Увеличить |
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Все
распоряженья насчет угощенья домовых работников и пришлого народа были сделаны.
Старик Пантелей с Захлыстинского базара навез и говядины, и свинины, и
баранины, пять ведер вина, ренского шесть бутылок, молодиц потчевать, и большие
кульки с деревенскими гостинцами. Дома брагу варили, квасы ставили. Аксинья
Захаровна в кладовых да в стряпущей с утра до ночи возилась: то припасы
принимала, то наливки подваривала да по бутылкам разливала, то посуду
стеклянную и фарфоровую из сундуков вынимала и отдавала дочерям перемыть
хорошенько.
Патап
Максимыч в губернский город собрался. Это было не очень далеко от Осиповки:
верст шестьдесят. С дороги своротил он в сторону, в деревню Ключово. Там жила
сватья его и крестная мать Насти, Дарья Никитишна, знаменитая по всему краю
повариха. Бойкая, проворная, всегда веселая, никогда ничем не возмутимая,
доживала она свой век в хорошеньком, чистеньком домике, на самом краю
деревушки.
Детство
и молодость Никитишна провела в горе, в бедах и страшной нищете. Казались те беды
нескончаемыми, а горе безвыходным. Но никто как бог, на него одного полагалась
сызмальства Никитишна, и не постыдил господь надежды ее; послал старость
покойную: всеми она любима, всем довольна, добро по силе ежечасно может
творить. Чего еще? Доживала старушка век свой в радости, благодарила бога.
Пяти
годов ей не минуло, как родитель ее, не тем будь помянут, в каких-то воровских
делах приличился и по мирскому приговору в солдаты был сдан, а мать, вскоре
после того как забрили ее сожителя, мудрено как-то померла в овраге за овинами,
возвращаясь в нетопленную избу к голодному ребенку
Из
царева кабака
Из
кружала государева.
Ругался
мир ругательски, посылал ко всем чертям Емельяниху, гроб безо дна, без покрышки
сулил ей за то, что и жить путем не умела и померла не путем: суд по мертвому
телу навела на деревню… Что гусей было перерезано, что кур да баранов приедено,
яичниц глазуний настряпано, что девок да молодок к лекарю да к стряпчему было
посылано, что исправнику денег было переплачено! Из-за кого ж такая мирская
сухота? Из-за паскуды Емельянихи, что не умела с мужем жить, не умела в его
делах концы хоронить, не умела и умереть как следует.
Осталась
после Емельянихи сиротка, пятилетняя Дарёнка. В отцовском ее дому давным-давно
хоть шаром покати, еще заживо родитель растащил по кабакам все добро – и свое и
краденое. Мать схоронили Христа ради, по приказу исправника, а сиротка осталась
болтаться промеж дворов: бывало, где день, где ночь проведет, где обносочки
какие ей Христа ради подадут, где черствым хлебцем впроголодь накормят, где в
баньку пустят помыться. Так и росла девочка.
В
сиротстве жить – только слезы лить; житье сиротинке, что гороху при дороге: кто
пройдет, тот и порвет. Мало ль щипков да рывков, мало ли бою до синяков, рванья
кос до плешин приняла Дарёнка; волочась под оканьем в Ключово и по соседним деревням.
Не царством небесным было ей жить и при матери; бивала ее и шибко бивала
покойница, особенно как под пьяную руку девочка ей подвернется, да все не как
чужие люди. Ведь мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку подымет, да не
больно опустит, чужой же человек колотит дитя, не рассудя, не велика, дескать,
беда, хоть и калекой станет век доживать. Бивали Дарёнку старые, бивали ее
малые, от деревенских ребятишек проходу не было. Только, бывало, сиротку
завидят, тотчас и обидят, а пожалуется, не стерпя побоев, Дарёнка, ей же пуще
достанется… Правду люди говорят, что пчелки без матки – пропащие детки. Горько
бывало безродной сиротке глядеть, как другие ребятишки отцом, матерью пригреты,
обуты, одеты, накормлены, приголублены, а ее кто приласкает, ей кто доброе словечко
хоть в светло Христово воскресенье вымолвит? Тогда только и праздник был ей,
как иная баба, обозлясь на мужа либо на свекра, обносочек какой на сиротку
наденет. Да и та радость бывала ненадолго: узнает муж либо свекор, что баба
спроворила, Дарёнку оголят середь улицы да отколотят еще на придачу.
Родись
Никитишна парнишкой, иная бы доля ей выпала. Слаще бы не в пример сиротское
житье ей досталось. Пущай его растет, – решили бы мужики,в годы войдет, за
мир в рекруты пойдет, – плакать по нем будет некому. И крепко-накрепко
заказали бы бабам беречь сироту, приглядывать, чтоб коим грехом не окривел аль
зубов передних ему не вышибли; не то беда: задаром пропадут и мирской хлеб и
посиротские хлопоты. Девчонке не та судьбина. Беречь ее не для чего, знай
колоти, сколько хочется, одного берегись – мертвого тела не сделай, чтоб суд не
наехал да убытков и хлопот миру не принес.
Не
забили, однако, сиротку Дарёнку. Росла она да росла, выросла, заневестилась.
Куда девке деваться? В скиты?.. Чего бы лучше?.. Так и в скиты не всякую
принимают, и там без денег к спасенью не допускают, а у Дарёнки железного гроша
сроду в руках не бывало. Но войдя в полную силу, стала она работницей всем на
удивленье: цепом ли, серпом ли, бывало, за двоих работает. Тогда Ключовские
мужики друг перед дружкой стали Дарью Никитишну к себе зазывать. «Ко мне поди,
да у меня поживи – мы ведь тебе, Дарьюшка, люди свои, родня кровная». Такие
только речи и слышала. Прежде ночь переночевать места не было, а теперь, что
называется, не грело, не горело, а вдруг осветило, все в родню лезут, на житье
к себе манят. Пожила у какого-то названного дяди года три либо четыре, за хлеб
за соль лихвой ему заработала. Житье было ей не плохое, все до нее были
ласковы, приветливы, но не забыла Дарья старых щипков и колотушек, все ей думалось:
«Теперь хорошо, а выбьюсь из сил, так под старость из избы середь улицы
выкинут». И решила она хоть за нищего замуж пойти, только б самой хозяйкою
быть. И вышла Дарья замуж. Брал ее парень хороший, из соседней деревни
Быдреевки, но из бедного дома, из большой семьи – шестериками в рекрутском
списке стояли. Полтора года Дарья Никитишна пожила с мужем, слова неласкового
от него не слыхала, взгляду косого не видала. Рекрутский набор подошел, забрили
его. Себя не помнила Дарья, как прощалась со своим «соколиком». Угнали «соколика»,
воротилась Дарья из города к свекру в дом. Трех недель не минуло, грамотка
издалека пришла: не дошел ее «соколик» до полка своего, заболел в каком-то
городе, лег в лазарет, а оттуда в сосновый гроб.
Осталась
Дарья Никитишна вольной вдовой, детей у ней не было. Баба еще молодая, всего
девятнадцать лет, да такая славная, из себя красивая. Немало людей на Дарью
заглядывалось, но она хоть и солдатка, как есть мирской человек, но берегла
себя строго, умела подлипал от себя подальше спроваживать. Пришла беда, откуда
она и не чаяла: толкнул бес свекра в ребро, навел на него искушение; зачал
старый молодую сноху на любовь склонять, отходу ей не дает, ровно пришил его
кто к сарафану Никитишны. Всем хотел свекор взять, и лаской и таской, да сноха
крепка была: супротив греха выстояла. Невтерпеж, однако, стало ей, свекрови
пожаловалась, а та ей: «Да мне-то что? Я старуха старая, в эти дела вступаться
не могу, ты свекра должна почитать, потому что он всему дому голова и тебя
поит, кормит из милости». Пришло Никитишне житье хуже собачьего, свекор
колотит, свекровь ругает, деверья смеются, невестки да золовки поедом едят.
Терпела Дарья такую долю с полгода, извелась даже вся, на себя стала непохожа.
Не хватило терпенья, ушла в чужие люди работой кормиться.
Куда-нибудь
подальше хотелось ей, чтоб и вестей до нее не долетало ни про скверного свекра,
ни про лютую свекровь, ни про злых невесток и золовок. Пошла в город Никитишна.
Там к богатому барину пристроилась, в коровницы нанялась. С год за коровами
ходила, потом в судомойки на кухню ее определили, на подмогу привезенному из
Москвы повару. Барин того повара у какого-то московского туза в карты выиграл.
Пошел повар в тысяче рублях, но знающие люди говорили, что тузу не грех бы было
и подороже Петрушку поставить, потому что дело свое он знал на редкость: в
Английском клубе учился, сам Рахманов (Известный московский любитель покушать,
проевший несколько тысяч душ крестьян.) раза два его одобрял. Прожив при том
поваре годов шесть либо семь, Никитишна к делу присмотрелась, всему научилась и
стала большою помогой Петрушке. Меж тем воспитанник Английского клуба стал
запивать, кушанье готовил хуже да хуже, кончил тем, что накануне барыниных
именин сбежал со двора. Так и сгинул. Ходили потом слухи, будто он к матерям в
скиты лыжи навострил, там в стару веру перешел, и что матери потом спровадили его
в надежное место: к своим, за Дунай. На такие спроваживанья беглых людей за
Дунай-реку большие мастерицы бывали матери келейницы. Пошлют беглого с письмом
к знакомому человеку, тот к другому, этот к третьему, да так за границу и
выпроводят.
Остался
барин без повара, гости на именины позваны, обеда готовить некому. Что тут станешь
делать? Принимай срам от гостей. Но выручила барина Никитишна, такой обед ему
состряпала, что сам Рахманов, отведав того обеда, облизал бы пальчики. С той
поры стала Никитишна за хорошее жалованье у того барина жить, потом в другой
дом перешла, еще побогаче, там еще больше платы ей положили. И жила она в
поварихах без малого тридцать годов. А деньгу копить мастерица была: как стала
из сил выходить, было у нее ломбардными билетами больше трех тысяч рублей на
ассигнации.
«Ну, –
подумала тогда Никитишна, – будет в чужих людях жить, надо свой домишко
заводить». Хоть родину добром поминать ей было нечего, – кроме бед да
горя, Никитишна там ничего не ведала, – а все же тянуло ее на родную
сторону: не осталась в городе жить, приехала в свою деревню Ключову. Поставила
Никитишна домик о край деревни, обзавелась хозяйством, отыскала где-то
троюродную племянницу, взяла ее вместо дочери, вспоила, вскормила, замуж
выдала, зятя в дом приняла и живет теперь себе, не налюбуется на маленьких
внучат, привязанных к бабушке больше, чем к родной матери.
Хоть ни
в чем не нуждалась Никитишна, но всегда не только с охотой, но с большой даже
радостью езжала к городовым купцам и к деревенским тысячникам столы строить,
какие нужны бывали: именинные аль свадебные, похоронные аль поминальные, либо
на случай приезда важных гостей. Езжала Никитишна и к матерям обительским обеды
готовить, когда, бывало, после Макарья, купцы богатые, скитские «благодетели»,
наедут к матерям погостить, побаловать да кстати и богу помолиться. Привыкнув к
стряпне да к столовым хлопотам, скучно, бывало, становилось Никитишне, коли
долго ее ставить столы никуда не зовут.
Изо всех
знакомых городовых купцов, изо всех заволжских тысячников ни к кому у ней
сердце так не лежало, как к Патапу Максимычу. Аксинья Захаровна как-то в
сродстве приходилась ей, и когда еще Никитишна по чужим людям проживала,
Патапом Максимычем оставлена не была. Каждый год, бывало, он ей после Макарья
чаю, сахару на целый год подарит, да платье хорошее, а иной год и шубу справит,
либо деньгами не оставит. Добро Никитишна помнила твердо. Пошли за ней Патап
Максимыч хоть в полночь, хоть за полночь, хоть во время вьюги-метелицы, хоть в
трескучий мороз, хоть в распутицу, часа не усидит, мигом в дорогу сберется и
покатит к куманьку любезному. Хоть старым костям иной раз и неможется, от послуги
Патапу Максимычу ни за что не откажется. И все семейство Чапуриных души не
чаяло в доброй, всегда веселой, разговорчивой Никитишне. Кроме нужных случаев,
когда Никитишне в Осиповке приводилось столы строить, нередко по неделям и даже
по месяцам там она гащивала. И, бывало, во время таких гостин уж никак
невозможно было уговорить старушку, чтобы она каждый день обед не стряпала.
Только что придет, первым долгом в стряпущую. Тогда стряпка уж прочь ступай, к
печи никого, бывало, не подпустит Никитишна.
Смерклось
и вызвездило, когда по скрипучей от завернувшего под вечер морозца дороге к
дому Никитишны пара добрых коней подкатила сани с кожаным лучком, с суконным,
подбитым мурашкинскою дубленкой, фартуком и с широкими отводами. В синей
суконной шубе на лисьем меху, подпоясанный гарусным кушаком, в мерлушчатой
шапке, вылез из саней Патап Максимыч и, оставя при лошадях работника, зачал в
ворота стучать. На его стук, заливаясь визгливым лаем, отвечали со двора
собаки, затем послышались чьи-то шаги по снегу, кто-то окликнул приехавшего, и,
когда Чапурин отозвался, ворота на оба полотна распахнулись.
– Ах,
батюшка Патап Максимыч! – вскликнул Авдей, приемный сын Никитишны. –
Милости просим. Пождите маленько, ваше степенство, за свечкой сбегаю, темненько
на дворе-то, не зашибиться бы вам ненароком.
– Не
надо, Авдеюшка, дорога знакомая, – отвечал Патап Максимыч, – а ты
вот, голубчик, коней-то на двор пусти да сенца им брось. Здорова ль Никитишна?
– Неможет,
Патап Максимыч, другой день.
– Ой
ли? Что ж такое с ней приключилось? – спросил Патап Максимыч.
– Да
бог ее знает: то походит, то поваляется. Года уж, видно, такие становятся.
Великим постом на седьмой десяток перевалит, – говорил Авдей, провожая
гостя.
Дверь из
горницы отворилась. Авдеева жена, молодая, шустрая бабенка, с широким лицом,
вздернутым носом и узенькими глазками, выбежала в сени со свечкой.
– Патап
Максимыч! Подобру ль поздорову? Милости просим, – заговорила она.
– Здравствуй,
Татьянушка. Что тетка?
– Хворает.
Войдя в
горницу, Патап Максимыч увидал, однако, что кума любезная, повязанная белым
платком по голове, сама встречает его. Заслышав голос куманька, не утерпела
Никитишна, встала с постели и пошла к нему навстречу.
– Какими
судьбами до наших дворов? – спрашивала она у Патапа Максимыча.
– Да
вот, ехал неподалече и завернул, – отвечал он. – Нельзя же куму не
наведать. И то с Рождества не видались. Что, божья старушка, неможется, слышь,
тебе?
– Помирать
время подходит, куманек. Кости все разболелись. Ломит, тягость такая! –
говорила Никитишна.-Таня, ставь-ка, ты самовар да сбери чайку: куманек с
холодку-то погреется.
– Рано
бы помирать-то тебе, кумушка, – сказал, садясь на лавку, Патап Максимыч. –
Пожить надо, внучек вырастить, замуж их повыдать.
– Тебя
только послушай, наскажешь, – помаленьку оживляясь, заговорила
Никитишна. – Аредовы веки, что ли, прикажешь мне жить? Дело наше бабье:
слаб сосуд.
– Поживем
еще, кумушка, поживем, пока бог грехам терпит. Выздоравливай. Ну, деток твоих
видел, внучки-то что? Здоровеньки ли?
– Слава
богу. Аннушку за букварь засадила, – молвила Никитишна, – «аз, ангел,
ангельский» – твердит, а Марфуша, как бы ты видел, какая забавная стала, что
рассказать нельзя. Спать полегли, да вот завтра увидишь.
– Нет,
кумушка, до утра у тебя я не останусь, – сказал Патап Максимыч.Я к тебе
всего на часок и коней отпрягать не велел. В город еду. Завтра к утру надо быть
там беспременно.
– Чтой-то,
батько, какой ноне спесивый стал, – возразила Никитишна.Заночевал бы,
завтра пообедал бы. Чуть брожу, а для гостя дорогого знатный бы обедец
состряпала. Наши ключовски ребята лось выследили, сегодня загоняли и привезли.
Я бы взяла у них лосиного мясца, да такое б тебе кушанье состряпала, хоть Царю
самому на стол. Редко ноне лосей-то стали загонять. Переводятся что-то.
– Спасибо,
кумушка, да ведь этого зверя, кажись, по закону есть не заповедано, –
сказал Патап Максимыч.
– Что
ты, окстись! – возразила Никитишна. – Ведь у лося-то, чай, и копыто
разделенное, и жвачку он отрыгает. Макария преподобного житие читал ли? Дал бы
разве божий угодник лося народу ясти, когда бы святыми отцами не было того
заповедано… Да что же про своих-то ничего не скажешь? А я, дура, не спрошу. Ну,
как кумушка поживает, Аксинья Захаровна?
– Ничего, –
отвечал Патап Максимыч. – Клохчет себе. Дочерей взяли из обители, так с
ними больше возится.
– Крестница
моя что, Настасьюшка? Как поживает?
– Живет
себе. Задурила было намедни.
– Как
так?..
– Да
в кельи захотела, – смеясь, сказал Патап Максимыч. – Иночество,
говорит, желаю надеть. Да ничего, теперь блажь из головы, кажись, вышла. Прежде
такая невеселая ходила, а теперь совсем другая стала, – развеселая. Замуж
пора ее, кумушка, вот что.
– И
то правда, куманек, – согласилась Никитишна. – Ведь ей никак
восемнадцать годков минуло?
– Да.
Девятнадцатый пошел с осени, – молвил Патап Максимыч.
– Так…
Так будет, – сказала Никитишна. – Другой год я в Ключове-то жила, как
Аксиньюшка ее родила. А прошлым летом двадцать лет сполнилось, как я домом
хозяйствую… Да… Сама я тоже подумывала, куманек, что пора бы ее к месту. Не
хлеб-соль родительскую ей отрабатывать, а в девках засиживаться ой-ой
нескладное дело. Есть ли женишок-то на примете, а то не поискать ли?
– Маленько
заведено дельце, кумушка, – отвечал Патап Максимыч.
– Из
каких мест господь посылает? Здешний али дальний какой? – спросила
Никитишна.
– Где
по здешним местам жениха Настасье сыскать! – спесиво заметил
Чапурин. – По моим дочерям женихов здесь нет: токари да кузнецы им не
пара. По купечеству хороших людей надо искать… Вот и выискался один молодчик –
из Самары, купеческий сын, богатый: у отца заводы, пароходы и торговля большая.
Снежковы прозываются, не слыхала ли?
– Нет,
Снежковых не слыхала, – отвечала Никитишна. – Да ведь я низовых-то
мало знаю. Видел он крестницу-то?
– Покаместь
не видал, – сказал Патап Максимыч. – Да вот беда-то, кумушка, что ты
расхворалась.
– А
что?
– Да
ведь я было затем и приехал, чтобы звать тебя стол ради жениха урядить, –
сказал Патап Максимыч. – На Аксиньины именины гостить к нам с отцом
собирается.
– Беспременно
буду, – живо подхватила Никитишна. – Да как же это возможно, чтобы на
Настиных смотринах да не я стряпала? Умирать стану, а поеду. Присылай подводу,
куманек, часу не промешкаю. А вот что, возьми-ка ты у наших ребят лося; знатно
кушанье состряпаю, на редкость.
– Пожалуй, –
молвил Патап Максимыч, – только уж ты сама сторгуйся и деньги отдай, после
сочтемся.
Теперь в
город за покупками еду, послезавтра домой ворочусь и тотчас за тобой подводу
пришлю. Сама приезжай и лося вези.
– Ладно,
хорошо, – сказала Никитишна. – А я все насчет крестницы-то. Как же
это, куманек, что-то невдомек мне: давеча сказал ты, что в монастырь она
собираться вздумала, а теперь говоришь про смотрины. Уж не силой ли ты ее
выдаешь, не супротив ли воли?
– Заправских
смотрин не будет, и настоящего сватовства еще нет,сказал, уклоняясь от прямого
вопроса, Патап Максимыч. – Пущай парень с девкой повидаются, друг на
дружку посмотрят. А про сватовство и речи не будет. Раньше той зимы свадьбы нам
не играть: и мне времени нет и Снежковым, – в разъездах придется все быть.
Настя с молодцом теперь только повидится, а по весне Михайло Данилыч, жених-от,
еще раз-другой к нам заедет, – ну помаленьку и ознакомятся… А что про
скиты-то Настасья заговорила, так это она так… Нравная девка твоя крестница… Да
уж я тебе все расскажу, перед тобой таиться нечего: своя ведь, опять же мать
крестная… Сказал я намедни Настасье, что жених у меня для нее припасен. Она в
слезы. Ну, подумал я, это еще не велика беда; кака девка без реву замуж
выходит?.. «Не пойду, говорит, за твоего жениха». Пошумел я. «У тебя, говорю,
воли своей нет, отец с матерью живы; значит, моя воля над детищем, за кого
хочу, за того и выдам». Тут она и молвила про обещанье, дала, дескать, обет
постриг принять в обители. А у меня теперь мать Манефа гостит. Думал, не она ли
дурь в голову девке набила. Любят ведь эти игуменьи богатеньких родственниц
прилучать… Да как разузнал, вижу, Манефа тут непричинна. Я опять за Настасью,
хотелось допытаться, с чего она постриг в голову себе забрала… Опять про жениха
речь повел. А она, кумушка, как брякнет мне!.. Так и сняла с меня голову.
– Что
такое? – спросила Никитишна.
– Коли,
говорит, неволить станешь, – «уходом», говорит, с первым встречным уйду…
Подумай ты это, кумушка?.. А?.. Уходом?..
– Так
и сказала? – спросила Никитишна, встревожась от таких вестей.
– Так
и сказала. «Уходом», говорит, уйду, – продолжал Патап Максимыч.Да
посмотрела бы ты на нее в ту пору, кумушка. Диву дался, сначала не знал, как и
говорить с ней. Гордая передо мной такая стоит, голову кверху, слез и в заводе
нет, говорит как режет, а глаза как уголья, так и горят.
– Отцова
дочка, – усмехнувшись, заметила Никитишна. – В тятеньку уродилась…
Так у вас, значит, коса на камень нашла. Дальше-то что же было?
– Уж
я лаской с ней: вижу, окриком не возьмешь, – сказал Патап Максимыч. –
Молвил, что про свадьбу год целый помину не будет, жениха, мол, покажу, а год
сроку даю на раздумье. Смолкла моя девка, только все еще невеселая ходила. А на
другой день одумалась, с утра бирюком глядела, к обеду так и сияет, пышная
такая стала да радостная.
– А
ты девку-то не больно ломай, – молвила Никитишна. – Лаской больше
бери да уговорами, на упрямое слово не серчай, на противное не гневайся.
– И
то по ней все говорю, – отвечал Патап Максимыч. – Боюсь, в самом деле
не наделала бы чего. Голову, кумушка, снимет!.. Проходу тогда мне не будет.
– Страшен
сон, да милостив бог, – успокаивала его Никитишна. – Много ль
гостей-то звал?
– Да,
окроме Снежковых, Ивана Григорьевича с Груней, удельного голову, еще
кое-кого, – отвечал Патап Максимыч. – Мне всего больше того хочется,
кумушка, чтоб Снежковым показать, как мы в наших захолустьях живем. Хоть,
дескать, на болоте сидим, а мохом не обросли. Не загордились бы, коли бог велит
в родстве быть. Так уж ты порадей, такой стол уряди, как у самых первых
генералов бывает. Снежков-от Данило Тихоныч купец первостатейный, в городских
головах сидел, у губернаторов обедывал, у самого царя во дворце, сказывает, в
Питере бывал. Порядки, стало быть, знает. Так уж ты лицом в грязь не ударь.
Денег не жалей, управь только все на самую хорошую руку. Чего в городе
покупать? Сказывай, записывать стану.
Сидя за
чаем, а потом за ужином, битый час протолковал Патап Максимыч с Никитишной,
какие припасы и напитки искупить надо. И про Настю кой-что еще потолковали.
Наконец, когда все было переговорено и записано, Патап Максимыч поехал из
Ключова, чтоб с рассветом быть в городе.
|