 Увеличить |
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Не
стучит, не гремит, ни копытом говорит, безмолвно, беззвучно по синему небу
стрелой каленой несется олень златорогий… (Златорогий олень, как олицетворение
солнца, нередко встречается в старинных песнях, сказках и преданьях русского Севера.).
Без огня он горит, без крыльев летит, на какую тварь ни взглянет, тварь
возрадуется… Тот олень златорогий – око и образ светлого бога Ярилы – красное
солнце.
Бежит
олень, летит, златорогий, серебряным копытом хочет в воду ступить. И станет от
того вода студена, и пойдет солнце на зиму, а лето на жары.
Шумит в
лесах, трещит в кустах, бренчит по траве-мураве звонкокопытный олень. Солнечным
лучом, что ременным бичом, гонит его светоносный Ярило из темного бора на
светлую поляну ради людского моляну… (Общественное моленье (языческое),
принесение в жертву животного, съедаемого молельщиками. Это старорусское слово
перешло и к мордве.)
Брать
его руками, колоть его ножами и на братчине на петровщине людям есть благодарно
моленый кус (Жертвенное мясо. Теперь моленым (иногда «петым») кусом зовут
снеди, освящаемые в церкви: куличи, сыр и пр.).
Затем
летит по небу олень златорогий, затем хочет серебряным копытом воду студить,
что настал день прощанья светлого бога Ярилы с Матерью Сырой Землей и со всеми
земнородными чадами их… Каждые сутки тот олень по небесной тропе с востока на
запад бежит, но только два раза в году он играет… В те дни восходящее солнце то
покажется из-за края небесного, то опять за ним спрячется, то вздынет кверху,
то книзу опустится, то заблещет цветами алыми, белыми, лазоревыми, то воссядет
во всей славе своей так, что никакому глазу глядеть на него невозможно. Дважды
в году так солнце играет: в день прихода Ярилы, на Пасхе, да в день отхода его,
на Петров день ( Народное поверье.).
Затем из
темного бора гонит Ярило лесного оленя, было бы людям чем справить день расставанья
светлого бога с землей, день отхода его на немалое время в область мрака и
стужи. Есть того оленя людям на моляне, поминать отходящего бога на пиру, на
братчине, на братчине на петровщине (Есть поверье, что в лета стародавние
ежегодно на Петров день выходил из лесу олень и сам давался в руки людям на
разговенье. Об этом намек в Житии Макария Желтоводского (XV столетия). Братчина,
иначе ссыпчина – праздник на общий счет.).
А с
восточной стороны, с моря-океана, с острова Буяна, со того ли со камня со
Алатыря, тихими стопами, земли не касаясь, идет-выступает Петр-Золотые-Ключи…
Теми ключами небесные двери он отмыкает, теми дверями угодных людей в небо пущает…
Идет Петр-Павел (Петр-Золотые-Ключи – олицетворение солнца, как Илья пророк –
грома и т. п. Петр-Павел – соединение в одном лице двух, так же, как
Кузьма-Демьян, Флор-Лавер и пр.), в одной руке ключи золотые, в другой трава Петров
крест, что гонит нечистую силу в тартарары.
Петров
день наступает: летняя братчина, братчина-петровщина. По сельщине-деревенщине
пир горой.
Накануне
Петрова дня по селам возня, по деревням суетня. Конец петровке-голодовке – молёного
барашка в лоб (Петров пост зовется голодным, потому что ни овощи, ни грибы еще
не поспели, а хлеб на исходе. Говорят: "Петровка – голодовка, спасовка –
лакомка (спасовка – успенский пост). Общее великорусское поверье, что Петров
пост бабы у бога выпросили для скопа масла. Молёный, или обреченный, баран
обыкновенно назначается на петровскую братчину. Петровских баранов брали помещики
с крестьян, берут попы с прихожан.)!..
Давай
бабы творогу, сметаны, простокваши, топленого молока!.. Стары люди за верное сказывают,
что прежде петровок и в заводях не было; вы, бабы, скопи-домок, тот пост у
господа вымолили; вы, бабы, жалобились: без летнего-де поста ни масла, ни
другого молочного запасти нельзя, все-де молоко мужики с ребятишками выхлебают…
Ну вот, по вашему умоленью и мы держим пост – давай же на разговенье все
напасенное!., Жарь, пеки да вари, пойдет у нас пир на весь божий мир!.. Пост
провалил, до зеленого покосу напразднуемся… Не жалей на брагу хлеба, солоду –
зажелтели поля, колосья клонятся, нового богатья (Новый хлеб.) недолго ждать!..
Таков на
Петров день бабам дается приказ от отцов да от свекров, и накануне праздника зачинается
вкруг печей возня-суетня. Дела по горло, а иной хозяюшке вдвое того: есть зять
молодой – готовь ему теща петровский сыр, есть детки богоданные – пеки тоболки
(Пресные пироги с творогом.), неси их крестникам на розговенье, отплачивай за
пряники, что приносили тебе на поклон в прощено воскресенье вечером (Обычаи на
Севере, а отчасти в Средней России.).
У
молодежи накануне Петрова дня свои хлопоты: последняя «хмелевая ночка»
подходит, завтра надо Кострому (Чучело Ярилы из соломы. В Малороссии оно
зовется «Кострубонькой». Ее хоронят в Казанской губернии – накануне троицына
дня; около Владимира и Суздаля, а также в Пензенской и Симбирской губерниях – в
троицын или в духов дни; в Ярославской и в западной части Костромской губернии
– в воскресенье всех святых, а местами – в Петров день; в Тверской губернии – в
первое воскресенье Петрова поста; в других местах Великой России, особенно в
степных, а также в Малороссии – 24 июня; в восточной части Костромской
губернии, местами в Нижегородском Заволжье и в Вятской губернии – в Петров
день. Похоронами Ярилы, или Костромы, кончаются летние хороводы и гулянья, за
ним наступает «страда» (усиленные полевые работы на покосе, ка жнитве, молотьбе
и т. д.). С июля (1 июля – «лета макушка») все увеселения прекращаются до
осенних «капусток») (в конце сентября). Местами в Ильин день, в дожинки (конец
жатвы), в Семен-день (1 сентября) бывают хороводы, но небольшие и водят их
неподолгу.) хоронить…
Еще
пройдет день, лета макушка придет, начнется страда, летним гулянкам конец… Вечером,
только закатится солнце и сумрак начнет по земле расстилаться, девушки с
молодицами, звонко песни играя, выходят гурьбой за околицу, каждая охапку соломы
тащит. Выбрав укромное место, раскладывают костры и при свете их вяжут Кострому
из соломы. Одевши ее в нарядный сарафан недавно вышедшей замуж молодицы и
убравши цветами, молча, без шуток, без смеха кладут на доску возле воды… Тут
молодцы приходят, начинаются песни, хороводы. Всю ночь напролет молодежь
веселится, а когда зачнет утрення заря разгораться, приходят на игрище люди
пожилые, даже старики; посмотреть-поглядеть, как солнышко красное станет играть.
Тухнут
костры на земле, гаснут звезды на небе… Бледнеют на своде небесном ночные покровы,
светлей и светлей на восточном краю небосклона. Рой мелких перистых облаков
усыпал поднебесье, лучи невидимого еще солнца зажгли их разноцветными огнями. С
каждой минутой ярче и ярче горят облака, блещут золотом, сверкают пурпуром,
переливаются алыми волнами… Разлились светлые потоки по всему небесному
раздолью… Окропляется свежей росой, изумрудами блещет трава муравая, алмазами
сверкают капли росы на листьях древесных. Раскрывают цветы лепестки свои, и в
утренней прохладе со всех сторон льются благовонные воздушные токи. Близко,
близко небесный олень златорогий.
Ведут
хоровод и звонкою песнью зовут небесное светило:
Не
стучит, не гремит,
Ни
копытом говорит,
Каленой
стрелой летит
Молодой
олень!
Ты,
Думай ли, мой Дунай!
Дон
Иванович Дунай!
Молодой
олень!
У
оленя-то копыта
Серебряные.
У
оленя-то рога
Красна
золота!
Ты,
Дунай ли, мой Дунай!
Дон
Иванович Дунай!
Молодой
олень!
Ты,
олень ли, мой олень,
Ты,
Алешенька!
Ты
куда-куда бежишь,
Куда
путь держишь?
Ты,
Дунай ли, мой Дунай!
Дон Иванович
Дунай!
Молодой
олень!
Я бегу
ли, побегу
Ко
студеной ко воде,
Мне
копытцом ступить,
Ключеву
воду студить!
Ты,
Дунай ли, мой Дунай!
Дон
Иванович Дунаи!
Молодой
олень!
И,
кончив песню, резво бегут на пригорки. С непокрытыми головами, опершись на посохи,
там уж стоят старики. Умильно склонив головы на правые руки, рядом с ними
старушки. Глаз не сводят седые с восточного края небес, набожно ждут того часа,
как солнышко в небе станет играть.
Густыми
толпами стариков молодежь обступила. Все тихо, безмолвно. Только и слышны
сердечные вздохи старушек да шелест листвы древесной, слегка колыхаемой свежим
заревым (Тихий ветер, обыкновенно бывающий на утренней заре. О нем говорят:
«зорька потянула».) ветерком… Раскаленным золотом сверкнул край солнца, и
радостный крик громко по всполью раздался. Солнце взыграло, грянула громкая
песня:
Ой, Дид
Ладо!.. на кургане
Соловей
гнездо свивает,
А иволга
развивает!..
Хоть ты
вей, хотя не вей, соловей,-
Не
бывать твоему гнезду совитому,
Не
бывать твоим деткам вывожатым (Выведенным.),
Не
летать твоим деткам по дубраве,
Не
клевать твоим деткам белотурой пшеницы!
Ой, Дид
Ладо! пшеницы!..
Поднялось
солнце в полдерева, все пошли по домам с ночного гулянья. Впереди толпа ребятишек,
как в барабаны, колотят в лукошки, и громкое их грохотанье далеко разносится в
тиши раннего утра. За ними девушки с молодицами несут на доске Кострому.
Мужчины за ними поодаль идут… Подобье умершего Ярилы медленно проносят по
деревне под звуки тихой заунывной песни. То «первые похороны». Там, где
братчина, обедают тотчас после ранней обедни. Щи с бараниной, ватрушки, бараний
бок с кашей – обычные яства на петровском обеде. Пообедавши, мужчины старые и
молодые спешат на братчину на петровщину. На деревенском выгоне ставят столы и
раскладывают на них жареную баранину, ватрушки и пироги с бараньим сердцем (Разумеется,
не одно сердце, но легкие, печенка, почки, мозги, языки, губы и уши.), ставят
жбаны с пивом, сваренным на складчину, да вино зелено, покупное на общие
деньги.
На
братчине только свои. «На пиры на братчины незваны пити не ездят»,сказано лет
за пятьсот и побольше того. Начинают с вина, пьют без шапок, чинно, степенно.
Каждый наперед перекрестится и такую молитву молвит вполголоса: – Батюшка
Петр-Павел! Заткни в небе дыру, замкни тучи-оболоки, не лей дождем!.. Подай,
господи, зеленый покос убрать подобру-поздорову!
Под
конец пированья, когда пьяное веселье всех разберет, – затренкают
балалайки, запищат гармоники, волынки загудят… Иной раз сергач приведет лесного
боярина Михайлу Иваныча Топтыгина, с козой, с барабаном (Сергачские крестьяне
водят по деревням ученых медведей, при них неразлучна «коза» (мальчик подросток
в длинном холщовом балахоне, который он держит на палке; вверху балахона
сделаны из дерева козьи челюсти и рога). Другой подросток, а иногда и сам
«поводырь», во время пляски медведя бьет в барабан, то есть в лукошко.), и
пойдет у братчиков шумная потеха над зверем. Коли много вина, напоят косолапого
допьяна. А уж если очень развеселятся, становятся стена на стену и заводят
потешный кулачный бой.
Таково
веселье на братчинах спокон веку водилось… «Как все на пиру напивалися, как все
на пиру наедалися, и все на пиру пьяны-веселы, все на пиру порасхвастаются,
который хвастает добрым конем, который хвастает золотой казной, разумный
хвалится отцом с матерью, а безумный похвастает молодой женой… А и будет день
ко вечеру, от малого до старого начинают ребята боротися, а в ином кругу на
кулачки битися… От тоя борьбы от ребячия, от того боя от кулачного начинается
драка великая» (Былина о Ваське Буслаеве.).
Меж тем
девицы да молодицы перед солнечным закатом с громкими песнями из деревни в
чистое поле несут Кострому… Молодые парни неженатые, заслышав песни, покидают
братчину, идут следом за красными девицами, за чужемужними молодицами.
Кладут
Кострому на доске на прежнем месте, становятся вкруг нее хороводом и печальными
песнями опевают Ярилу:
Помер
наш батюшка, помер!
Помер
родимый наш, помер!
Клали
его во гробочек,
Зарывали
его во песочек!
"Встань,
батюшка, встань,
Встань,
родимый, вздынься!"
Нет ни
привету, нет ни ответу -
Лежит во
гробочке,
Во
желтом песочке.
Помер
наш батюшка, помер!
Помер
родимый наш, помер!
Приходили
к батюшке четыре старушки,
Приносили
батюшке четыре ватрушки;
"Встань,
батюшка, встань,
Встань,
родимый, вздынься!"
Нет ни
привету, нет ни ответу -
Лежит во
гробочке,
Во
желтом песочке.
Помер
наш батюшка, помер!
Помер
родимый наш, помер!
Приходили
к батюшке четыре молодки,
Приносили
батюшке четыре сочовки*;
"Встань,
батюшка, встань,
Встань,
родимый, вздынься!"
Нет ни
привету, нет ни ответу -
Лежит во
гробочке,
Во
желтом песочке.
Помер
наш батюшка, помер!
Помер
родимый наш, помер!
Приходили
к батюшке четыре девчонки,
Приносили
батюшке четыре печенки:
"Встань,
батюшка, встань,
Встань,
родимый, вздынься!"
Ждем
твово привету, ждем твово ответу,
Встань
из гробочка,
Вздынься
из песочка!
Ожил наш
батюшка, ожил,
Вздынулся
родимый наш, встал! * Пресная на масле лепешка с кашей, с творогом или со
сметаной.
И другие
песни поются над соломенной Костромой… С тоскливым плачем, с горькими причитаньями,
с барабанным грохотом в лукошки, со звоном печных заслонок и сковород, несут Кострому
к речке, раздевают и, растрепав солому, пускают на воду. Пока вода не унесет
все до последней соломинки, молодежь стоит у берега, и долго слышится унылая
песня:
Помер
наш батюшка, помер!
Помер
родимый наш, помер!..
А потом
начинаются хороводы и веселые игры. В «селезня» играют, в «воробушка», в «оленюшку»,
в «заиньку», «просо сеют», «мак ростят», «лен засевают» – и все с песнями…
Здесь бренчит балалайка, там заливается пастуший рожок, дальше гудят гудки и
гармоники. Бойкие молодцы пляшут в кругу хороводном, пляшут рядами, пляшут одни
за другими, вертятся, кружатся иль молодыми ногами частую дробь выбивают.
Удалью пышут их загорелые лица. Красные девицы, дружно сплетяся руками, неспешно
ведут хоровод, весело в лад припевая. Матери, тетки и все пожилые одаль стоят,
весело смотрят на деток, любуясь стройными играми их, юность свою вспоминая.
Клонится
к западу солнце, луч за лучом погашая. Алое тонкое облако под ним разостлалось.
Шире и шире оно расстилается, тонет в нем солнце, и сумрак на небо восходит,
черным покровом лес и поля одевая… Ночь, последняя ночь хмелевая!
Матери,
тетки ушли, увели с собой ребятишек, отцы и мужья пиво да брагу кончают, с грустью,
с печалью на сердце всех поздней с поля ушли молодицы, нельзя до утра им
гулять, надобно пьяного мужа встречать… Осталась одна холостежь.
До
солнечного всхода она веселится. Ясно горят звезды в глубоком темно-синем небе,
бледным светом тихо мерцает Моисеева дорога «Млечный Путь.», по краям
небосклона то и дело играют зарницы, кричат во ржи горластые перепела, трещит
дергач у речки, и в последний раз уныло кукует рябая кукушка. Пришла лета
макушка, вещунье больше не куковать… Сошла весна со неба, красно лето на небо
вступает, хочет жарами землю облить.
Ни конца
ни краю играм и песням… А в ракитовых кустиках в укромных перелесках тихий
шепот, страстный, млеющий лепет, отрывистый смех, робкое моленье, замирающие
голоса и звучные поцелуи… Последняя ночь хмелевая!.. В последний раз светлый
Ярило простирает свою серебристую ризу; в последний раз осеняет он игривую
молодежь золотыми колосьями и алыми цветами мака: «Кошуйтеся (Живите в любви и
согласии.), детки, в ладу да в миру, а кто полюбит кого, люби довеку, не откидывайся!..»
Таково прощальное слово Ярилы…
Встало
солнце над лесом, облило лучами землю поднебесную… Конец весне, дошла до людей
страда-сухота… Не разгибать людям спины вплоть до поздней глубокой осени…
***
Теперь
на Керженце не помнят Ярилы, не хоронят Костромы, забыли про братчины. Скитская
обрядность все до конца извела.
Скитникам,
келейницам всего трудней было справиться с братчинами. Не слушались их увещаний
мужики деревенские… Как сметь дедовский обычай преставлять! Как отказаться от молёного
куса, от браги сыченой, от мирского хмельного пива! Испокон веку, из рода в род
ведутся те братчины, деды, прадеды их заповедали, заветное слово их крепко… На
пиру, на братчине не только пьют да гуляют, не только песни играют да бьются в
кулачки, здесь мир рядит, братчина судит; что тут положено, тому так и быть. На
мирское решенье, что сказано на братчине, нет суда. Мир да братчину один бог
судит.
Хитры
были, догадливы келейные матери. В те самые дни, как народ справлял братчины,
они завели по обителям годовые праздники. После торжественной службы стали
угощать званых и незваных, гости охотно сходились праздновать на даровщину. То
же пиво, то же вино, та же брага сыченая, те же ватрушки, пироги и сочовки, и
все даровое. Молёного барашка нет, а зато рыбы – ешь не хочу. А рыба такая, что
серому люду не всегда удается и поглядеть на такую… Годы за годами – братчин по
Керженцу не стало.
Когда
зачиналась обитель Манефина, там на извод братчины-петровщины на Петров день
годовой праздник уставили. С той поры каждый год на тот день много сходилось в
обитель званых гостей и незваных богомольцев. Не одни старообрядцы на том
празднике бывали, много приходило и церковников. Матери не спрашивали, кто да
откуда, а садись да кушай. И люб показался тот обычай деревенскому люду…
На
обительских праздниках не хвастали гости по-старинному, не хвалились ни добрым
конем, ни казной золотой, ни отцом с матерью, ни женой молодой, не заводили
кулачных боев, не слушали гудцов-скоморохов. Матери за трапезой читали им от писания
и кляли-проклинали мирские потехи, что от бога отводят, к бесом же на пагубу
приводят. Не судила, не рядила за скитскою трапезой братчина – свой суд матери
сказывали: «Кто бога боится, тот в церковь не ходит, с попами, с дьяками
хлеб-соль не водит…» И те суды-поученья, сладким кусом да пьяным пойлом
приправленные, немало людей от церквей отлучали. И за то бывал гнев от властей
на скиты и обители.
Накануне
Петрова дня в Манефиной часовне и великое повечерие и правильные каноны
справлены были чинно, уставно, торжественно. На своем игуменском месте в
длинной соборной мантии, с деревянным посохом в руке, ровно каменная, недвижимо
стояла Манефа и в положенное время твердым голосом творила возгласы. Впереди
стройными рядами стояли матери, за ними белицы, позади прихожие богомольцы –
мужчины от женского пола особо. Сам Василий Борисыч в ряду богомольцев стал,
нельзя было ему на клирос к девицам пройти – постороннего народу много,
соблазна бы не было, устав не дозволяет того. Рядом с московским послом Семен
Петрович стоял. С утра, по приказу Самоквасова, ни на шаг не отступал он от
старинного друга-приятеля, не отступал от него и в то время, как он, по просьбе
Манефы, в келарне с белицами демеством распевал.
Допевали
«воззвахи» (Церковные песни (на вечерне), начинающиеся словами псалма: «Господи,
воззвах тебе».). Руководимые искусной головщицей, звучные голоса «певчей стаи»
стройно носились в высокой часовне. С умиленьем, в строгом молчанье,
предстоявшие слушали сладкогласное пение – вдруг зазвенел колокольчик…
Либо
исправник, либо становой, другому некому быть. Никто из самых важных гостей не
взъедет на обительский двор с колокольцами во время часовенной службы. Белицы и
матери стали тревожно переглядываться, но ни одна двинуться с места не смела.
Манефа стояла невозмутимо, будто ничего не слыхала… Кой-кто из стоявших у
дверей богомольцев вышли из часовни посмотреть, кто приехал.
Немного
спустя, с важностью в походке и взоре, вошел удельный голова Михайло Васильич
Скорняков в жалованном кафтане с золотыми галунами. На полшага отступя, следом
за ним шла головиха Арина Васильевна. На Нефедов день Михайлу Васильичу вдвойне
посчастливилось: за ночь столько перепелов наловил, что сроду не помнил такой
удачи; и только что успел отдохнуть после бессонной ночи, от управляющего
нарочный на двор. Привез из конторы бумагу, надпись на ней «самонужнейшее».
Стал читать, в глазах зарябило, екнуло сердце; сам управляющий пишет: часу не
медля, спешно бы ехал он в город, а зачем – ни полслова…
Неспокойно
поехал Михайло Васильич, и туда и сюда кидая умом, что за «оказия» вышла… Не
доброго чаял… Слышал он стороной, что писарь Карпушка Морковкин донос послал на
него, верно позвали по этому делу. Арина Васильевна, только что муж со двора,
на молитву… Пятнадцать кафизм прочитала, акафистов два, на утро пост на себя
наложила – макова зернышка в рот не брала, весь почти день промолилась. Карп
Алексеич Морковкин, сидя в приказе, с радости рюмка за рюмкой кизлярку тянул и
кой-кому из крестьян похвалялся: «Шабаш, Скорняков!.. Знаю, зачем его вызвали –
с места долой!..»
Так был
уверен в успехе доноса. Дня через два воротился Михайло Васильич в жалованном
кафтане с бумагой: ехать Морковкину в другой удельный приказ, верст слишком за
двести, и там не писарем, а только помощником писаря быть. Никто еще не видал
Скорнякова в новом кафтане; показаться честному народу в почетной одежде больно
хотелось ему… И вот вспомянул он, что у Патапа Максимыча на сорочинах Манефа на
праздник звала, тотчас срядился, даром что тенятник летал и мошки над рожью
толклись, обильный улов перепелов обещая. А с колокольчиком выехал… как же
иначе? Разве он не начальство, разве не на стоечных (Нанимаемые сельскими обществами
для разъездов полицейских чиновников и волостных властей.) лошадях в Комаров он
приехал?
Прихожие
богомольцы перед ним на две стороны расступились. Прошел Михайло Васильич в
самый перед. Приняв поданный ему белицей подручник, чинно сотворил
семипоклонный начал и низко всем поклонился, с важностью глядя на бывших в
часовне. А глаза так и говорят: «Глядите, православные, в каку одежу я
вырядился!.. Царское жалованье!..»
И все на
него смотрели с почтеньем, все мысленно радовались: "Вот-де и наших царь
награждает! Одна Манефа не взглянула на кафтан с галунами. Но, когда после
службы Михайло Васильич с хозяйкой посетил ее келью, слов не нашла игуменья, благодаря
столь почетного гостя за нежданное посещенье. На сорочинах звала его ради одной
прилики, зная наперед, что голова не приедет… И не приехал бы, если б не
захотелось ему показаться людям в жалованном кафтане.
Сидели
за чаем, когда Смолокуров с дочкой приехал. С великим почетом встретила их мать
Манефа. Не успела высказать всех благодарностей, новые гости на двор: Патап
Максимыч с Аксиньей Захаровной, Иван Григорьич с Груней, гости желанные, притом
не наверное жданные. Радошна была Манефа, видя такое собранье почетных гостей.
Патап Максимыч знаменитую повариху куму Дарью Никитишну с собою привез. Тотчас
вступила она в управленье келарней. Мать Виринея охотно, без всякой досады ей
подчинилась, и на новый лад пошла-закипела стряпня.
А по
малом времени раскормленные, жирные кони легкой рысцой стали подвозить в Комаров
уемистые повозки, нагруженные пуховиками и подушками, на них возлежали тучные
матери и дебелые девицы-келейницы. Двадцать четыре одних игумений съехалось,
пять старцев из мужских обителей, соборным матерям и белицам не было счету. По
всему Керженцу, по всем скитам нет обители обширней Манефиной, нет просторнее
келий ее, но и в них не могли поместиться все наехавшие Петру-Павлу
попраздновать. По другим обителям иные пристали, пристали и в сиротских домах.
Прямо к Манефе въезжали лишь те, что были почетней да знакомее ей.
Первою
приехала маленькая, сухощавая, но бодрая старушка мать Августа, Шарпанского
скита игуменья. Хоть на богомолье у отца Софонтия, говоря с Фленушкой, и
отказалась она приехать, но Манефа письмами умолила ее непременно пожаловать на
праздник. Из молодых не было с ней никого. Строгая шарпанская игуменья по
многим опытам знала, что нигде лютый бес так хитро не раскидывает сетей ради
греховного людей уловленья, нигде так сильно не искушает келейных белиц и
молодых инокинь, как на великих собраньях.
Бороня
от греха младое стадо свое, никогда не брала она девиц на праздники и другие
скитские сборища. Не было в шарпанской повозке ни мягких перин, ни пуховых
подушек, да и повозка-то была старая, неприглядная. Старенька была и одежда на
игуменье, нищей казалась она. И было то не от скудости, но ради смирения. Все
знали, что в Шарпане достатки хорошие, но исстари ведется обычай одежой не
краситься, трапезой не славиться, отнюдь не вести пространного жития. И такому
смирению всюду должную честь воздавали…
Славна
была мать Манефа, надо всеми игуменьями высилась, но лишь только возвестили ей
о приезде Августы, тотчас из кельи вон и, сойдя с крыльца, своими руками
помогла старице выйти из повозки. А на ступенях крыльца и в сенях чинно рядами
стояли Манефины старицы и белицы, в глубоком молчанье Августе низкие поклоны
отдавая. Узнав, что у Манефы мирские гости, не восхотела шарпанская игуменья
идти к ним, прямо прошла в приготовленную для нее светлицу и, отказавшись от
угощенья, заперлась и на келейное правило стала.
Следом
за Августой, из Оленева приехала мать Маргарита, Анфисиной обители игуменья.
Славна была не только по лесам Керженским, Чернораменским, но по всему
христианству древлего благочестия. Знали умную, учительную мать Маргариту по
всему Поволжью от Романова до Иргиза, чтима была старица в слободах
Стародубских, на Дону, на Кубани, на Тереке, высоко было имя ее в Москве на
Рогожском, в Питере в Королёвской часовне (Поповщинская часовня, находившаяся в
Петербурге на Разъезжей улице, в доме купча Королева. Уничтожена около 1840 года.).
Будучи сама купеческого рода, умела Маргарита с купцами и чиновными людьми
знакомство вести, знала, как занятную для них беседу вести. Домовитость ее и
учительность также всюду были известны, и слава Анфисиной игуменьи немногим
умалена была супротив славы Манефы. Осанистая, смуглая, худощавая мать
Маргарита степенно, но величаво вошла в келью. За ней две белицы. Одна статная,
стройная, ровно молодое деревце, довольством, здоровьем сияет лицо, добром и
весельем искрятся очи, с виду холодная, будто бесстрастная, пылкое сердце, горячую
кровь носит в себе.
С
малиновым шелковым платочком на голове, в пышных батистовых рукавах, в широком
кисейном, испещренном мелкими яркими цветочками переднике, царицей вступила
она. То была Маргаритина любимица, вскормлённица ее, Анна Сергеевна.
Несмысленным младенцем взяла ее мать Маргарита у дальнего сродника, прежде
богатого, потом до сумы разоренного торговым несчастьем. Любовалась и гордилась
воспитанницей мать Маргарита, жизни не чаяла в ней, от себя на шаг ее не
пускала… Другую белицу Грушенькой звали – ту для услуг взяла с собой Маргарита.
Приспешницей в келарне служила, и Василий Борисыч, когда гостил у Анфисиных, любил
в келарню ходить, когда чернобровая Груша блины там пекла.
С
Маргаритой приехала из Оленева другая игуменья, мать Фелицата. Ростом мала,
дородством взяла, ровно копна в человечью кожу зашита. Тучны келейницы на
Керженце, но другой Фелицаты и там не бывало. В широкую повозку рядом с нею
едва боком усесться могла сухая, как вобла, костлявая, как тарань (Вобла, или
обла – рыба, Cyprinus grislagine, тарань – Cyprinus vimba. Их вялят с просолом
на солнце и продают в огромных количествах по самой дешевой цене. Вяленая вобла
распространена по Поволжью, тарань – по Дону, Азовскому и Черноморскому прибрежьям.),
рябая белица Марина, что при ней ходила в ключах. Двух стариц в особой кибитке
везла за собой Фелицата: маленькую юркую мать Фелониду, суетливую, живую старушку
с необычной памятью. Чуть не все старообрядское писание знала она наизусть, и,
в случае спора, стоило ей только книгу взять в руки, тотчас где надо раскроет,
тотчас укажет перстом на спорное место. Другая старица мать Севастьяна была,
черный волос, звонкий голос, густые брови, что медведи над глазами лежат, а
глаза-то косые, смотрят в кучку, а глядят врознь. Умом и речью изворотливой
славилась, в спорах от писаний сильна: редкий начетчик супротив Севастьяны мог
устоять. Любила Фелицата поспорить и в споре верх одержать, но в ответах была
нескора, оттого и брала с собой книжных матерей, было бы кем поддержать себя на
соборе. Улангерская мать Юдифа приехала, трех белиц с собой привезла: нежную
красавицу Домну, голосистую чернобровку Варю, веселую, быстроногую Дуню. Не в
собранье сидеть, не про скитские дела советовать, к Фленушке в гости на
праздник девицы приехали, очень звала она их, когда у Юдифы гостила.
Ради
собора много матерей Юдифа с собой привезла из бедных улангерских обителей. Девяностолетнюю
мать Клеопатру Ерахтурку (Родом из села Ерахтура, Рязанской губернии, Касимского
уезда. В нем много старообрядцев поповщинского согласия.), пять раз была под
судом, пять раз в остроге сидела, пять раз подписку давала не совращать никого
от церкви в раскол и несчетно раз ее нарушала. На увещаньях в консистории раз
двадцать бывала, но Никоновым новшествам не покорилась, твердо в древлем
благочестии пребывая. Узами, темницами болезненно искушалась; скорби, нужды,
страданья радостно претерпела, вечного царства в горнем Иерусалиме взыскуя. Все
чтили добропобедную старицу, всячески ее ублажали. Не книжна, не словесна была
Клеопатра, но на скитских соборах первоседение ей предоставляли. Мать Феозву из
Минодориной обители Юдифа с собой привезла: острая разумом, сведуща в царских
законах была, не токмо в тех, что в Кормчей печатаны, но и в нынешних всеобдержных.
Дело
какое случится в судах, по землям аль по каким-нибудь тяжбам, медной полушки приказным
никогда не давала, сама все писала, и не бывало ни разу, чтоб она по суду
своего не получала. В сенат даже просьбы писывала, сам уездный судья ей говорил:
«Тебе бы, мать Феозва, не в скиту богомольничать, в суде б за зерцалом сидеть!»
Юдифа привезла дворянского рода старца Иосифа и его крепостного игумна
Галактиона. Иосифу ради такого случая нову камилавку с кафтырем справили, новую
рясу пошили. – Чухломской дворянин тем очень доволен остался. Из Чернушинского
скита мать Павлина с сестрами о Христе приехала. Не книжная была, но рассудливая,
споры и вражду умиряла, к согласному житию всех приводила, оттого и слыла
миротворицей.
Из малых
скитов старицы с белицами тоже наехали: из Быстрёны, из Ворошилова, из Прудовского,
Федосеевского, из Кошелева, из Митюшенского, из Малиновского, Одинцовского, Крутовражского
и Гордеевского.
Не все
приезжали прямо к Манефе, только избранные да много знакомые. Во всех Комаровских
обителях, во всех сиротских домах пристало гостей видимо-невидимо.
С вечера
из ближних и дальних деревень христолюбцы на праздник сошлись. Держали опочив
вкруг часовни на широком дворе обительском… Ложе – трава муравая, одеяло –
темная ночь, браный полог – звездистое небо.
|
