 Увеличить |
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
После
«великого собора» сторонние люди дня три еще прогостили в Луповицах, а на четвертый
стали расходиться и разъезжаться. Остались четыре крестьянки из дальних мест,
каптенармус Устюгов с другом своим фельдфебелем Богатыревым да полоумная
Серафима Ильинишна с неразлучными спутницами, матерью Сандулией да с матерью
Иларией.
Приехавши
в Луповицы, барышня с большого ума вздумала попасти лошадей на своей земле
верст без малого за сто. В степях у нее была небольшая пожня, никто не нанимал
ее, а каждый год бывала она либо скошена, либо потравлена. Опытные в наживе
соседи находили, что краденое обходится всегда дешевле купленного, и оттого
косили и травили липутинские покосы, не считая того грехом. Заехавши в
Луповицы, юродивая барышня разочла, что ей будет выгодно стравить пожню своими
конями, для того и послала туда тройку, а сама с монахинями засела в Луповицах,
в ожидании когда воротятся покормившиеся лошадки.
Катенька
Кислова с отцом в город уехали. Стосковалась по ней больная мать, просила хоть
на короткое время побывать у нее. Не хотелось Катеньке ехать, но, делать
нечего, – скрепя сердце рассталась с Варенькой и Дуней. Со слезами
проводила ее Варенька, сдержанно простилась Дуня.
Когда
собравшиеся в дорогу сидели за прощальной трапезой, привезли почту. Николай
Александрыч новое письмо от Денисова получил. Писал тот, что его опять
задержали дела и что приедет он в Луповицы не раньше, как через неделю после
Успенья, зато прогостит недели три, а может, и месяц. Все были рады, а кормщик
обещал, только что приедет он, повестить о том всех божьих людей. И за то были
ему благодарны.
И Дуня
получила письма. Бегло прочтя, торопливо спрятала их. На бледном, исхудалом
лице ее тревога показалась, но никому не сказала она, о чем пишут к ней отец и
Дарья Сергевна. Спросила было Марья Ивановна, нет ли новенького, но Дуня
промолчала. А когда гости разъехались, заперлась она в своей комнате и
несколько раз перечитывала письмо Марка Данилыча от Макарья, где он, одинокий,
тосковал и скучал по ненаглядной своей дочке. Напрасно стучались к Дуне и
Варенька и Марья Ивановна. Притворясь спящею, не отзывалась она.
А сама,
лежа на постели, думает: «Тятенька зовет… Сейчас же зовет. Пишет; „Ежель нескоро
привезет тебя Марья Ивановна, сам приеду за тобой…“ Господи!.. Если в самом
деле приедет! Насквозь увидит все, никакая малость не ухоронится от него… И
Дарья Сергевна торопит. А как уедешь? Одной нельзя, а Марья Ивановна совсем,
кажется, забыла про Фатьянку… А оставаться нельзя. Обман, неправда!.. Как же
быть? Научи, господи..вразуми!..»
Солнце
было на закате, над потухающим светилом разостлались длинные полосы золотистых
облаков. Тускнут лучи, и прохлада разливается в воздухе. После жаркого, душного
дня отрадна и сладка вечерняя прохлада! Поглощенная думами Дуня всего и всех
избегает.
Ни на
что бы ей не глядеть, никого бы не видать, никого бы не слушать… После
разговора с Варенькой сомненья в правоте новой веры растут с каждой минутой…
«Как же это, – все думает она, – одно – для знающих Бема и
Сен-Мартена, другое – для не читавших их?.. А тем и другим от семьи отлученье.
А сами семьей живут…»
Отцовское
письмо такое было ласковое, такое тоскливое… И жаль стало Дуне старика, положившего
в нее душу свою. Одинокий, в тоске, в печалях, в заботах, быть может,
больной!.. И никто ему не молвит приветного слова! Один, как перст,
один-одинешенек…
А в
комнате жара, духота – нет сил оставаться в ней. В сад идти – с кем-нибудь
встретишься. А это Дуне теперь хуже всего на свете. Хочется быть одной, совсем
одной… О! если бы можно было очутиться где-нибудь на безлюдье, в степях, что
расстилаются гладью перед Луповицами, либо заблудиться в темных заволжских лесах,
либо птичкой нестись в быстрой лодке по широкому раздолью Волги. И опять
катанье в косных стало ей вспоминаться… Слышится ласковый голос, раздается за
душу хватающая сладкая песня… Как тогда было беззаботно, как весело, счастливо!..
На волю, на волю!
И пришло
Дуне на память, что по обеим сторонам дома насажены густо заросшие палисадники
и что там никого ни в какое время не бывает. Едва слышными шагами пошла она
туда. Через силу отворила железную калитку на ржавых петлях и медленно пошла по
дорожке когда-то усыпанной битым кирпичом, а теперь густо поросшей травою.
Вдоль стен разрослись сирень, дикий жасмин, ломонос, трубоцвет, дикий виноград,
плющ и вьюнок. Совсем почти закрывали они стены нижнего жилья. Высокой чугунной
огорожи, отделявшей палисадник от сада, не видно было из-за кустарников –
высокая бузина, густо разросшийся боярышник, дерен, шиповник сплошь застилали
ее. С первого взгляда заметно было, что этот когда-то на славу устроенный палисадник
был запущен с какой-то целью… Кой-где сохранялись гранитные и мраморные
подножья. Когда-то стояли тут изваянья, быть может, дело замечательных
мастеров… Заметны были полуразрушенные, обсохшие водоемы… И все было заброшено,
как лишняя роскошь.
В
укромном местечке села Дуня на железную скамью. Ниоткуда ее не видно. Опять
раздумалась о том, что узнала от Вареньки.
И опять
ей чудится, что где-то далеко, не то в необозримой степи, не то на золотистых
облаках, голоса раздаются. Это не удивило ее – часто ей слышатся неведомые
голоса, часто даже видятся незримые телесными глазами бестелесные образы. Не чужды
они ей свыклась с ними, не пугают ее ни гласы, ни образы. И вот слышатся
отдельные слова… Будто песня. Не один голос поет, а много, много голосов.
Грустно поют, в чудной песне слышны мольба и печаль. И чувствует Дуня, что
звуки льются не с горных высот, не из степного раздолья, а зарождаются в ее
сердце и потом отзываются и в степи, и в облаках, и в листве кустов… Каким-то
болезненным и вместе отрадным потоком они не слух ее поражают, а самую душу в
глубоких ее тайниках… Не голос ли это просветленной души? Напев знаком… И
радостны и отрадны стали вдруг звуки… Век бы слушать их, не наслушаться… Но что
поют?.. Зачем поют?
Прислушивается
Дуня. Голоса громче и громче… Песня знакомая:
Я принес
тебе подарок,
Подарочек
дорогой,
С руки
перстень золотой,
На белую
грудь цепочку,
На
шеюшку жемчужок,
Ты гори,
гори, цепочка,
Разгорайся
жемчужок!
Ты люби
меня, Дуняша,
Люби
миленький дружок!
Встрепенулось
у ней сердце и заныло. Чем-то страстно томительным, но свежим и здоровым облилось
оно. Подняла Дуня опущенные в землю очи. И – в густой чаще сирени видит…
С места
вскочила, крепко прижавши руки к девственной груди.
Смотрит…
Нет, это не сонная греза, не таинственное виденье. Совсем не то, что видала она
в минуты восторга с сионской горнице и что являлось ей в тиши полуночного часа,
когда предавалась она созерцанию.
«Он»!
Живой! Тот, по ком когда-то сердце болело, в ком думала счастье найти.
Зорко,
участливо, скорбно глядит на нее Петр Степаныч. В глазах укор и раскаянье, на
ресницах слезы…
«Фленушка!»
– вихрем пронеслось в мыслях Дуни.
Его лицо
оросилось слезным потоком. И видит Дуня – робко простирает он к ней руки.. О
чем-то молит… Преклоняется… А где-то далеко голоса, тихое бряцание арфы… и
чудная песня незримых:
Любовь
все прощает,
Все
покрывает, все забывает.
Ринулась
к «нему» с отверстыми объятьями… Перед ней Варенька.
– Вот
куда ты запропастилась, а я искала, искала тебя… Что за охота ходить сюда?..
Больше часа искала я тебя по саду… Здесь сыро, мокро – пойдем лучше в сад!..
Еще простудишься… И лягушек здесь множество… Мы никогда сюда не ходим.
Все
исчезло, все смолкло от первого звука Варенькина голоса. Молча опустилась Дуня
на скамью. Из светлого рая да вдруг на скорбную землю!.. Не знает, что и
сказать… Досадно ей на Вареньку. Зачем нарушила сладкий покой ее? Зачем исчезли
прекрасные виденья? Зачем смолкли чудные голоса?..
– А
я, искавши тебя, в богадельню заходила, – продолжала Варенька. – У
Матренушки целый собор… Хочешь послушать людей «малого ведения»? Много их там.
Непременно опять станут толковать про Данила Филиппыча, про Ивана Тимофеича.
Ежели хочешь, пойдем. Только не в богадельню, – в вишенье станем. При нас
не станут много говорить. Пойдем, послушай.
– Постой! –
молвила Дуня, отстраняя рукой Вареньку. – Я устала… Отдохнуть бы мне…
– Так
лучше в саду отдохнешь, – сказала Варенька. – Здесь место глухое.
Нарочно забросили его, чтобы сторонним этих окон не было видно. Это ведь
сионская горница, – прибавила она, указывая на окна нижнего этажа. –
Эти восемь окон сионской горницы, рядом в три окна кладовая, тут сложены белые
ризы (Белые ризы – рубашки, надеваемые божьими людьми для радений.), знамена,
покровцы и свечи. А дальше окна из одевальных комнат.
Бессознательно
глядела на все Дуня, думая совсем о другом. Она все еще была под влиянием
только что исчезнувшего виденья.
– Пойдем
же в сад, – стояла на своем Варенька. Нельзя здесь оставаться.
Простудишься!
И,
взявши Дуню за руку, почти насильно повела ее за собой. Сели в саду на скамью
под широко раскинувшимся дубом, что высился перед входом на длинную дорожку, по
бокам обсаженную столетними липами. Напрасно Варенька заводила разговоры. Дуня
ни одним словом не отзывалась ей – все еще не выходило у нее из памяти недавнее
виденье… И об отце раздумалась, и было ей жалко его, и опять стало занывать ее
сердце при воспоминанье, как он теперь один коротает время и возле него нет ни
души, чтобы пожалела его, приласкала, приголубила. «Одна я умею ему
угодить, – думает она, – одну меня только любит он… А меня-то и нет
при нем. Ждет… Как тут быть?..»
Будто
поняла Варенька, о чем Дуня перелетные думы раскидывает. Вспомнив, что утром получила
она письма, повела речь об отъезде ее из Луповиц.
– Недолго
придется нам пожить с тобой, – сказала она. – Скоро надо будет
распрощаться… Когда-то в другой раз увидимся? Кто знает?.. Может быть, навсегда
распростимся, на всю жизнь.
– Кто
знает?.. – едва слышным шепотом промолвила Дуня, склонив белокурую
головку. Но в шепоте ее уж не было ничего страстного, ничего восторженного.
– Когда
ж опять-то к нам соберешься? – спустя немного спросила у ней Варенька.
– Не
знаю, – ответила Дуня.
– Тетенька
Марья Ивановна совсем было в дорогу собралась. Осталась только повидаться с
Егором Сергеичем. Она очень его любит, – сказала Варенька.
Ни слова
Дуня.
Полна
теперь она воскресшею любовью к отцу и мечтаньями о Петре Степаныче, не о том
Петре Степаныче, что в бестелесном образе сейчас являлся перед ней, а о том
человеке плоти и крови, чьи искрометные взоры когда-то бывали устремлены на нее
и заставляли замирать ее сердце… Не могла она говорить…
И вот
вспоминается ей, сладко вспоминается, как в косной на низовье Оки, пышущий здоровьем
и весельем, опершись о бок левой рукой, он стоял перед ней со стаканом
волжского кваску и дрогнувшим от сердечной истомы голосом говорил: «Пожалуйте,
сделайте такое ваше одолжение!» Слова простые, обычные при всяких угощениях, но
глубоко они внедрились в Дунином сердце.
И вот
теперь, когда перед ней предстает его образ, она невольно влечется к нему… А
вот и другой образ, светлый во мраке, любимый середь людской злобы, бедный,
покинутый, одинокий… То зримый Дуниной душе образ Марка Данилыча. Суров,
молчалив, все перед ним сторонится, никто не смеет к нему подойти, а он
страдальчески страдает одиночеством. Ни от кого участья, ни от кого ласки или
привязанности. Одна Дуня и на уме и на сердце. Тоскует он, плачет по дочери… А
она ради новой веры, что теперь ей сомнительна, покинула и отца и дом его… Встосковался
он – так и пишет.. Простые, бесхитростные, но из души вылившиеся слова Марка
Данилыча надрывают Дунино сердце… И зачем она его покинула? Чего искала, чего
хотела?.. Истинной веры?.. Вот и узнала. Тот же туман, тот же мрак, что и у
матушки Манефы в скиту.
– Когда
ж опять приедешь в Луповицы? – повторила свой вопрос Варенька.
– Не
знаю, – прошептала Дуня.
– Жили
мы, жили с тобой, подружились, съединились душами, – со страстным
увлеченьем, тоскливым голосом продолжала речи свои Варенька. – И вдруг
ничего как не бывало!.. Станем мы по тебе тосковать, будем сокрушаться, а ты?..
Забудешь и нас и святую сионскую горницу… Все забудешь… Опять погрязнешь в
суете, погрузишься в мир страстей и утех… И, горючьми слезами обливаючись,
будем мы поминать тебя.
– Не
приедешь разве к Марье Ивановне? – спросила Дуня. – Ведь от нас до
Фатьянки всего сорок верст. Бог даст, увидимся. Погостишь у меня, тятенька рад
будет и тебе и Марье Ивановне.
– Как
можно мне ехать в Фатьянку? – отвечала Варенька. – У тетеньки там не
все еще устроено. И сама– то она, не знаю, как проживет зиму. Соседи –
неизвестные, люди, привезенные из Симбирска, какие– то дикие. Знала я их еще в
Талызине.
Не
отвечала Дуня. Надоела ей Варенька… Если б можно было бежать, минуты не промедлила
бы. Но как бежать, куда убежишь?
– Пойдут
по окольности праздные толки и пересуды, начнутся сомненья, – продолжала Варенька, –
станут подсматривать. Долго ль тут до неприятностей? Она же сказывала, что
тамошние мужики сердиты на нее за покупку Фатьянки. Вступаются в какую-то
землю. Сенные покосы, что ли. Трудно будет ей там… Опасно даже… Каков еще
поп?.. Поп много может повредить. Вот хоть бы нашего отца Прохора взять, всем
бы, кажется, должен быть доволен, а пальца в рот ему не клади…
Человек
добрый и семья хорошая… А случись что, поможет супротивным… Тьма, мрак!..
Вздумай кто бежать из нашего стада, даст и приют и помощь… Да… А каков поп у
тетеньки, она и сама еще не знает.
– Потому-то
и надо кому-нибудь ехать с ней и пожить первое время, – помолчав немного,
сказала Дуня.
– Конечно,
если б из мужчин кто поехал, – отвечала Варенька. – А кому ехать?
Батюшке хозяйства нельзя оставить, дяде – корабля.
– Вот
тебе бы и ехать, – рассеянно проговорила Дуня.
– Какая
я помощница! – возразила Варенька. Чем могу помочь? Еще чего-нибудь
напутаю. Хуже, пожалуй, выйдет.
И снова
глухое молчанье. Три длинные, через весь сад проложенные дорожки медленно
прошли Варенька с Дуней. Обе молчали.
– Вот
и Катенька уехала, – сказала, наконец, Варенька. – Без нее как-то
пусто… Она ведь такая умная, разговорчивая.
– Да,
умная, – промолвила Дуня, не думая ни о Вареньке, ни о Катеньке.
Опять
пошли по дорожкам. Опять обе молчат.
– Желтеть
стали, – указывая на липы, молвила Варенька.
– К
тому идет, – чуть слышно проговорила Дуня.
– Да.
Недалеко и до осени, а там не увидишь, как и зима подойдет, – сказала
Варенька. – Вон клены-то как покраснели и рябины тоже. А у дикого
винограда листья, как кровь.
Дуня
промолчала.
– Да
что ты какая? Слова от тебя не добьешься, с нетерпеньем вскликнула
Варенька. – Неприятные письма, что ли, получила?
– Нет,
никаких неприятностей, – ответила холодно Дуня.
А тоска
так и разливается по бледному лицу ее. Так и гложет у ней сердце… То отец мерещится,
то Самоквасов не сходит с ума. Уйти хочется, одной остаться, но Варенька ни на
шаг от нее.
Подошли
к богадельне. Она была внутри освещена, а окна от духоты растворены настежь. Громкие,
нестройные голоса оттуда несутся. Густо обсаженная вишеньем невысокая
богадельня стояла в самом глухом месте, в отдаленном углу сада. За ней больше
чем на полверсты тянулись ульи старого пасечника Кириллы.
Место
укромное, сторонним людям недоступное.
Оттого
ни божедомки, ни гости их разговорами не стеснялись, распевали свои песни и громогласно
читали поученья и сказанья. Неверных фарисеев и злых иудеев (Фарисеями, иудеями
и просто жидами люди божьи зовут не разделяющих их верований.) бояться нечего,
а потому в богадельне бывали нередко раденья с криками, с воплями, с
оглушительным ножным топотом. Свободно, на всей воле творилось тут все… Здешние
сборища бывали не таковы, как в сионской горнице. Там многое умерялось
присутствием господ, а здесь был полный простор распущенной свободе и грубой
чувственности.
Проходя
мимо вишенья, Варенька с Дуней остановились. Сумерки на небо в то время надвинулись,
кругом стемнело.
– Послушаем, –
останавливаясь, сказала Варенька. Дуня остановилась.
– Тут
Устюгов с Богатыревым, – тихонько молвила Варенька. – Опять пойдут
сказанья. Будь потише. Заметят, тотчас перестанут.
Опричь
Устюгова с Богатыревым, в богадельне сидели пришлые крестьянки и Серафима
Ильинишна с монахинями. Были тут и божедомки, и седовласый пасечник Кирилла
Егорыч, бодрый не по летам дворецкий Сидор Савельев и конторщик Пахом Петров.
И
молодежи было довольно: поваренок Трофимушка, писаренок Ясонушка, что у Пахома
в конторе пописывал, еще человек с пяток. Они еще не были «приведены», но
хаживали на раденья, потому что одному Василиса, другому Лукерьюшка по мыслям
пришлись.
Слышатся
громкие крики, задорная брань. Монахини ругаются, и, задыхаясь, неистово хохочет
Серафима Ильинишна. Другие кто кричит, кто голосит, кто визжит, кто выкликает,
кто выпевает… Ни дать ни взять шабаш на Лысой горе. Ни Матренушке, ни
дворецкому с конторщиком, ни каптенармусу с фельдфебелем не унять через край
расходившихся девок и баб. Не сразу могли понять Варенька с Дуней, что дело
идет об Арарате. В источный голос вопит мать Илария, размахивая четками.
– Про
какие выпевал он Арараты? Что за Арары? Не попасть бы за них в тар-тарары!..
Нет Арары!.. Нет Арары!.. Есть тар-тарары, преисподнее царство лукавого!..
– Праздных
слов здесь не смей говорить, – унимала визжавшую Иларию Матренушка. –
Не твоего ума это дело. Слушай тех, кто тебя поразумней, слушай, матушка, да
смиряй себя.
И не
стало слышно речей Матренушкиных. Заглушили их взвизги Иларии и дикий хохот Серафимы
Ильинишны. Попросила Матренушка мать Сандулию унять сожительницу и пригрозила,
ежель она не уймется, до утра посадить ее на замок.
– Не
дури, не ври, чего не понимаешь, – схватив Иларию за руку, во все горло
закричала Сандулия. Откуда взялась такая умница? – обратилась она ко всему
собранию. – Откуда дурища ума набралась?.. Молчать. Илария!.. Не то на
запор!.. Молчать, говорю тебе!
– Не
сама говорю… Я духом говорю!.. Духом прорекаю! – визжала Илария. –
Нет Арары!.. Никакой нет Арары!.. У лукавого есть тар-тарары. Кто мне не верит,
тому тар-тарары!..
– Перестань
дурить. Не блазни других, не работай соблазнами лукавому, – уговаривала Матренушка
через меру раскипевшуюся Иларию. – Не уймешься, так, вот тебе свидетели,
будешь сидеть до утра в запертом чулане. Серафимушка, – обратилась она к
Серафиме Ильинишне, казалось, ни на что не обращавшей внимания.
Она
теперь благодушно строила на столе домик из лучинок. – Уйми Иларию. Вишь,
как раскудахталась.
– Куда
как так! Куда как так! – вскочив с места и разводя руками, закричала
старая барышня по-куричьи, а потом громко захохотала.
– Не
дури, Серафима, – прикрикнула на нее Сандулия. – Выходишь глупее
Иларии!.. Станешь дурачиться, возьму скалку да скалкой! Уймись, говорю!
Стихла в
испуге Серафима Ильинишна. Вспрыгнула на лавку и, поджав ноги калачиком, забилась
в самый угол и крепко зажмурила глаза.
Не сразу
унялась Илария. По-прежнему кричала: – Нет Арары! Никакой нет Арары!
А сама
клобучок да апостольник под лавку… Рвет волосы, дерет лицо ногтями, вся искровенилась,
раскосматилась, а сама середь горницы на одной ножке подпрыгивает и плечами
подергивает, головою помахивает и визжит неистовым голосом:
– Накатил!..
Накатил!.. Накатил!..
– Никак
вправду накатил? – стали поговаривать пришлые из дальних деревень
хлыстовки, мало знавшие юродивую барышню с буйными ее черницами.
Услыхала
те разговоры Сандулия и закричала на всю богадельню:
– На
свинство ее озорство накатило! Вот я покажу ей, каков дух в чулане у
Матренушки…
И
сильной рукой охватив тщедушную Иларию, с помощью божедомок вытащила ее в сени
и там, втолкнувши в чулан, заперла замком. С неистовыми криками стала изо всей
мочи колотить в дверь Илария, но никто не обращал на нее вниманья. Мало-помалу
смолкла честная мать, и тишина настала в богадельне.
Заметила
Варенька, что бесчинный шум и крупные ругательства сильно поразили Дуню, никогда
не видавшую и не слыхавшую ничего подобного. Тихонько сказала ей:
– Они
обе, и Серафима и мать Илария, с малолетства не в полном разуме. В сионской
горнице не смеют своевольничать, а здесь им полная воля.
– Зачем
же таких принимают? – спросила Дуня. Кроме шума да безобразий, от них,
кажется, нечего ждать.
– А
почем знать? Может быть, на ту либо на другую вдруг накатит, а мы отвергнем
избранный сосуд? восторженно сказала Варенька, – Сила в немощах является.
Теперь они дурачатся; может быть, сегодня же из уст их потекут живоносные струи
премудрости… Пока мы во плоти, нам не надо предведенья…
– Не
понимаю, – молвила Дуня.
– И
не пытайся понимать, – сказала Варенька. – Непостижимого умом нельзя
постигнуть. Много я тебе сказывала, но, может быть, и сама многого не знаю…
– Кто
ж знает? Кто, наконец, утвердит меня? Со всем утвердит?.. Я, признаться,
колеблюсь… Одно страшно, другое непонятно… – тихо, будто сама с собой,
взволнованным голосом говорила Дуня.
– Тетенька
Марья Ивановна больше других знает. Она самое Катерину Филипповну знавала,
когда святая мать после Петербурга и Кашина в Москве жила (Полковница Катерина
Филипповна Татаринова за сектаторство была сослана в Кашин (Тверской губ.), в
монастырь. Потом жила почти на полной свободе в Москве, здесь умерла и погребена
на Пятницком кладбище.), сказала Варенька. – Она утишит твои душевные
волненья. Одна только она может вполне ввести тебя в светлый чертог полного
духовного разуменья. Заговорили в тиши богадельни. Кого-то просят… О чем-то
молят.
– Это
они Григорюшку просят, – сказала Варенька. – Устюгова. Просят его еще
рассказать… Слушай… Беседа начинается.
В
богадельне все встали. Трижды перекрестясь обеими руками, Устюгов стал выпевать
хлыстовские сказанья…
Опять
начались длинные сказанья про богатого богатину, про Христа Ивана Тимофеича
Суслова, про другого Христа, стрельца Прокопья Лупкина, про третьего – Андрея,
юрода и молчальника, и про многих иных пророков и учителей. Поминал Устюгов и
пророка Аверьяна, как он пал на поле Куликове в бою с безбожными татарами, про
другого пророка, что дерзнул предстать перед царем Иваном Васильевичем и
обличал его в жестокостях. И много другого выпевал Григорюшка в своей
песне-сказании.
Долго,
больше полутора часов разглагольствовал он в богадельне. Наконец, до того утомился,
что, как сноп, без чувств повалился на лавку. Хлысты начали радеть.
В
богадельне шумней и шумней. Исступленные до самозабвенья кричат в источный
голос, распевают песню за песней, голосят каждый свое. Вдруг неистово прыгавшая
Сандулия схватила с полки обещанную юродивой барышне скалку и стала изо всей
мочи колотить себя по обнаженным плечам. Оттуда-то появились толстые веревки,
плети, варовенные вожжи, палки и свежие, только что нарезанные батоги. Скача и
бегая вприпрыжку по богадельне, хлысты с ожесточеньем и дикою злобой немилосердно
били самих себя, припевая:
Плоти не
жалейте,
Марфу не
щадите!
Струится
кровь по плечам. Кровенят на себе белые радельные рубахи. Иные головой о стену
колотятся либо о печь, другие горящей лучиной палят себе тело, иные до крови грызут
себе руки и ноги, вырывают бороды и волосы. Умерщвление плоти!..
Затрепетала
Дуня, увидя страшное самоистязанье, слыша дикие вопли, бешеные крики, звонкие
удары плетей и батогов. Едва не упала она от ужаса в обморок. Быстро схватила
ее за руку Варенька и силой повлекла от богадельни.
– Не
удивляйся, – сказала она пришедшей в себя Дуне. – Люди простые,
выражают восторг попросту, по– своему. Многого не понимают и понять не могут. А
все– таки избранные сосуды благодати.
Ушли в
дом, а крики и бичеванья долго еще не кончались в богадельне.
Ушли,
наконец, оттуда пасечник Кирилла, Устюгов с Богатыревым и другие старые люди. И
только что ушли они, стихли в богадельне и крики и вопли… Вдруг затворились
окна, вдруг потухли огни.
До
позднего утра мужчины и женщины оставались вместе.
***
Всю ночь
и долгое время на другой день не могла прийти в себя Дуня. Так поразило ее виденное
в Матренушкиной богадельне изуверное самоистязанье.
«И это
истинная вера… И это молитвенный подвиг!..» – с содроганьем она думала, и к прежним
сомненьям в истинах принятой веры прибавилось новое чувство страха и отвращенья
к ней… «И что ж это у них в самом деле? – размышляла она. – Для одних
Бем, Сен-Мартен, Ламотт Гион, Юнг Штиллинг, „Сионский вестник“, вольные
каменщики, Эккартсгаузен (Печатный „Путь ко Христу“ Бема и его же рукописные
переводы книги „Аврора, или утренняя заря на восходе“, а также сочинения
Сен-Мартена, особенно des erreures et de la verite» печатные книги масонские,
сочинения Юнга Штиллинга, Эккартсгаузена и Марии Ламотт Гион, «Сионский
вестник» Лабзина и другие мистические сочинения были в большом уважении у
хлыстов, масонов и в других мистических сектах. Нередко бывали они находимы у
хлыстов из простолюдинов, а также у молокан, особенно же у духоборцев. Это
видно из архивных дел. Барон Гакстгаузен («Russische Zustaende») говорит, что
он у молокан (простолюдинов) встречал сочинения Юнга Штиллинга.), для других
басни Устюгова, дикие песни, неистовые круженья и даже кровавое бичеванье!..
Где ж у
них единая вера? Где единство обряда?.. И как я могла вступить в их корабль?
Как могла сделаться участницей нелепых их обрядов, доходить до забвенья самой
себя, говорить, сама не знаю что и потом не помня ничего сказанного…
Уверяли
меня, глупую, будто дух святый сходил на меня, и я, как околдованная, тому верила.
Меня обманывали, а я кичилась и величалась увереньями их… Приятно, лестно было
слушать их лукавые, обманные речи… Знатные люди, ученые преклонялись передо
мной, простой девушкой, только грамоте обучившейся в заволжском скиту!.. Да, в
самом деле тут было наитие, но не святое, а вражье, бесовское… Скорей
отсюда!. – К тятеньке!.. К поильцу моему, к кормильцу!.. А я-то, глупая,
чуть не девять месяцев огорчала его то молчаньем, то холодным безучастьем…
А он-то,
родимый, будто не замечал того, всегда был ласков и приветлив ко мне, больше всего
на свете любил меня!.. Простишь ли, голубчик мой, простишь ли глупую дочь
свою?.. Не стою твоей любви и попечений!.. И Дарью Сергевну сколько раз
оскорбляла я, а она ведь мне была вместо матери, На руках своих вынянчила,
научила, как умела, уму-разуму, полюбила, как родную дочь… Обидела я, горько
обидела и сердечного друга Груню голубушку, оттолкнула от себя любовь ее…
Негодная я, никуда негодная!.. А все от книг, что велела читать Марья Ивановна!..
Господи, господи! помилуй ты меня, великую грешницу, пошли святую помощь свою
вырваться из этого богопротивного дома!.. А если Марья Ивановна да не скоро
оберется в дорогу, если по моему письму тятенька не тотчас приедет за мной –
что тогда буду я делать? Денег на дорогу довольно, да как уедешь? Не пустят,
бог знает чего наговорят, мало ль чем могут настращать… А!.. Вчера Варенька про
здешнего попа говорила: «Вздумай кто бежать, даст и приют и помощь». К нему на
первое время? Да ведь он никонианский… Нового греха не нажить бы!.."
Так
раздумывая сама с собой, Дуня, решила во что бы то ни стало покинуть луповицкий
корабль людей божьих, отречься от их неправедной веры, во всем и навсегда
разорвать с ними и, как блудный сын, возвратиться в дом отчий… И стала она по
целым часам и днем и ночью молиться перед иконами, прося у бога помилованья в
том великом грехе, что не по принужденью, не по нужде, не по страху, но своею
волею впала она в греховную пропасть, оставила отеческие законы… И молитва
утишала душевные ее волненья. Теперь Дуня только одно и держит на уме, как бы
выбраться из дома лжепророков и лжеучителей.
Внезапное
охлаждение Дуни к долго желанной и потом столь радостно и искренно принятой ею
вере, быстрый переход мечтательной девушки от уверенности в несомненной правоте
учения «верных-праведных» к неудержимому от него отвращенью – явление нередкое
в исступленных и восторженных сектах. Это замечается не только у нас, но и на
западе Европы и в Америке; там оно еще чаще случается. То же бывало и в исступленных
сектах первых веков христианства. И всегда почти ушедшие из секты, как бы в
отместку за временное их заблуждение, делались отъявленными врагами прежних
братьев и сестер по верованью.
Хлыстовщина
влечет в свои корабли людей всех состояний – от безграмотных до высокообразованных,
от полковых музыкантов до александровских кавалеров, от нищих до обладателей
громадными богатствами (Дело о Татариновой.).
Что ж
влечет их? Конечно, не одно удовлетворение чувственности, в иных кораблях бывающее
в полночном мраке после радений. Увлекаются в хлыстовщину и пожилые люди, даже
старцы, давно пережившие возраст страстей. Да и из молодых, даже из самых
страстных людей каждый ли захочет купить минутное наслажденье ценой кровавых
самоистязаний? Двумя путями влекутся люди в пучину хлыстовских заблуждений.
Один путь – русская лень. Покой, праздность, отвращенье от труда – вот куда,
подобно западным квиетистам, стремятся и наши «божьи люди».
Получая
от родных и знакомых вспоможенья или собирая милостыню Христа ради, они все сносят
в корабль, а нужды свои справляют на общий счет. Одни сектанты дают вспоможенья
некоторым «праведным братцам и сестрицам», другие, как Луповицкие, содержат на
свой счет целые корабли. Хлысту немного нужно, ради умерщвления плоти он ест
мало и притом самую грубую пищу, пьет одну воду, ходит в отрепье либо в
посконном рубище, ему только и нужны деньги на радельные рубахи, знамена и
покровцы.
А это
дается ему из общего достоянья. Телесный труд каждого из них всецело отдается
пляскам и круженьям. Вне «святого круга» хлысту нет работы, и у него только
одна забота жить бы ему век в покое и праздности. Другой путь, доводящий до хлыстовщины
русского человека, – пытливость ума его. Не оторванный от родной,
прадедовской почвы, русский человек всегда набожен и во всем ищет
правды-истины. Таково народное свойство его. Смысла писания, даже значенья
церковных обрядов он, безграмотный, без руководителя постичь не может. Ему
нужен учитель, – такой учитель, чтобы всем превосходил его: и умом, и
знанием, и кротостью, и любовью, и притом был бы святой жизни, радовался бы
радостям учеников, горевал бы о горе их, болел бы сердцем обо всякой их беде,
готов бы был положить душу за последнюю овцу стада, был бы немощен с немощными,
не помышлял бы о стяжаниях, а, напротив, сам бы делился своим добром, как
делились им отцы первенствующей церкви…
А где
взять таких руководителей, особенно теперь, когда все на деньгу пошло?.. Нет
учителя, нет руководителя, а пытливый простолюдин ищет себе да ищет разрешенья
недоумений и доброго наставника в истинной вере… А его все-таки нет как нет…
Хорошо еще, ежели такой искатель истины попадет на раскольника, хоть самого
закоренелого, и сам сделается таким же. Раскол, как порождение невежества,
отторгся от церковного единения лишь из-за буквы и обряда, но вера его так же
чиста, как и в истинной церкви… Если же пытливый искатель правды подпадет под
влияние хлыстовского пророка либо хлыстовской богородицы… тогда он больше не
христианин. У него свой бог, свои христы, свои пророки, свои богородицы, свои
верованья, свои обряды, все свое и все чуждое, противное христианству.
В
хлыстовские корабли по большей части попадают люди нервные, раздражительные, потерпевшие
в жизни кто от житейского горя, кто от обид и огорчений. Забитые мужьями жены,
обманутые или потерявшие надежду на супружество девушки, люди мечтательные,
склонные к созерцанию, юроды, страдающие падучей болезнью – вот кем издавна
наполняются хлыстовские общины. Такими людьми скорей, чем другими, овладевает
восторг на радениях, им скорей являются призраки и виденья, им громче и ясней
слышатся неведомые голоса. Кликуши и икотницы (Икотницами зовут кликуш в
Архангельской и других северных губерниях.) по переходе в хлыстовщину всегда
почти делаются корабельными пророчицами. Самую болезнь кликушества хлысты
считают не напущенной колдуном порчей, как думает весь почти народ наш, а
действием духа божия.
При всей
нелепости заблуждений хлысты по большей части народ правдивый, по крайней мере
со своими. Они ненавидят ложь, говоря, что это возлюбленная дочь нечистого
духа. И к тому ж они откровенны – хлыст даже помыслов своих не скрывает от
единомысленников; тут действует на него страх, что пророк или пророчица обличат
на соборе его тайные помышленья. Зато с посторонними хлысты лукавы и правды ни
за что на свете не скажут. Обман кого-либо из своих возмущает весь корабль, а
откровенность с чужим – еще больше. Обманщику или выдавшему тайну людей божьих
сторонним такое настает житье, что если не удастся ему бежать из корабля, то
рано ли, поздно ли он кинется в реку либо в колодезь, а не то отравится либо
удавится.
Еще не
бывало примера, чтобы тут когда-нибудь открылось убийство от посторонней руки,
все объясняется самоубийством в припадке сумасшествия. Нет существа более
жалкого, как отвергнутый кораблем хлыст.
***
Едва
выйдя из отрочества, Дуня оставила кров матушки Манефы. Взросла она там не на
многолюдстве, а в родительском доме стала совсем одинокой. Всем сердцем
любившего ее отца видала редко – то по делам, бывало, уедет он на долгое время,
то день-деньской возится с прядильнями и лесной пристанью, то по– своему
расправляется с приказчиками и рабочими.
Поглощенная
домашним хозяйством, Дарья Сергевна с утра до поздней ночи то хлопочет, бывало,
об обеде да об ужине, иной раз и сама постряпает, то присматривает она за
стиркой белья, то ходит по кладовым, подвалам, погребам, приглядывая за
хозяйским добром, считает кур, гусей, индеек и уток, сидит в коровнике, пока не
выдоят коров, ухаживает за новорожденными телятами, а по вечерам и вообще в
свободное от хозяйственных забот время стоит по часам на молитве либо читает
божественное. Дуня все одна; подруг нет, знакомств нет, а ум пытлив, все ей
хочется узнать, постичь то, о чем другие и не помышляют. И стала она в речах
сдержанна, стала потом молчалива, а с тем вместе и мечтательна. От природы
нервная и впечатлительная, она всем раздражалась. Несправедливости отца к
подначальным особенно ее сокрушали, много тайных слез от них пролила она…
Дарья
Сергевна в разговорах с ней твердила об одних только обрядах либо читала жития
святых… Но все это мало занимало любознательную и пытливую девушку: еще на утре
жизни она додумалась, что вера не в обряде, что жизнь дана человеку не для
одной обрядности и что обрядность должна иметь таинственный смысл. Никто не мог
объяснить ей этого смысла, и равнодушие ко внешностям в деле веры с каждым днем
умножалось в ней. Охотно еще слушала она чтения Дарьи Сергевны про святых прежних
времен, про пустынников и мучеников. Но это еще больше усиливало ее
мечтательность. Ни хозяйство, ни домашние заботы не занимали ее; она считала их
житейской грязью, и никакие наставления, никакие уговоры домовитой Дарьи
Сергевны, хотевшей из воспитанницы своей сделать хорошую хозяйку, нисколько не
действовали на Дуню. Сердце ее стремилось к чему-то неведомому, но правдивому,
к какой-то незнаемой еще жизни, провождаемой в добре и истине. Ее чистая душа в
своих мечтаниях стремилась к какому-то непонятному, но доброму существу, из уст
которого не могут исходить ни слова лжи, ни слова гнева…
О, если
бы скорей предстало перед нею такое существо!.. Будь он ангел, будь человек
плоти и крови, все равно – со смирением и любовью преклонилась бы она перед
ним, и скажи ей то существо хоть одно слово привета, без малейшего сожаления
оставила бы она дом отца и его богатство, с радостью и весельем устремилась бы
к неведомому, мыслями и помышленьями отдалась бы ему и всю жизнь была бы его
безответною рабой и верной ученицей, слила бы с ним свою непорочную жизнь… Но
где такой избранник?.. Вкруг Дуни никого нет похожего… Да есть ли и на свете
такой человек?.. Разве ангел бесплотный или иная небесная сила…
В самых
тайных думах, в самых сокровенных мечтаниях никогда не представлялся Дуне ни
муж, ни жених. Супружество считала она неразлучным с заботами по хозяйству, со
своенравием мужа, а при случае даже с неправдой, гневом и злобой. Не к женихам,
а к познанию добра и правды стремилась ее душа… Пытливость ума, возбужденная
чтением книг без разбора и руководителя, крепко слилась в ней с
мечтательностью, и Дуня стала вовсе не похожею на скитскую воспитанницу. Но
помыслы ее все-таки неясны и ей самой не вполне понятны, а на уме все шатко, не
твердо. Она то и дело путалась в своих мыслях.
Стали
свататься к Дуне женихи: каждому была охота жениться на богатстве Марка Данилыча.
Обили свахи пороги смолокуровские, сватая молодых купчиков из своего городка,
но от Марка Данилыча не слыхали слова приветливого, а Дуня и видеть их не
хотела. Потом за «добрым делом» стали наезжать свахи из больших городов – из
Мурома, из Шуи, из Ярославля, даже из Москвы – везде по купечеству знали, что у
Марка Данилыча больше миллиона в сундуке и одна– единственная дочка Авдотья
Марковна.
Но и
приезжие свашеньки все до одной воротились домой, не видавши невесты. Ехали сватать
да хвастать, ехали на мед да на сладкие пироги, на пиры да на горний стол, ан
им, как шест, поворот от ворот, и разъехались кумушки по домам не солоно
хлебавши. Через подзорную трубку влюбился в Дуню предводительский сынок,
гвардии поручик, бездельный шалопай, игрок, пьяница и собачник, ни на какое дело,
опричь кутежей, не годный. Разгорелись несытые очи его на смолокуровские
достатки – задумал поручик женитьбой осчастливить купецкую дочь, дав ей дворянство,
а кстати и дырявый свой карман починить. Однако и ему был отказ, ни смотрин, ни
глядин, ни пропоя невесты, ни рукобитья не было. Не хотела и смотреть на
женихов Дуня, а родительского приказу выходить замуж ей не было – давно дал ей
отец полную волю в выборе суженого по сердцу и хотенью. Нисколько не смутили
Дуню все эти сватанья. По– прежнему девические думы ее носились в области
мечтаний. Но не надеялась она найти человека по душе и по сердцу… Где ж найти
такого человека, о каком мечтала она.
И вот
является Петр Степаныч Самоквасов. Встрепенулось в Дунином сердце дремавшее до
тех пор неизведанное еще чувство любви – весь мир показался ей краше и веселее,
и почувствовала она, что сама стала добрее ко всем и ласковее. Книги забыты, и,
сидя по целым часам за рукодельем, она думами увивалась вкруг Петра Степаныча.
В ее мечтах являлся он тем носителем добра и правды, какого так долго и
напрасно искала она. Мало слов сказала с ним, но думала о нем ежечасно и
берегла свои думы как святыню, словечка о них никому не промолвила, одному
только старому сердечному другу, Аграфене Петровне, немногими словами намекнула.
И как же радовалась она, услыхав от Груни одобренье… «Вот она где истина-то,
вот оно где добро, каких напрасно искала и так долго найти не могла!» – Так она
теперь думала.
И вдруг
этот человек добра и правды – обманул. Разбил, растерзал сердце девушки,
погасил в нем первое чувство любви… Ни слова никому не сказала Дуня о такой
сердечной обиде. И Груне не сказала – гордость не дозволяла, самолюбие не
позволяло.
Только
что успела Дуня открыть тайну любви своей Аграфене Петровне, вдруг слышит, как
в смежной комнате Дарья Сергевна рассказывает Марку Данилычу, что Петр
Степаныч, собравшись наскоро, уехал за Волгу. Уехал в Комаров… К Фленушке!..
«Хорошо я ее знаю, – говорила Дарья Сергевна Марку Данилычу, –
племянницей, что ли, она приходится матушке Манефе, угар девка, самая
разбитная, а теперь, слышь и попивать начала. К ней-то и покатил он. У ней,
говорят, уж не первый год с ним шуры-муры». Ровно льдом заковали речи Дарьи
Сергевны разгоревшееся было Дунино сердце. Но и тут никому словечка не вымолвила,
виду даже не подала и ни малейшим движеньем не выразила нежданно нахлынувшего
на нее сердечного горя. Только Аграфене Петровне сказала, и то как о пустячной
новости, до которой дела ей нет… А что за буря тогда в ее дуще бушевала! Что вынесла
она в это горькое время, чего ни передумала!.. «Нет правды на свете, нет в
людях добра! – после долгих мучительных дум решила она. Везде обман, везде
ложь и притворство!.. Где ж искать правды! Где добро, где любовь? Видно, только
в среде бесстрастных духов, в среде ангелов божиих… А ведь они не совсем чужды
нам, живущим во плоти!.. В писаниях сказано, что бывали они в сообщении с
праведными. Где бы, где найти таких праведных? Есть же они где-нибудь. Без
праведников, говорят, и миру не стоять… Где ж они, люди, верные добру и правде?
О, если б мне пожить с ними!..»
Совсем,
по-видимому, бесчувственная и ко всему равнодушная, Дуня страдала великим
страданьем, хоть не замечали того. Все скрыла, все затаила в себе, воссиявшие
было ей надежды и нежданное разочарованье как в могилу она закопала. С каждым
днем раздражалась Дуня больше и больше, а сердце не знало покоя от тяжелых,
неотвязных дум.
И вот
стали ей являться призраки, стали слышаться неведомо откуда идущие голоса… Сначала
это ее испугало, а потом привыкла она и к призракам и к голосам. Пуще прежнего
вдалась в чтение; но путешествия, история, прежде столь любимые, не занимали ее
больше… Отыскать истину, неведомое узнать хотелось ей, но таких книг не было. В
это время встретилась она с Марьей Ивановной. От опытных взоров много искусившейся
в делах хлыстовской секты пожилой барышни не укрылись ни душевная тревога Дуни,
ни стремленье ее к мечтательности, доходившей иногда до самозабвенья.
Воспользовалась Марья Ивановна таким настроеньем неопытной в жизни девушки и
хитро, обдуманно повела ее в свой корабль. У Марка Данилыча миллион либо
полтора, Дуня – единственная наследница, – это еще до первого знакомства
со Смолокуровыми проведала Марья Ивановна… И задумала перезрелая барышня: «Дуня
в ее корабле; миллион при ней… Деньги – сила, деньги дадут полную безопасность
от всяких преследований, если бы вздумали поднять их на тайную секту людей
божьих… Так ли, иначе ли, надо сделать, чтоб ей не было из него выхода».
Искусно
повела Марья Ивановна задуманное дело… Столь много перетерпевшая Дуня увидела в
ней отраду и утешение, душевную усладу, самое даже спасение. Чтение мистических
книг, купленных у Чубалова, и ежечасные беседы с Марьей Ивановной, когда весной
гостила она у Смолокуррвых, довели до такой восторженности Дуню, что она
вероученье хлыстов стала принимать за слова божественной истины. Поверила она,
что плоть создана диаволом и потому всячески надо умерщвлять ее, поверила, что
священное писание есть ряд иносказании и притчей, хоть и имеющих таинственный и
спасительный смысл. Начитавшись Бема, поверила, что радения, серафимские
лобзанья и круговые пляски снесены на землю с небес, чтобы души человеческие,
еще будучи во плоти, молились так же, как молятся силы небесные (У Якова Бема
сказано: «У святых ангелов есть дружеское лобзание и обнимание и приятнейшая
круговая пляска». Сравн. «Письма митрополита Филарета к наместнику Сергиевой
лавры» (письмо 22 апреля 1833 года).). А когда стала она бывать на радениях,
каждый раз приходила в восторженное состояние, «ходила в слове»,
пророчествовала, но что кому говорила, не помнила ни во время проречений, ни
после. И вот она принята в корабль, и вот открыто ей таинственное учение, и вот
верит она ему, как несомненной истине.
И вдруг
на великом соборе слышит Дуня неведомые ей тайны, слышит и не верит ушам. Рассказывают,
что на Городину сходил бог Саваоф, под именем «верховного гостя», что долгое
время жил он среди людей божьих, и недавно еще было новое его сошествие в виде
иерусалимского старца. «Что за нелепость, что за богохульство! – думает
пораженная такими сказаньями Дуня. Это что-то бесовское!..» Сказанья божьих
людей продолжаются, Дуня слышит о христах, ходивших и теперь ходящих по земле.
Слышит россказни, как они в темницах сиживали, как в Москве были распинаемы, но
на третий день воскресали. Слышит, что и теперь у подошвы Арарата новый Христос
Максим, пророк, первосвященник и царь людей божьих, слышит, что он короновался
и, подражая царю Давиду, с гуслями в руках радел на деревенской улице.
Чем
дольше слушает Дуня хлыстовские сказанья, тем больше ужасается. «А мне ни слова
про это не сказали, скрывали… Тут обман, ложь, хитрость, лукавство!.. А где
обман, там правды нет… И в ихней вере нет правды».
И
противна и мерзка ей стала новая вера. Отшатнулась Дуня душой от общества
верных-праведных… Каждое слово, что потом слышала от них – стало ей
подозрительным… А тут еще воспоминанья об отце, о родительском доме, о любящей
Груне, о Петре Степаныче!.. Возненавидела почти Дуня и Марью Ивановну, и
Вареньку, и всех, всех, кто были в луповицком корабле. И звучат в ушах ее слова
евангельские о последних временах: «Тогда аще кто речет вам: се зде Христос или
онде – не имите веры; восстанут бо лжехристы и лжепророки и дадят знамения
велия и чудеса, яко же прельстити…» «Это они!.. Это они лжехристы и
лжепророки!.. Они лжеучители последних дней!.. И я, я впала в греховную их
пропасть… Господи! я сама была лжепророчицей!»
|
