Увеличить |
22. Наедине с собой
Вечером
я сел в шлюпку и вышел в открытый океан, подгоняемый легким юго-западным
ветром. Остров становился все меньше, тонкая струя дыма таяла на фоне заката.
Вокруг меня расстилался океан, и вскоре темный клочок земли скрылся из глаз.
Свет дня понемногу как бы стекал с неба, и передо мной раскрывалась голубая
необъятная бездна, днем скрытая солнечным блеском вместе с плавающими в ней
мириадами светил. Молчало море, молчало небо; я был один среди безмолвия и
мрака.
Три дня
носило меня но морю. Я старался есть и пить как можно меньше, размышлял о своих
приключениях и не очень стремился снова увидеть людей. На мне висели какие-то
лохмотья, грязные волосы были всклокочены. Без сомнения, когда меня подобрали,
то сочли за сумасшедшего. Как ни странно, но я не чувствовал ни малейшего
желания вернуться к людям. Я был рад только, что распростился навсегда с
омерзительной жизнью среди чудовищ. На третий день меня подобрал бриг, шедший
из Апии в Сан-Франциско. Ни капитан, ни его помощник не поверили моему
рассказу, решив, что я сошел с ума от одиночества и страха перед смертью.
Опасаясь, как бы остальные не подумали то же самое, я удержался от дальнейших
рассказов, объявив, что не помню решительно ничего, что случилось со мной со
дня гибели «Леди Вейн» и до того времени, как меня подобрал бриг, то есть за
целый год.
Мне
пришлось действовать с крайней осмотрительностью, чтобы рассеять подозрения в
безумии. Меня преследовали воспоминания о Законе, о двух мертвых моряках, о
засадах в темном лесу, о теле, найденном в тростнике. И как это ни странно, но
с возвращением к людям вместо доверия к ним и симпатии, которых следовало бы
ожидать, во мне возросли неуверенность и страх, которые я испытывал на острове.
Никто не поверил мне, но я относился к людям почти так же странно, как относился
раньше к принявшим человеческий облик зверям. Возможно, я заразился их
дикостью.
Говорят,
что страх – это болезнь, и я могу подтвердить это, ибо несколько лет во мне жил
страх, который, вероятно, испытывает еще не совсем укрощенный львенок. Моя болезнь
приобрела самый странный характер. Я не мог убедить себя, что мужчины и
женщины, которых я встречал, не были зверьми в человеческом облике, которые
пока еще внешне похожи на людей, но скоро снова начнут изменяться и проявлять
свои звериные инстинкты. Я доверился одному очень способному человеку,
специалисту по нервным болезням, который лично знал Моро, и он как будто
отчасти поверил моему рассказу. Он очень помог мне.
Я вовсе
не рассчитываю на то, что ужасные картины, виденные на острове, когда-нибудь совершенно
изгладятся из моей памяти, но все же они теперь ушли в глубину моего сознания,
они далеки, как облачка, и кажутся нереальными; но иногда эти облачка
разрастаются, закрывают все небо. И тогда я оглядываюсь на окружающих людей,
дрожа от страха. Одни лица кажутся мне спокойными и ясными, другие – мрачными и
угрожающими, третьи – переменчивыми, неискренними; ни в одном из людских лиц
нет той разумной уверенности, которая отличает человеческое существо. Мне
кажется, что под внешней оболочкой скрывается зверь, и передо мной вскоре снова
разыграется тот ужас, который я видел на острове, только еще в большем
масштабе. Я знаю, что все это моя фантазия, что мужчины и женщины, которые
окружают меня, действительно мужчины и женщины, они останутся такими всегда –
разумными созданиями, полными добрых стремлений и человечности, освободившимися
от инстинкта, они не рабы какого-то фантастического Закона и совершенно не
похожи на зверо-людей. Но все же я избегаю их, избегаю любопытных взглядов,
расспросов и помощи, стремлюсь уйти, чтобы быть одному.
Вот
почему я живу близ большой холмистой равнины и могу бежать туда, когда мрак
окутывает мою душу. И как хорошо там под безоблачным небом! Когда я жил в
Лондоне, чувство ужаса было почти невыносимо. Я нигде не мог укрыться от людей;
их голоса проникали сквозь окна; запертые двери были непрочной защитой. Я
выходил на улицу, чтобы переломить себя, и мне казалось, что женщины, как
кошки, мяукали мне вслед; кровожадные мужчины бросали на меня алчные взгляды;
истомленные, бледные рабочие с усталыми глазами шли мимо меня быстрой поступью,
похожие на раненых, истекающих кровью животных; странные, сгорбленные и мрачные,
они бормотали что-то про себя, и беззаботные дети шли, болтая, как обезьянки.
Если я заходил в какую-нибудь церковь, мне казалось (так сильна была моя
болезнь), что и тут священник бормотал «большие мысли», точь-в-точь как это
делал обезьяно-человек; если же я попадал в библиотеку, склоненные над книгами
люди, казалось мне, подкарауливали добычу. Особенно отвратительны для меня были
бледные, бессмысленные лица людей в поездах и автобусах; эти люди казались мне
мертвецами, и я не решался никуда ехать, пока не находил совершенно пустой
вагон. Мне казалось, что даже я сам не разумное человеческое существо, а бедное
больное животное, терзаемое какой-то странной болезнью, которая заставляет его
бродить одного, подобно заблудшей овце.
Но,
слава богу, это состояние овладевает мною теперь все реже. Я удалился от шума
городов и людской толпы, провожу дни среди мудрых книг, этих широких окон,
открывающихся в жизнь и освещенных светлой душой тех, которые их написали. Я
редко вижу незнакомых людей и веду самый скромный образ жизни. Все свое время я
посвящаю чтению и химическим опытам, а в ясные ночи изучаю астрономию. В
сверкающих мириадах небесных светил – не знаю, как и почему, – я нахожу
успокоение. И мне кажется, что все человеческое, что есть в нас, должно найти
утешение и надежду в вечных всеобъемлющих законах мироздания, а никак не в
обыденных житейских заботах, горестях и страстях. Я надеюсь, иначе я не мог бы
жить. Итак, в надежде и одиночестве я кончаю свой рассказ.
Эдвард
Прендик.
[1]
они не люди, а животные, которых мы… (лат.)
[2]
Это описание в точности соответствует острову Ноубл.
|