Увеличить |
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Спешно
Меркулов катит на свиданье. Сверкая копытами, резво вдоль по мосту несется запряженная
в щегольские легкие дрожки казанка (Казанка, иначе татарка, – лошадь
казанской породы, малорослая, плотная, долгогривая, саврасой или бурой масти;
часто из казанок бывают иноходцы.). Горя нетерпеньем увидеть невесту, чуть не
на каждом шагу Меркулов сердито кричит лихачу, ехал бы шибче, мчался бы вскачь,
во весь опор… То бранится, то щедро на водку сулит, но ухарский лихач, сколько
ему ни усердствует, разгонять иноходца больше не может – не ломать же воза, не
давить же народ – недаром, нагайки подняв, шажком разъезжают по мосту взад и вперед
казаки. Досада берет жениха, что мешкотно едет извозчик, так бы взял и махнул
за Оку да как лист пред травой стал бы перед милой невестой.
"Как
обрадуется! – думает он, представляя любящее, правдой и девственной
чистотой сияющее личико Лизы…– Кинется навстречу, крепко обнимет!.. Какой
поцелуй после долгой разлуки!.. Тоскует, ждет не дождется, говорил вчера
Веденеев… Ах, милая, милая!.. А может быть, он только так сказал, выдумал!.. Не
такая она, чтобы сторонним открывать свои думы и чувства. Матери и сестре не
скажет, а не то что Митеньке – такой уж скрытный, таимный (Таимный – скрытый, неоткровенный.)
нрав у нее. Это он из дружбы ко мне говорил, порадовать хотел… Слово зря сорвалось
у него…
Целых
пять месяцев не виделись мы… Сколько в эти месяцы она передумала, сколько перевидала
людей… Может, стала уж не та, как прежде была?.. Может, узнала кого-нибудь
лучше меня, и умнее, и красивее…"
И от
одной мысли об этом сердце скорбной грустью у него заныло и на душу пала
тревога.
"А
ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь… не по ответу – а по
лицу правду узнаю. На словах она не признается – такой уж нрав… Из гордости
слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей…
Смолчит, все на душе затаит… Сторонние про сватовство знают. Если Митеньке
сказано, отчего и другим было не сказать?..
Хоть бы
этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу… Нет ли сына у него?.."
Колеблемый
невесть отколе налетевшим сомненьем, смущаясь перед им же самим созданными
страхами, тихо поднимался Меркулов по ступеням лестницы в гостинице Бубнова…
«Как-то встретит, каково-то приветит?» – вертится у него на уме.
Шуршит
тяжелое, плотное шелковое платье. Поднял Никита Федорыч голову… Вся в черном,
стройная станом величавой, осанистой походкой медленно навстречу ему сходит с
лестницы Марья Ивановна… Поверставшись, окинула его быстрым, пристальным
взором… Что-то таинственное, что-то чарующее было в том взоре… Узнала, должно
быть, пароходного спутника,улыбнулась строгой, холодной улыбкой… И затем
медленно мимо прошла.
«Фармазонка!..
Перед добром ли?» – подумалось Меркулову, и томительным чувством сжалось его
сердце.
Подошел
к номеру Зиновья Алексеича. «Господи помилуй!» – прошептал он, робкой рукой
растворяя входную дверь…
Вся в
белом Лиза стоит у окна, склонясь над связкой поставленных в воду ярких цветов.
Заслышав шаги, быстро она обернулась:
– Как
это ты?.. Как же вы?.. Так скоро! Мы вас ждали к воскресенью!..
Смутилась
и смолкла. Стыдливым румянцем подернулось оживленное радостью личико, восторгом
вспыхнули очи, но вдруг застенчиво поникли… Пять месяцев назад, чуть не
накануне отъезда Меркулова из Москвы, она дала ему слово. Не успели еще тогда
жених с невестой договориться до сердечного «ты». Под впечатленьем нежданной
встречи, полная любовью и счастьем, забыв заведенные обычаи, Лиза «ты» сказала
желанному гостю. Так привыкла она его называть в своих думах…
Но
только что успела выронить задушевное слово, стало ей совестно и стыдно… И
потупила она заблиставшие счастьем глаза… Меркулов понял иначе… Захолонуло у
него сердце, омрачилось, побледнело лицо. Подошел он к Лизе, чинно протянул
руку и холодно молвил:
– Здравствуйте,
Лизавета Зиновьевна! Сбежал румянец с ее лица. Широко раскрыв испуганные глаза,
в изумленье глядит она на своего Никитушку… Чинно поцеловал он протянутую руку,
и вздрогнула Лиза от его холодного поцелуя… Чуть сдерживая слезы, усиленно
подавляя вздохи, отступила она шага на два…
Влажные
глаза и легкое вздрагиванье всего тела ясно выражали, каково ей было. «Разлюбил…
Раздумал!» – сверкнуло в мыслях, и будто стальными тисками кто-то сдавил ей
голову. «Господи боже мой! Что ж это будет?» – подумала она и не могла больше
сдерживать слез… Мелкими струйками полились хрусталики по бледным ланитам.
Таково
вышло первое свиданье после долгой разлуки… И бог знает, чем бы оно кончилось,
если б сидевшей в смежной комнате Татьяне Андревне не послышался тихий,
сдержанный голос Никитушки. Распахнув быстро двери, вбежала она и, сияя
весельем и радостью, обняла голову Меркулова, горячо целовала его и кропила
слезами омрачившееся его лицо.
– Никитушка!..
Родной ты мой! – воскликнула она. – Насилу-то!.. Дождаться тебя не
могли!.. Голубчик ты мой!.. Погляди на нее, извелась ведь вся – ночей не спит,
не ест ничего почти, слова не добьешься от нее. Исстрадалась, измучилась… Шутка
сказать – без малого пять месяцев!..
Зиновий
Алексеич вышел на говор и крепко обнял нареченного зятя. С веселым смеющимся
лицом вбежала Наташа. Меркулов подал ей руку.
– Прошу
покорно! Ровно с чужой здоровается!.. – хлопнув Меркулова по руке,
засмеялась Наташа и потом, обняв «братца Никитушку», крепко поцеловала его.
– А
мы по твоему последнему письму раньше воскресенья тебя не ждали,молвил Зиновий
Алексеич. – Как это удалось тебе таково скоро выплыть из Царицына?
– В
Казани сел на пароход, – ответил Никита Федорыч.
– Сегодня
приехал?
– Да…
сегодня… то бишь вчера… Перед вечером – часов этак в семь, должно быть, –
рассеянно и как-то невпопад говорил Меркулов, то взглядывая на Лизу, то,
видимо, избегая ее огорченных взоров.
– Отчего
ж до сих пор глаз не показал?.. А еще жених! – попрекнула его Татьяна
Андревна.
Вчера
вечером два раза к вам приезжал, записку даже оставил. Долго за полночь ждал,
не пришлете ли за мною, – говорил Меркулов.
– Как
так? Никакой записки от тебя не было, – сказал Зиновий Алексеич. И
позвонил.
Пришел
на зов коридорный и разъяснил все дело. Вчерашний дежурный, получив от Меркулова
рублевку, делом не волоча, тотчас же выпил за его здоровье. А во хмелю бывал он
нехорош, накричал, набуянил, из постояльцев кого-то обругал, хозяина заушил и с
меркуловской запиской в части ночевал.
– А
вы вчера веселились, были в театре, у Никиты ужинали?.. – говорил Меркулов
Зиновью Алексеичу, чуть взглядывая на безмолвно стоявшую одаль невесту.
– Успел,
значит, с приятелем повидаться! – отозвался Доронин. – Какой славный
твой Дмитрий Петрович!.. Редкостный человек, неописанный… Про цены-то сказывал
тебе?
– Сказал, –
ответил Меркулов. – Ужо на бирже частицу продам.
– Экой
провор! – ласково ударив по плечу нареченного зятя, молвил Зиновий
Алексеич. – Молодцом, Никитушка! Не успел приехать, и товар к нему еще не
пришел, а он уж и сбыл его… Дело! Да что ж мы стоим да пустые лясы-балясы
ведем? – вдруг спохватился Доронин. – Лизавета Зиновьевна, твое,
сударыня, дело!.. Что не потчуешь жениха?.. Прикажь самоварчик собрать да
насчет закусочки похлопочи…
Рада
была Лиза отцову приказу. Тяжко и скорбно было у ней на душе, выплакаться хотелось…
Выйдя в другую комнату, распорядилась она и чаем и завтраком, а потом ринулась
на диван и болезненно зарыдала. «За что это?скорбно шептала она. –
Господи, за что это?.. Что я такое сделала, чем провинилась? Разлюбил!..
Раздумал!.. Другую нашел?..»
И,
только что мелькнула у ней ревнивая мысль, как раненая львица, вскочила она с
дивана, гневным огнем вспыхнули очи ее, руки стиснулись, и вся она затрепетала…
Но ни слез, ни жалоб, ни стенаний…
Села в
уголок, призадумалась. Не об нем кручинные мысли, о самой себе Лиза размышляет.
До тех пор злоба еще никогда не мутила души ее, никогда еще не бывало в ней
того внутреннего разлада, что теперь так мучил ее. Всегда, сколько ни помнила себя
Лиза, жила она по добру и по правде, никогда ее сердце не бывало причастно ни
вражде, ни злой ненависти, и вдруг в ту самую минуту, что обещала ей столько
счастья и радостей, лукавый дух сомненья тлетворным дыханьем возмутил ее мысли,
распалил душу злобой, поработил ее и чувства, и волю, и разум. Содрогнулась при
мысли, что подчинилась врагу, что дух неприязни осетил ее… Пала ниц перед
иконами…
А
Зиновий Алексеич осыпал меж тем нареченного зятя расспросами о делах его. С
добродушной усмешкой рассказывал он, как подъезжал к тюленю Смолокуров, как
подольщался и хитрил, ища барышей… Перебивая чуть не на каждом слове мужа, Татьяна
Андревна расспрашивала Никитушку, каково было его здоровье, тужила о пережитых
невзгодах, соболезновала неудачам и, наконец, совсем перебив мужнины расспросы,
повела речь о самом нужном, по мнению ее, деле – о приданом. Подробно рассказала,
с каким именно «божиим милосердием» отпустят Лизу из дома, сколько будет за ней
икон, в каких ризах и окладах, затем перечислила все платья, белье, обувь,
посуду, серебро, дорогие наряды и, наконец, объявила, сколько они назначают ей
при жизни своей капиталу…
Затем
спешно было пошла из комнаты за рядною записью (Письменное условие по случаю
брака с росписью приданого.). Напрасно Меркулов уговаривал ее не беспокоиться,
напрасно говорил, что он и знать не хочет о приданом, а на рядную запись даже
не взглянет.
– Нельзя,
батька, нельзя без того, – говорила Татьяна Андревна. – Как же это
возможно жениху наперед не знать, чем награждают невесту родители?.. Так, мой
голубчик, в добрых людях не водится… А ты вот денька два либо три отдохни с дороги-то
и, когда оглядишься, я тебе по описи все приданое покажу, какое здесь с нами, а
остальное покажу, когда домой воротимся. Тогда и рядную подпишем. Без того,
сударь, нельзя…
Старых
обычаев, что от дедов, от прадедов ведутся, рушить, голубчик, нельзя; особливо
на свадьбах. И перед богом грех и перед людьми будет стыдно. Не нами, сударь,
повелось, не нами и кончится.
И
все-таки пошла за рядною записью. Увидев Лизу в слезах, руками только
всплеснула Татьяна Андревна.
– Что
это с тобой, Лизанька? – в тревожном удивленье она спросила ее.В кои-то
веки жениха дождалась, чем бы радоваться да веселиться, шагу от него не
отходить, а она, поди-ка вот, забилась в угол да плачет… Поди, поди,
бесстыдница! Ступай к жениху… Я ему рядную сейчас стану показывать… Тебе надо
быть при этом беспременно.
– Не
по себе мне что-то, маменька… нездоровится…– тихо промолвила Лиза.
– А
ты подь туда да сядь рядком с женихом-то. Всяку болесть как рукой
снимет, – говорила Татьяна Андревна. – Поди же, поди, Лизавета,
ступай, говорят тебе, ступай к нему поскорее – твое место там, а не здесь. На
что это похоже?.. Приехал жених, а она хорониться от него вздумала. Ступай же,
ступай!
И, взяв за
руку, вывела Лизу в ту комнату, где оставался Меркулов. А у самой рядная запись
в руках.
Посадив
возле себя за стол с одной стороны Меркулова, а с другой Лизу, Татьяна Андревна
медленно стала вычитывать:
– Образ
всемилостивого спаса в серебряной ризе позолоченной, с таковыми ж венцом и цатою,
да образ пречистые богородицы Тихвинские, риза и убрус жемчужные, звезда на
убрусе двенадцать камней бриллиантовых да камень рубин красный. Образ
преподобных Захария и Елизаветы, риза серебряная позолочена с таковыми ж
венцами; да образ Николы Святителя, риза серебряная позолочена, да образ Гурия,
Симона и Авива в серебряной ризе позолоченной; да образ великомученицы Варвары,
оклад серебрян позолочен. А всего четыре образа в серебряных позолоченных
ризах, да один низан жемчугом с каменьями, да один в серебряном золоченом
окладе. Да приданого ж: серьги бриллиантовые трои, ожерелье бриллиантовое на
шею да жемчуга кафимского пять фунтов крупного, низан на двенадцать ниток…
Больше
четверти часа Татьяна Андревна читала рядную. Лиза сидела, потупя глаза и поникнув
головою, а жених, облокотясь о стол, казалось, внимательно слушал.
Но
чтение о бархатных салопах, о шелковых платьях, о белье голландского полотна, о
серебряной посуде и всяком другом домашнем скарбе, заготовленном заботливой
матерью ради первого житья-бытья молодых, скользили мимо ушей его; о другом
были думы Меркулова… «Неужель она в самом деле променяла меня на другого?» Так
думалось Меркулову, и сердце не так уж кипело у него, как в первые минуты
свиданья… Взглядывая ка Лизу, замечал он теперь в лице ее выраженье тяжелой, но
напрасной обиды, и стало ему ее жалко, заговорила в нем совесть…
Кончила
Татьяна Андревна, чай стали пить, завтракать, а жених понемножку словами с невестой
начал перекидываться. «Нет, – думал он, – нет, таким голосом с
постылыми не говорят… Напрасно я… Это все фармазонка!.. Нужно ж было ей навстречу
попасться. Как встретил ее, так и утвердился в тех мыслях!..»
После
завтрака Татьяна Андревна, догадавшись по говору материнского сердца, что меж женихом
и невестой проскочило что-то неладное, приказала Наташе что-то по хозяйству и
сама вышла, сказав мужу, что надо ей с ним о чем-то неотложном посоветоваться,
остался Меркулов с Лизой один на один. Уйти нельзя, молчать тоже нельзя. «Дай
расспрошу», – подумал он и повел речь издалека.
– Кажется,
вы не очень мне рады, – с трудом промолвил он, подойдя ко вставшей с места
невесте. Она зарыдала и страстно припала к плечу жениха… Получаса не прошло, а
они уж весело смеялись, искали, кто виноват, и никак не могли отыскать… Забыты
все тревожные думы, нет больше места подозреньям, исчезли мрачные мысли. В
восторге блаженства не могут наглядеться друг на друга, наговориться друг с
другом. И не заметил Меркулов, как пролетело время. Половина третьего, пора на
биржу ехать с Васильем Петровичем. Нечего делать – пришлось расстаться.
Наскоро
покончив с Морковниковым, Никита Федорыч поспешил к невесте. Встреча была иная.
Таким поцелуем, о каком он во время разлуки мечтал, встретила теперь его Лиза…
В самозабвенном наслажденье душевным блаженством оба они утопали…
Долго за
полночь просидели… пока Татьяна Андревна, зевая и крестя рот, не сказала:
– Не
время ль невесте держать опочив, не пора ль жениху со двора съезжать?
***
Наверстал
же Никита Федорыч Веденееву за прошлую ночь. Сидит у невесты, а приятель
жди-пожди.
– Наконец-то! –
воскликнул Дмитрий Петрович, встречая приятеля. – Куда это до сей поры
запропастился? Третий уж час.
– Известно,
где был, – позевывая, ответил ему Меркулов. – А ты что не приезжал?
Спрашивали про тебя.
– Кто
спрашивал? – с живостью спросил Веденеев.
– Все
спрашивали: и Зиновий Алексеич, и Татьяна Андревна, и Наташа,отвечал Меркулов.
– И
она? – с живостью быстро спросил у него Веденеев.
– Кто
она?
– Да
Ната… Наталья-то Зиновьевна, – слегка смешавшись, молвил Дмитрий Петрович.
Зорко
взглянул на него Меркулов, а потом проговорил:
– Кажется,
и она спрашивала… Да, точно, спрашивала. Вспомнил теперь…
Быстро
вскочил Веденеев со стула, взъерошил волосы и, раза три пройдясь взад и вперед
по комнате, стал перед приятелем… Взволнованным голосом он сказал ему:
– Слушай.
Я ведь, брат, люблю все сразу, я ведь без лишних разговоров. Люблю решать дела
без проволочек… Слушай, Никита Сокровенный… И вдруг речь его оборвалась…
– Что
же замолчал? – улыбаясь и пристально глядя в глаза приятелю, спросил
Меркулов. – Говори, слушаю.
– Вот
что я хотел сказать тебе…– снова начал Дмитрий Петрович. – Так как,
значит, мы с тобой приятели… Не знаю, как у тебя, а у меня вот перед богом,
опричь тебя, другого близкого человека нет в целом свете… И люблю я тебя,
Никита, ото всей души. И опять замолчал. Слов не находил.
– Дальше
что еще будет? – усмехнулся Меркулов.
– Да
ты не смейся, – вскричал Веденеев. – Нечего сказать, хорош приятель.
Ты ему про дело, а он на смех.
– А
ты говори толком, – сказал Меркулов. – «Люблю сразу, люблю без лишних
слов», а сам тянет околесицу, слушать даже тошно… Ну, распрастывайся!..
– Видишь
ли что, Никита Сокровенный, – собравшись с духом, начал опять
Веденеев. – Так как я очень тебя люблю, а еще более уважаю, так и
захотелось мне еще поближе быть к тебе.
– Как
же это?
– Породниться.
– Как
же нам с тобой родниться? – добродушно улыбаясь, спросил Меркулов.
– Высватай
мне Наташу. Славно будет…– сказал Веденеев.
– Вот
тебе на! – весело засмеялся Никита Федорыч. – Значит, мне свахой
быть, говорить Татьяне Андревне: «У вас, мол, товар, а у меня купец, за нашу
куницу дайте красную девицу, очень мол, мы про нее много наслышаны: сама-де
умнешенька, прядет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько…»
– Полно
дурить-то. Ах ты, Никита, Никита!.. Время нашел! – с досадой сказал
Веденеев. – Не шутя говорю тебе: ежели б она согласна была, да если бы ее
отдали за меня, кажется, счастливее меня человека на всем белом свете не было
бы… Сделай дружбу, Никита Сокровенный, богом прошу тебя… Самому сказать – язык
не поворотится… Как бы знал ты, как я тебя дожидался!.. В полной надежде был,
что ты устроишь мое счастье.
– Пожалуй,
закину словечко. Хоть завтра же, – молвил Меркулов. – Татьяне
Андревне сказать? Нет – вот как лучше будет: Лизе скажу, а она уж там все
уладит.
– Пожалуйста,
яви милость! – вскрикнул Веденеев и по-вчерашнему чуть не задушил приятеля
в медвежьих своих объятьях.
На
другой день вечером у Дорониных по уголкам две парочки сидели: два жениха, две
невесты. А третья пара, Зиновий Алексеич с Татьяной Андревной, глядя на них, не
нарадовались.
|