
Увеличить |
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Придя от
Доронина и высчитав, сколько придется получить барышей от закупки меркуловского
тюленя, Марко Данилыч пошел было к Дуне, но пришел другой ранний гость, Дмитрий
Петрович Веденеев. Рассчитав, что услуга, оказанная накануне этим гостем,
принесет на плохой конец полсотни тысяч, Марко Данилыч стал к нему еще
ласковей, еще приветливее. Явился на столе самовар, и пошло угощенье дорогого
гостя редкостным лянсином фу-чу-фу. Самоквасов вскоре подошел, познакомился с
Веденеевым, и зачалась беседа втроем за чайничаньем.
– Ну
что?.. Новенького чего нет ли на ярманке? – спросил Смолокуров у Петра
Степаныча.
– Кажись,
ничего особенного, – отвечал Самоквасов. – Останный караван с железом
пришел, выгружают теперь на Пески. С красным товаром, надо полагать, чуть ли не
покончили.
– Что
больно рано? – удивился Смолокуров.
– Линия
такая вышла, – молвил Самоквасов, ставя на стол допитой стакан и отирая
фуляровым платком пот, обильно выступивший на лице его.
– Кто
сказывал? – спрашивал Марко Данилыч.
– Про
краснорядцев?.. Никто не говорил, а надо полагать, что расторговались, –
сказал Самоквасов. – В семи трактирах вечор кантовали (Кантовать – весело
пировать на каких-нибудь радостях.): ивановские у Барбатенка да у Веренинова,
московские у Бубнова да у Ермолаева, а самые первые воротилы – у Никиты
Егорова. И надо полагать, дела завершили ладно, с хорошими, должно быть,
остались барышами.
– А
что?
– Спрыски-то
уж больно хороши были, – молвил Петр Степаныч. – До того, слышь,
кантовали, что иные до извозчика четверней ехали. И шуму было достаточно –
дошли до того, что хоть гору на лыки драть.
– Барыши,
значит, – сказал Марко Данилыч. – А вот у нас с Дмитрием Петровичем
рыбке до сей поры с баржей сойти не охота. Ни цен, ни дел – хоть что хошь
делай.
– Наше
дело, Марко Данилыч, еще не опоздано, – заметил Веденеев. – Оно
всегда под самый конец ярманки решается. Не нами началось, не нами и кончится.
– Да
так-то оно так, – промолвил Смолокуров. – Однако уж пора бы и
зачинать помаленьку, а у нас и разговоров про цены еще не было. Сами видели
вчерась, какой толк вышел… Особливо этот бык круторогий Онисим Самойлыч. Чем бы
в согласье вступать, он уж со своими подвохами. Да уж и одурачили же вы его!..
Долго не забудет. А ништо!.. Не чванься, через меру не важничай!.. На что это
похоже?.. Приступу к человеку не стало, ровно воевода какой – курице не тетка,
свинье не сестра!
– А
вы погодите, – слегка усмехнулся Веденеев. – Орошин не из таковских,
чтоб обиды спускать. Помяните мое слово, что ярманка еще не покончится, а он
удерет какую-нибудь штуку.
– Бог
не выдаст – свинья не съест, – равнодушно промолвил Марко Данилыч. –
А у вас, Дмитрий Петрович, разве есть с ним дела либо расчеты какие?
– Слава
богу, никаких нет, – ответил Веденеев.
– Так
вам и опасаться нечего, – сказал Марко Данилыч.
– Я
не про себя, про всех говорю, – молвил Дмитрий Петрович.
– Ну,
со всеми-то ему не справиться! – возразил Смолокуров. – Хоть шея у
него и толста, а супротив обчества не бойсь и она сломится.
– Да, –
сказал Веденеев, – сломилась бы, ежели б промеж нас мир да совет были,
ежели бы у нас все сообща дела-то делали. А то что у нас?.. Какое согласие?..
Только и норовят, чтобы врозь да поперек, да нельзя ли другу-приятелю ножку подставить…
– Ну,
уж будто и все? – слегка поморщась, промолвил Марко Данилыч.
– Конечно,
не все, – ответил Веденеев. – А и то сказать, всяк до поры только до
времени. Вот хоть Сусалина взять Степана Федорыча. Вечор, как ушел из трактира
Орошин, ведь больше всех над ним издевался, да про дела его рассказывал. А сегодня
захожу я порану в рыбный трактир, калоши вечор позабыл – глядь, а Степан
Федорыч в уголку с Орошиным чаи распевают, шепчутся – по всему видно, что
какое-то дело затевают. Народу-то в трактире никого еще не было, так буфетчик
сказывал, что они на безлюдье счеты потребовали и долго считали да костями
стучали, а говорили все шепотом.
– Мудреного
нет, – заметил Смолокуров. – У Орошина сусалинских векселей довольно…
– То-то
и есть, Марко Данилыч, – молвил Веденеев– Векселя!.. И поди ведь, чай,
скупленные?
– Пожалуй
что и скупленные, – барабаня по столу пальцами, сказал Марко Данилыч.
– И
на другого и на третьего рыбника, пожалуй, таких векселей немало у Онисима
Самойлыча, – продолжал Веденеев – А его векселей ни у кого нет. Оттого у
него и сила, оттого по рыбной части он и воротит, как в голову ему забредет.
– Нельзя
же без векселей, – нахмурясь, промолвил Марко Данилыч. – На векселях
вся коммерция зиждется… Как без векселей?.. В чужих краях, сказывают, у немцев,
аль у других там каких народов, вся торговля, слышь, на векселях идет.
– Это
так, – согласился Веденеев, – зато там по векселям-то совсем
другие-порядки, чем у нас… У нас бы только скупить побольше чьих-нибудь
векселей да прижать голубчика, чтоб пикнуть не смел. А по банкам так любят у
нас бронзовыми орудовать.
– Какими
это бронзовыми? – спросил у Веденеева Петр Степаныч, удаленный дядей от торговых
дел и потому не имевший никакого понятия о кредите.
– А
вот, к примеру сказать, уговорились бы мы с вами тысяч по двадцати даром
получить, – стал говорить Веденеев. – У меня наличных полтины нет, а
товару всего на какую-нибудь тысячу, у вас то же. Вот и пишем мы друг на дружку
векселя, каждый тысяч по двадцати, а не то и больше. И ежели в банках по
знакомству с директорами имеем мы доверие, так вы под мой вексель деньги
получаете, а я под ваш. Вот у нас с вами гроша не было, а вдруг стало по
двадцати тысяч.
– Да
ведь это, по-моему, просто надувательство, – молвил удивленный
Самоквасов. – На что же это похоже?.. Как же это так?.. Вдруг у меня нет
ни копейки – и я двадцать тысяч ни за что, ни про что получаю?.. Да это ни с
чем не сообразно… Ну, а как сроки выйдут?
– Заплатите, –
сказал Веденеев.
– А
ежели нечем?
– Несостоятельным
объявитесь, – с усмешкой молвил Дмитрий Петрович.Только на этот конец
надобно не на двадцать тысяч, а сколь можно побольше и в банках и у купцов
окредитоваться. Потом все как по маслу пойдет – администрация там али конкурс…
Хорошее-то платьице припрячьте тогда подальше, дерюжку наденьте, ходите
пешечком, на нищету встречному и поперечному жалуйтесь, иной раз на
многолюдстве не мешает и Христа ради на пропитание у кого-нибудь попросить…
Конечно, ваш дом, движимость, которая на виду осталась, продадут, банки да кредиторы
по скольку-нибудь копеек за рубль получат… А как только кончилось ваше дело,
припрятанный-то капитал при вас, а долгу ни копейки. Опять пускайтесь тогда в
коммерцию и опять лет через пяток бронзовых векселей побольше надавайте… Разика
три обанкрутитесь, непременно будете в миллионе.
Только
плечами пожал Петр Степаныч, а Марко Данилыч, сильно нахмурившись, молвил:
– На
то кредит… Без кредиту шагу нельзя ступить, на нем вся коммерция зиждется…
Деньги что? Деньги что вода в плесу, – один год мелко, а в другой дна не
достанешь, омут. Как вода с места на место переливается, так и деньги – на то
коммерция! Конечно, тут самое главное дело: «не зевай»… Умей, значит, работать,
умей и концы хоронить.
– Пословица-то,
Марко Данилыч, кажется, не так говорится, – прищурив один глаз, заметил
Веденеев.
– Как
же, по-вашему? – спросил Смолокуров.
– Умей
воровать, умей и концы хоронить, – сказал Дмитрий Петрович.
– Молоденьки
еще, сударь, про такие важнейшие, можно сказать, дела таким родом толковать, –
насупившись, кинул сердитое слово Марко Данилыч и даже в сторону отворотился от
дорогого гостя.
– А
какой я вам смех расскажу, Марко Данилыч, – вступился Самоквасов, заметив,
что и у нового его знакомца брови тоже понахмурились: долго ль до греха, свары
бы не вышло.
– Что
такое? – сухо спросил Смолокуров.
– У
Сергея Филиппыча у Орехова, слышали, я думаю, баржа с рыбой под Чебоксарами затонула, –
начал рассказывать Петр Степаныч. – И рвет и мечет, подступиться к нему
невозможно, ко всякому придирается, шумит, что голик, и кто ему на глаза ни
попал, всякого ругает на чем свет стоит.
– Заругаешься,
как баржа с товаром затонет… Не орехов горстка,сумрачно молвил Марко Данилыч.
– Я
не про то, слушайте, какой смех-от из этого вышел, – перебил
Самоквасов. – Матушку Таифу знаете?
– Какую
там еще Таифу? – спросил Смолокуров.
– Комаровскую.
Казначея у матери Манефы, – отвечал Самоквасов. – В Петров день, как
мы с вами там гостили, ее дома не было, в Питер, слышь, ездила.
– Ну,
знаю, – молвил Марко Данилыч. – Только смеху-то покамест не вижу.
– Зашел
я намедни в лавку к Панкову, к Ермолаю Васильичу, из Саратова, может тоже знаете, –
продолжал Петр Степаныч, – приятель мой у него в приказчиках служит.
Наверх в палатку прошли мы с ним, а там Орехов сидит да изо всей мочи ругается.
Мы ничего, слушаем, никакого супротивного слова не говорим, пусть его тешится.
Вдруг шасть в палатку мать Таифа со сборной книжкой. Не успела она начал
положить, не успела Ермолаю Васильичу поклониться, как вскинется на нее Сергей
Филиппыч да с кулаками. «Вы,кричит изо всей мочи, – какой ради причины
бога-то плохо молили?.. Ах, вы, чернохвостницы, кричит, этакие!.. Деньги
берете, а богу молитесь кое-как!.. Я вам задам!» Мать Таифа кланяется ему чуть
не в землю, а он пуще да пуще. «Летось, кричит, пятьдесят целковых вам
пожаловал, и вы молились тогда как следует: на судаке я тогда по полтине с пуда
взял барыша… Сто рублев тебе, чернохвостнице, дал, честью просил, чтоб и на
нынешний год побольше барыша вымолили… А вы, раздуй вас горой, что сделали?
Целая баржа ведь у меня с судаком затонула!.. Разве этак молятся?.. А?.. Даром
деньги хотите брать?.. Так нет, шалишь, чернохвостница, шалишь, анафемская твоя
душа! Подавай назад сто рублев!.. Подавай, не то к губернатору пойду!» Мы так и
покатились со смеху.
– Чему
же смеяться-то тут? – холодно промолвил Марко Данилыч. – Не лиха беда
от такого несчастья и совсем с ума своротить… Шутка сказать, цела баржа
судака!.. На плохой конец двадцать тысяч убытку.
– Да
матери тут при чем же? – спросил Самоквасов. – Они-то чем виноваты?..
Неужто в самом деле ореховский судак оттого затонул, что в Комарове плохо
молились?
– Значит,
веру в силу молитвы имеет, – молвил Марко Данилыч. – Сказано: по вере
вашей будет вам. Вот ему и досадно теперича на матерей… Что ж тут такого?.. До
кого ни доведись!.. Над кем-нибудь надо же сердце сорвать!
– Чем
же у них кончилось? – спросил во все время самоквасовского рассказа
насмешливо улыбавшийся Веденеев.
– Насилу
ноги унесла мать Таифа, – ответил Петр Степаныч. – Так с кулаками и
лезет на нее. Маленько бы еще, искровенил бы, кажется.
– После
того нагнал я Таифу, – после недолгого молчанья продолжал Самоквасов,
обращаясь к Марку Данилычу. – Про знакомых расспрашивал. Матушка Манефа
домов в ихнем городке накупила – переселяться туда желает.
– Да,
ихнее дело, говорят, плоховато, – сказал Смолокуров. – Намедни у меня
была речь про скиты с самыми вернейшими людьми. Сказывают, не устоять им ни в
каком разе, беспременно, слышь, все порешат и всех черниц и белиц по разным
местам разошлют. Супротив такого решенья никакими, слышь, тысячами не
откупиться. Жаль старух!.. Хоть бы дожить-то дали им на старых местах…
Опять
немножко помолчали. Петр Степаныч с видом сожаленья сказал:
– В
большом горе матушка-то Манефа теперь, Таифа говорит, не знают, перенесет ли
даже его…
– Легко
ль перенести такое горе, особенно такой немощной старице, – с участием
отозвался Марко Данилыч. – С самых молодых лет жила себе на едином месте в
спокойстве, в довольстве, и вдруг нежданно-негаданно, ровно громом, над ней
беда разразилась… Ступай долой с насиженного места!.. Ломай дома, рушь часовню,
все хозяйство решай, все заведенье, что долгими годами и многими трудами
накоплено!.. С кем век изжила, те по сторонам расходись, живи с ними врозь и
наперед знай, что в здешнем свете ни с кем из них не увидишься!.. Горько, куда
как горько старице!
– Не
в том ее горе, Марко Данилыч, – сказал на то Петр Степаныч. – К
выгонке из скитов мать Манефа давно приготовилась, задолго она знала, что этой
беды им не избыть. И дома для того в городе приторговала, и, ежели не забыли,
она тогда в Петров-от день, как мы у нее гостили, на ихнем соборе других
игумений и стариц соглашала, чтоб заранее к выгонке готовились… Нет, это хоть и
горе ей, да горе жданное, ведомое, напредки знаемое.
А вот
как нежданная-то беда приключилася, так ей стало не в пример горчее.
– Что
ж такое случилось? – спросил Марко Данилыч.
– Племянницу-то
ее помните? Патапа Максимыча дочку? Жирная такая да сонливая… Когда мы у Манефы
с вами гостили, она тоже с отцом там была.
– Как
не помнить? – ответил Марко Данилыч. – Давно знаю ее, с Дуней вместе
обучались.
– Замуж
вышла, – молвил Петр Степаныч. И так он сказал это слово, как будто
сегодня только узнал про им же состряпанное дельце.
– Какое
же тут горе Манефе?.. – удивился Марко Данилыч. – Не в черницы же она
ее к себе прочила.
– Прочить
в черницы, точно, не прочила, – сказал Петр Степаныч. – Я ведь каждый
год в Комарове бываю, случалось там недели по три, по четыре живать, оттого
ихнюю жизнь и знаю всю до тонкости. Да ежели б матушке Манефе и захотелось иночество
надеть на племянницу, не посмела бы. Патап-от Максимыч не пожалел бы сестры по
плоти, весь бы Комаров вверх дном повернул.
– Так
чего же ради горевать матушке, что племянницу замуж выдали?спросил Марко Данилыч.
– В
том-то и дело, что ее не выдавали… Уходом!.. Умчали!.. А умчали-то из Манефиной
обители.
Говорит,
а сам хоть бы мигнул лишний разок, точно не его дело.
– Ай-ай-ай!..
Как же это не доглядела матушка!.. У нее завсегда такой строгой порядок ведется.
Как же это она такого маху дала?.. – качая головой, говорил Марко Данилыч.
– Самой-то
не было дома, в Шарпан соборовать ездила. Выкрали без нее…– ответил Самоквасов. –
И теперь за какой срам стало матушке Манефе, что из ее обители девица замуж
сбежала, да сшей венчалась-то в великороссийской!.. Со стыда да с горя слегла
даже, заверяет Таифа.
– Вот,
чать, взбеленился Чапурин-от!.. – сказал Марко Данилыч.
– Радехонек,
такие, слышь, пиры задавал на радостях, что чудо. По мысли зять-то пришелся, –
отвечал Петр Степаныч.
– Да
кто таков? – с любопытством спросил Смолокуров.
– Знакомый
вам человек, – ответил Самоквасов. – Помните, тогда у матушки Манефы
начетчик был из Москвы, с Рогожского на Керженец присылали его по какому-то
архиерейскому делу.
– «Искушение»-то? –
весело спросил Марко Данилыч.
– Он
самый!..
– Ха-ха-ха-ха! –
на всю квартиру расхохотался Смолокуров. – Да что ж это вы с нами делаете,
Петр Степаныч? Обещали смех рассказать да с полчаса мучали, пока не сказали…
Нарочно, что ли, на кончик его сберегали! А нечего сказать, утешили!.. Как же
теперь «Искушение»-то? Как он к своему архиерею с молодой-то женой глаза
покажет… В диакониссы, что ли, ее?.. Ах он, шут полосатый!.. Штуку-то какую
выкинул!.. Дарья Сергевна! Дунюшка! Подьте-ка сюда – одолжу! Угораздило же его!
Ха-ха-ха!..
Вошла
Дарья Сергевна с Дуней. Марко Данилыч рассказывал им про женитьбу Василья Борисыча.
Но не заметно было сочувствия к его смеху ни в Дарье Сергевне, ни в Дуне. Дарья
Сергевна Василья Борисыча не знала, не видывала, даже никогда про него не
слыхала. Ей только жалко было Манефу, что такой срам у нее в обители случился.
Дуня тоже не смеялась… Увидав Петра Степаныча, она вспыхнула вся, потупила
глазки, а потом, видно, понадобилось ей что-то, и она быстро ушла в свою
горницу.
На
прощанье с гостями Марко Данилыч, весело улыбаясь, сказал Самоквасову:
– А
что же, Петр Степаныч, как у нас будет насчет гулянок? Больно хочется мне
Дунюшку повеселить да кстати и Зиновья Алексеича дочек… Помнится, какой-то
добрый человек похлопотать насчет этого вызвался…
– В
театр имели сегодня намерение? – весело отвечал обрадованный
Самоквасов. – Я сим же моментом за билетами.
– Нет,
Петр Степаныч, насчет театра надо будет маленечко обождать,сказал Марко Данилыч. –
Вечор советовались мы об этом с Зиновьем Алексеичем и с Татьяной Андревной –
положили оставить до розговенья… Успенье-то всего через неделю. Все-таки,
знаете, лучше будет, ладнее. Нынешний-от пост большой ведь, наряду с великим
поставлен, все одно, что первая да страстная. Грешить, так уж грешить в мясоед…
Все-таки меньше ответу будет на том свете. – И, обращаясь к Веденееву,
примолвил: – правду аль нет говорю я, Дмитрий Петрович?
– Оно
каждому как по его рассужденью, – уклончиво ответил Дмитрий
Петрович. – Впрочем, и то сказать, театр не убежит, побывать в нем
завсегда будет можно.
– Мы
вот что сделаем, – сказал Марко Данилыч. – До розговенья по Оке да по
Волге станем кататься. У меня же косные теперь даром в караване стоят.
– И
распрекрасное дело, – кудрями тряхнув, весело молвил и даже пальцами
прищелкнул удалой Петр Степаныч. – Когда же?
– Да
хоть сегодня же, только что жар свалит, – сказал Смолокуров.Сейчас пошлю,
сготовили бы косную, а мало – так две.
– Записочку-с! –
протягивая руку, молвил Петр Степаныч Марку Данилычу.
– Какую?
– К
караванному к вашему – отпустил бы косных, сколько мне понадобится. Остальное
наше дело. Об остальном просим покорно не беспокоиться. Красны рубахи да шляпы
с лентами есть?
– Есть
на двенадцать гребцов, – отвечал Марко Данилыч.
– А
павлиньи перушки тоже водятся? – спросил Петр Степаныч.
– Перушки
у нас не водятся, – сказал Марко Данилыч.
– Слушаем-с, –
отозвался Самоквасов. – Все будет в должной исправности-с.
– Быть
делу так, – молвил Марко Данилыч, отходя к столу, где лежали разные
бумаги, конторские книги и перья с чернильницей.
Написав
записку Василью Фадееву, Марко Данилыч отдал ее
Самоквасову
и примолвил:
– Ваше
дело, сударь, молодое. А у молодого в руках все спорится да яглится (Яглиться –
поволжское слово, употребляемое от Нижнего до Астрахани, значит – двигаться,
шевелиться, сгибаться, а говоря о деле каком – спориться, ладиться, клеиться.),
не то, что у нас, стариков. Похлопочите, хлопочите, сударь Петр Степаныч,
пожалуйста, оченно останемся вами благодарны и я и Зиновий Алексеич. Часика бы
в три собрались мы на Гребновской, да и махнули бы оттоль куда вздумается – по
Волге, так по Волге, по Оке, так по Оке… А на воде уж будьте вы нашим капитаном.
Как капитан на пароходе, так и вы у нас на косной будете… Из вашей воли,
значит, не должен никто выступать… Идет, что ли, Петр Степаныч? –
примолвил Смолокуров, дружелюбно протягивая руку Самоквасову.
– Принимаем-с, –
с веселой усмешкой ответил Петр Степаныч. – Значит, из моей воли никто не
смей выходить. Это оченно прекрасно!.. Что кому велю, тот, значит, то и делай.
– Да
ты этак, пожалуй, всех перетопишь! – засмеялся Марко
Данилыч."Полезай, мол, все в воду"… Нечего тут будет делать! Поневоле
полезешь!
– Безумных
приказов от нас, Марко Данилыч, не ждите. Насчет эвтого извольте оставаться
спокойны. А куда ехать и где кататься, это, с вашего позволенья, дело не ваше…
Тут уж мне поперечить никто не моги.
– Только
послушай его, – трепля по плечу Петра Степаныча, ласково молвил Марко Данилыч. –
А вы, Дмитрий Петрович, пожалуете к нам за компанию? Милости просим.
Веденеев
благодарил Марка Данилыча и напросился, что и ему было дозволено сообща с
Петром Степанычем устраивать гулянье и быть на косной если не капитаном, так
хоть кашеваром.
– Что
ж вы нам кашу варить будете? – шутливо спросил у него Марко Данилыч.
– Кашу
ли, другое ли что, это уж мне предоставьте, – улыбаясь, ответил Дмитрий
Петрович.
– Кашу-то
вместе сварим, – сказал Самоквасов. – Засим счастливо
оставаться, – примолвил он, обращаясь к Смолокурову. – Часика в три
этак, значит, припожалуете?
– Ладно,
ладно, – говорил Марко Данилыч. – Эх, молодость, молодость!.. Так и
закипела… Глядя на вас, други, и свою молодость воспомянешь… Спасибо вам,
голубчики!
Расстались,
и Самоквасов с Веденеевым поехали прямо на Гребновскую.
|