшись древлего
благочестия, волею давал никонианам подписку в отступлении от правоверия. И за
то по суду низложен и, яко недостойный, всякого священнодейства лишен… Правду
ль я прочитала, Василий Борисыч?..
– Ну
так что же? Ошибка была, больше ничего, – сильно смутившись, ответил
московский посланник.
– Благодать
не ошибается, Василий Борисыч, – сказала на то Полихрония.А если тут
ошибка была, так не было ли ошибки и за шесть дней до того, когда поставляли
Антония?
Искусно
после того поворотил Василий Борисыч рассуждения матерей на то, еретики ли
беспоповцы, или токмо в душепагубном мудровании пребывают… Пошел спор по всей
келарне. Забыли про Антония, забыли и про московское послание. Больше часа
проспорили, во всех книгах справлялись, книг с десяток еще из кладовой
притащили, но никак не могли решить, еретики или нет беспоповцы. А Василий
Борисыч сидит себе да помалчивает и чуть-чуть ухмыляется, сам про себя думая:
Вот какую косточку бросил я им".
Охрипли
матери, которы были позадорнее, устали все до единой. Во время шумного, горячего
спора келейниц Манефа воспретила Иосифу их унимать. Знала, каковы бывают споры
скитские, знала, что надо дать время досыта накричаться соборующим, и, когда
утомятся, тогда только приниматься за настоящее дело.
Смолкли
крикливые споры. Изредка, ровно остаток пронесшейся бури, забурчит иная старица
на несогласную с нею соседку. Тогда Манефа приказала чухломскому дворянину
ударить в кандию. Когда смолкли все, сказала она:
– Подобает
нам, отцы, матери, общим советом решить, принять или не принимать священников,
коих поставит новый архиепископ. Изверженного ныне Софрония попов в некиих
обителях принимали, во иные же не прияли. На чем же теперь утвердимся? Немало
думала я о таковом великом деле, немало и с матерями советовалась. Належащая нужда
утолити душевный глад и конечное оскудение бегствующего священства указует нам
прияти священство, тем архиепископом поставленное, да не впадем в душепагубное
беспоповство, сомнения же, многих обуревающие, насчет правильности новоявленной
иерархии и насчет поспешного поставления архиепископа владимирского опасения
возбуждают, да не погубим поспешностию души своя. Так ли говорю, отцы, матери?
– Так
точно, так точно!.. Истинны слова твои, матушка!.. – закричали все бывшие
в келарне, кроме одного Василья Борисыча. С досады теребил он бородку и говорил
про себя: «Ох, искушение!»
– И
потому вот каков совет мой, отцы, матери, – продолжала Манефа.Обождем
некое время… Посмотрим, каково новопоставленный архиепископ поведет себя,
испытуем подробно и насчет правильности самого начала зарубежной митрополии,
сами пошлем верных людей в греки, чтоб совершенно испытать, каков чин у них
соблюдается при крещении младенцев. И тогда, ежели все окажется в пользу того,
что нам московские христиане с любовию предлагают, примем и мы поставленных
владимирским архиепископом попов. Если же узнаем достоверно, что источник зарубежной
митрополии нечист или что тот архиепископ недостоин принятого им чина, тогда станем
слезно молиться милостивому Спасу: сам да спасает нас, сам да научит, какими
путями спасать наши души… А до того времени общения с московскими христианами
не разрывать и находиться с ними по-прежнему в любви и согласии, также и прочих
городов с нашими христианами, которые приимут Антония, пребывать в единении…
Вот мои мысли, отцы, матери… Что скажете, какое положите решение?
Все в
один голос согласились с Манефой, и все славили мудрое ее решение… Василий Борисыч
недоволен остался… И то было ему обидно, что посольство не удалось, и то, что
не поверили ему на слово о крещении в греках.
– Другое
желаю еще предложить вам, отцы, матери, – сказала Манефа.Великие беды угрожают
нашему обстоянию. Грех ради наших презельная буря хощет погубить жительство
наше и всех нас распудить, яко овец, пастыря неимущих. Получила я письма от
благодетелей из Питера, извещают: начальство-де хочет все наши скиты разорить…
И тому делу не миновать. И быть разорению вскоре, в нынешнем же году.
Оханья и
глубокие воздыханья раздались по келарне. Иные матери зарыдали, две либо три
причитать зачали.
– И
к нам о том же пишут, – сказала Маргарита оленевская.
– И
мы имеем горестное известие! – воскликнула мать Юдифа улангерская.
– И
нам известно налегающее горе!.. И мы письма получили!.. И мы слышали!.. –
заговорили разных скитов игуменьи. Одна Августа шарпанская молчала, ровно дело
до нее не касалось.
– От
самых достоверных людей наша казначея, матушка Таифа, узнала, что у нас такая
же выгонка будет, как на Иргизе была, – продолжала Манефа. – Кои
приписаны к скитам по ревизии, те останутся, а кои не приписаны, тех по своим
местам разошлют, и из тех мест им по самую кончину не будет ни выходу, ни
выезду. А кельи и что есть в них какого имущества позволят нам с собой
перевезть… А часовни и моленные нарушат…
Новые
вздохи, новые сетованья… Плач и рыданья слышнее…
– И
вот вздумала я предложить вам, отцы, матери, на соборное обсужденье: как
поступить при таких обстоятельствах?
– Матушка
Манефа!.. Матушка Маргарита!.. Матушка Юдифа!.. Вы люди сильные, могучие, у вас
в Питере великие благодетели, а мы бедные, убогие, никто нас не знает, и мы
никого не знаем, – завопила крохотная старушка мать Агния, игуменья
небогатого скита Крутовражского. – Отпишите скорей ко своим благодетелям.
Они все высшее начальство знают, в дружбе с ним, в совете… Отпишите им,
матушки, пособили бы нам, умилостивили бы начальство-то.
О том же
молили Прудовские, Ворошиловские, Федосеевские и Быстренские, о том же молили
игуменьи и старицы бедных обителей Каменного Вражка: Напольные, Заречные,
Россохины, Салоникеины. И, встав с мест, припадали к ногам Манефы, Маргариты и
Юдифы.
– Полноте,
полноте матери!.. Полноте, перестаньте!.. Вам ли нам кланяться?.. Мы с вами во
едином чину!.. – громким голосом сказала Манефа.Неужто думаете, что мы об
этом прежде не подумали?.. Все сделано, матери, обо всем было писано, и на все
наши письма один ответ, что никак обителей наших отстоять невозможно.
Строгий-престрогий вышел указ, никакие вельможи переделать его не могут… Если б
хоть малая какая надежда была, стали бы разве мы беспокоить вас, стали бы разве
вас в слезы вводить?.. Кончается, отцы, матери, житие наше пространное, предложит
путь тесный и всяких лишении исполненный…
– Матушка
Евтропия, у вас грамота царицы Екатерины в обители находится, что дана была
старцу Игнатию. По той жалованной царской грамоте всем, дескать, нашим скитам
довеку стоять нерушимо, – молила Быстренского скита игуменья, дебелая,
пухлая старица с багровым лицом и с черными усиками, мать Харитина. –
Представьте ее по начальству, сотворите нас беспечальны.
– Нет
никакой у нас грамоты, – горько вздохнула Евтропия. – Если и была,
видно, в пожар погорела.
– У
вас, матушка, в Анфисиной обители, сказывают, есть нерушимая грамота от лет
царя Алексея Михайловича, – сказала Ворошиловского скита игуменья,
длинная, как коломенская верста, мать Христодула, матери Маргарите
оленевской. – Ваша-то первая игуменья из роду Колычовых была, сродница по
плоти святителю Филиппу митрополиту. Ей великий государь даровал, слышь,
нерушимую грамоту.
– Нет
у нас грамоты, – ответила Маргарита. – После матушки Анфисы Колычовой
только и осталось, что иконы храмовые да рукописные святцы, а рука в них
святителя Филиппа.
– Матушка
Таисея, – обратилась игуменья обители Заречных на Каменном Вражке,
толстая, подслеповатая мать Феоктиста, к игуменье обители Бояркиных, – у
вас после княжны Болховской не осталось ль каких записей?
– Если
и были, все до нас пригорели, – ответила мать Таисея. – Да едва ли и
были, княжна-то сама под опалой была.
– Господи!
где ж искать нам помощи? – вскликнула Быстренская и залилась горькими слезами.
– Чему
быть, тому не миновать, – молвила Манефа. – Не то что наши лесные
обители, крепкие города рассыпаются, как песок морской, если есть на то воля
господа… А тут видима святая воля его, потому что сердце царево в руце божией…
Значит, господу угодно пременить житие наше, если царь решил нашим скитам
больше не быть… Плакаться на волю господню не след… Великий грех!.. И что можем
сделать в нашем деле?.. Когда плотину прорвет, перстом ее не заткнешь… И
потому, отцы, матери, не время нам плакаться; надо подумать, как лучше
встретить беду неизбывную, как лучше устроиться на новом нашем положении.
– Ох,
матушка! В таком горе будь семи пядей во лбу, ничего полезного не выдумаешь… Погибать
так уж, видно, погибать, – зарыдала мать Есфирь, игуменья Напольной
обители.
– Ложись
да помирай, вот и все!.. – со слезами подтвердила игуменья бедного скита
Кошелевского, приземистая, тучная, вечно с подвязанными зубами, мать Сосипатра.
– Когда
большим кораблям невмоготу супротив водного стремления плыти, куда уж нам,
мелким лодочкам?..
Тони, да
и все тут…– промолвила мать Улия, игуменья бедной обители Салоникеиных.
– И
откуда на нас такое напаствование? – задыхаясь на каждом слове, заговорила
тучная мать Фелицата оленевская. – Что мы кому сделали?.. Чем помешали
кому?.. Жили, кажись, потихоньку, никого не обидели… Что за строгости такие пошли?
– Клеветы
какие-нибудь! – заметила Маргарита оленевская. – Обнес кто-нибудь по
злобе пред высшим начальством. Матушка Феозва, ты в законах сильна, научи
уму-разуму, нельзя ли просьбицу какую подать, чтоб избыть нам того разоренья?
– Нет,
матушка Маргарита, нет, – отвечала опытная во всяких делах, в самый сенат
писавшая просьбы Феозва. – Не такое дело, никакими просьбами тут не
пособишь. Царско уложенье что божье веленье – супротив его не пойдешь… Терпеть
надо, матушка, терпеть! На то власть создателя! Господь сам терпел и нам
повелел…
– От
верных людей я слышала, что насылка прежде всего будет в Оленево, – начала
Манефа. – Сборщиц чьих-то оленевских на Дону взяли, сборные книги забрали
у них… В тех книгах переписаны все Оленевские обители… А начальству ведомо, что
Оленев много лет после воспрещенья ставить новы обители весь почти погорел. И
стало подозрительно, нет ли из прописанных в тех книжках обителей против закона
построенных… Оттого и пойдут спервоначалу розыски в Оленеве, и которы обители
явятся ставлены после воспрещенья, те тотчас нарушат, а после того по всему
Керженцу и по всей Черной Рамени станут разыскивать, нет ли где новостроенных
обителей… И если найдут хоть одну новую обитель, тогда всем объявят решенье,
каково было в Иргизе… А еще, матушка Августа, – прибавила Манефа,
обращаясь к шарпанской игуменье, – верные известия получила я из Питера,
что сбираются у тебя Казанску владычицу отобрать…
– Это
они ради того, что, видно, узнали о чудеси, бывшем от той иконы иноку
Арсению, – чуть слышно, слабым голосом проговорила сидевшая возле Манефы и
молчавшая дотоле дряхлая мать Клеопатра Ерахтурка.Проведали нечестивые, что
глас от той иконы бысть:
"Дотоле
древлее благочестие будет сиять на Керженце, яко светило, пока сия икона не
будет внесена в смущенную никонианскую церковь… Не поверю никому, чтоб наши
скиты разорить могли. А возьмут из Шарпана владычицу, тогда, по слову писания,
жди разоренья… Как же не сбыться чудному тому провещанию?
– Тебе
бы, матушка Августа, до поры до времени владычицу-то куда-нибудь в надежное место
отправить, – молвила Фелицата оленевская. – В Москву бы, что ли,
свезла… Дело общее, до всех доводится… Ради всеобщего спокоя пошли-ка ты ее подальше
куда, икону-то… Возьмут в великороссийскую… всем беда, всем разоренье.
– Вечор
от Таифушки письмо получила я, – сказала Манефа. – Пишет, что в
Москве и Гусевы, и Мартыновы, и другие значительные наши христиане с радостию
готовы принять на опасное время сие многоценное сокровище. И мой бы совет тебе,
матушка Августа, отвезти владычицу поскорее в Москву…
Не
успела Манефа кончить, как все старцы, игуменьи и старицы приступили к Августе
и в один голос стали умолять ее увезти икону в Москву как можно скорее.
– Ни
на единый час не изнесу ее из моленной, – тихо, но с твердой решимостью
сказала мать Августа. – Больше ста семидесяти годов стоит она на одном
месте. Ни при старых матерях, ни при мне ее не трогивали, опричь пожарного
случая. Не порушу завета первоначальника шарпанского отца Арсения. Он заповедал
не износить иконы из храма ни под каким видом. У нас на то запись руки его…
– Да
ведь дело такое, матушка, – едва переводя дух от волненья, сказала толстая
Фелицата. – Слышала, отобрать хотят ее у тебя?
– Слышала, –
спокойно ответила Августа. – Давно слышала… И мы тоже имеем благодетелей,
и к нам тоже пишут.
– То
подумай, мать Августа, – продолжала Фелицата, – чтоб нам от твоего
упрямства всем не погибнуть… Не видишь разве, что общим советом всех скитов и
обителей соборне приговорили мы вывезти твою владычицу в надежное место. Значит,
ты и должна исполнять общую волю.
– Опричь
воли господней, пречистыя его матери и святых отец наших, ничьей воли над собой
я не знаю, – с холодным спокойствием ответила Августа и низко склонила
голову.
– Да
что ж это такое? – одна другой громче заговорили матери. – И себя
губит и нас всех хочет погубити!.. Не об одном Шарпане глас бысть старцу
Арсению, обо всех скитах Керженских.., Не сбережешь нераденьем такого
сокровища, всем нам пропадать?.. Где это слышано, собору не покоряться?..
Сколько скиты ни стоят, такого непослушанья никогда не бывало!
Ни слова
не ответила Августа. Сидит, опустя голову, молчит, как стена.
И что
старицы ни говорили ей, осталась непреклонною. Наконец, сказала:
– Что
вы знаете о чудеси, бывшем от иконы владычицы?.. Какой глас бысть старцу
Арсению от богородичной иконы?
– Всем
известно, какой! – закричала Фелицата:– «Возьмут икону из Шарпана,
поставят в никонианскую церковь, тогда всем нашим скитам конец…»
– То-то
и есть, что не так было сказано, – ответила Августа. – На-ка, матушка
Фелицата, прочитай, что пишется в сказании. А сказание-то, сама видишь,
древнее, руки самого преподобного старца Арсения.
И, подав
Фелицате невеликую рукописную тетрадку, показала ей место. Стала читать Фелицата:
– "И
будучи в тонком сне, слыша Арсений глас от тоя святыя иконы: «Гряди за мною
ничто же сумняся и, где аз стану, тамо поставь обитель, и пока сия икона моя
будет в той обители, дотоле древлее благочестие процветать в ней будет…»
– Так
видишь ли, матушка Фелицата, и все вы, честные отцы и матери,сказала мать Августа. –
Про то, что всем скитам конец настанет, егда нашу святую икону в никонианскую
церковь внесут, ни единым словом в подлинном сказании не помянуто, а сказано:
«Пока сия икона моя будет в той обители, дотоле древлее благочестие процветать
в ней будет…» Где ж тут общее дело нашли вы?.. С чего же взяли, что от нашей
иконы зависит судьба всех скитов и обителей?.. Видите словеса… До нас до одних
пророчество, бывшее преподобному Арсению, относится, мы одни и повинны
соблюдать сокровище наше яко зеницу ока и отнюдь не выносить его из обители. А
придет час воли божией, возьмут владычицу, восплачем, взрыдаем, но воле божией
покоримся безропотно… Сый человеколюбец все ко спасению людей строит ими же знает
путями… Не довлеет нам, скудельным сосудам, испытывать неисповедимые судьбы
его… Буди святая воля его!..
Все
изумились, слушая Августу. Сказание из рук в руки переходило, все читали и все
удивлялись, что не так в нем сказано, как молва говорила и как все матери
сколько лет всем рассказывали.
– Как
же это так? – пораженная внезапным удивленьем, вполголоса ворчала мать
Фелицата. Тщетно обращалась она к привезенным из Оленева помощницам. Ни острая
памятью мать Фелонида, ни знаменитая по всему Керженцу начетчица мать Севастьяна
не могли, как прежде зачастую бывало, выручить задорную, споры любившую
игуменью свою… Молча глядели они в старинную тетрадь и, не видя слов
пророческих, тихо качали головами и думали про себя, не новое ль чудо
содеялось, не действом ли каким сокровенным исчезли из сказанья известные всем
словеса.
Все в
один голос решили: не износить матери Августе из своего скита чудотворной
иконы.
И когда
речи о Шарпанской богородице были покончены, Августа всех бывших на собраньи
звала на праздник Казанской к ней в Шарпан, чтоб там соборно отпеть перед тою
иконой молебный канон о сохранении в безмятежном мире обителей Керженских и
Чернораменских. И все согласились, даже мать Фелицата, не любившая строгую
подвижную Августу.
После
того еще многое время длился собор матерей… Отцы были тут ни при чем, сидели
для счета, всякое дело старицы делали.
Встала с
места Манефа, стала советовать, чтоб те, кои к ближнему городку по ревизии приписаны,
теперь же перевозили туда кельи и строились там по-обительски… Мало было
согласных на то, все надеялись на божию милость, авось-де пронесется мимо
грозная туча, авось-де не доживем до «керженской выгонки».
Тут
девяностолетняя мать Клеопатра Ерахтурка, сидя на месте, слабым старческим
голосом стала увещать матерей все претерпеть за правую веру, но места святого
волей своей не покинуть.
– Все
претерпите, – чуть слышно она говорила. – Все приимите в весельи и
радости: скорби и нужды, жажду и глад, раны и хлад… Божиим судьбам смиренно
покоритесь… но волей своей с места святого шагу ступить не могите!.. И егда
объявят нам царский указ, будьте безмолвны, но вон из скитов не идите… Ни муки
земные, ни страх лютой смерти да не возмогут отлучить вас от места святого…
Вспомните, сколь великий блистающий полк преподобных здесь пребывал в твердом
храненье древних уставов!.. Вспомните, сколь много молитв с сих мест вознеслось
к престолу царя небесного!.. Теми молитвами место святится… Кто дерзнет
малодушия ради покинуть его?
– Что
же делать нам, матушка?.. Что же делать при таком обстоянье? – говорили ей
матери.
Древнюю
старицу те словеса не смутили. Вспыхнули жизнью потухшие очи, бледным румянцем
покрылись впалые щеки, стрелой выпрямился согбенный под бременем старости стан
Клеопатры, встала она и, высоко подняв костлявую руку с двуперстным крестом,
дрожавшим голосом покрыла все голоса:
– Вспомянуть
бы вам, отцы, матери, вспомянуть бы вам лета древние и старых преподобных
отец!.. Почитать бы вам письма Аввакума священномученика, иже с самим волком
Никоном мужески брань сотворил… Вельми похваляет он самовольное сожжение за
Христа и за древлее благочестие… Сам сый в Пустозерске сожженный, благословляет
он великим благословением себя и обителей свои сожигать, да не будем яты врагом
нечестивым!.. Тако глаголет: «Блажен извол сей о господе!.. Самовольнии
мученицы Христови!..»
– Как
же это, матушка? -там и сям послышались тревожные голоса матерей. Устрашила их
речь Клеопатры Ерахтурки.
– Видя
налегающую силу злого нечестия, – продолжала древняя старица,по многим
местам христиане огню себя предавали, из пламени со ангелы в небеса к самому
Христу восходили… Недалеко от нас, от Улангера, всем ведомо достопоклоняемое место,
иде же преподобный Варлаам со ученики огненной смерти сам себя предал… И его,
как нас теперь, хотели места святого лишить… Не восхотел блаженный покоритися,
не восхотел изыти из келии, огнем венчался… Поревнуйте, отцы, матери, доблему
сему Варлааму!.. Паче прежнего освятите места сии пеплом своим!.. Внидите
огненным путем в райские светлицы!.. Сожегши грешные телеса, водворите праведные
души своя во обителях бога вышнего, от начала веков любящим его уготованных!..
Жестоко
было слово Клеопатры Ерахтурки. Согласных не нашлось. Кому охота заживо жариться?..
Но никто не смел прекословить: очень уж велика была ревность древней старицы. Только
тихий шепот, чуть слышный ропот волной по собору промчался.
– Не
заградит маловерие ваше уста моя!.. Пою богу, дондеже семь!..громким голосом
вскричала Клеопатра и огненным взором обвела собранье.
И все
меж собой тревожно переглянулись, и у всех на устах замерли крылатые речи.
– Чего
страшитесь? – продолжала Клеопатра. – О несмысленые!.. Обуяли вас
прелести многомятежного мира!.. Огня ли временного страшитесь, о вечном пламени
не помышляя?.. Не убойтесь!.. Земную муку претерпевши, световидных венцов в небесах
удостоитесь… Дерзайте во славу божию, не устрашайтесь!.. Временный огнь токмо
греховное тело разрушает, душу же от вечного пламени спасает!.. Телесную муку
не долго терпеть!.. Миг един, и ангелы души ваши к самому Христу вознесут… Дерзайте
убо, правовернии!.. Поревнуйте древним отцам-страстотерпцам!.. Тем посрамите
врага видимого, тем победите и врага невидимого, иже есть человекоубийца искони!..
Никто ни
слова, ровно все умерли. Нет отказа, нет и согласья.
И
смолкла Клеопатра Ерахтурка, тихо опустилась на место и, накрыв глаза креповой
наметкой, низко склонила древнюю голову.
Стало
темнеть, когда разошелся собор. Ничем он не кончился, ни по единой статье
ничего не решили.
|