Увеличить |
21. Зверо-люди
возвращаются к прежнему состоянию
Так я
стал одним из зверо-людей на острове доктора Моро. Когда я проснулся, было уже
темно. Забинтованная рука сильно болела. Я сел, не понимая, где нахожусь. За
стеной раздавались чьи-то грубые голоса. Я увидел, что баррикада моя снята и
вход открыт. Револьвер по-прежнему был у меня в руке.
Я
услыхал чье-то дыхание и увидел съежившуюся фигуру совсем рядом с собой. Я
замер, стараясь рассмотреть, что это за существо. Оно зашевелилось как-то
бесконечно медленно. И вдруг что-то мягкое, теплое и влажное скользнуло у меня
по руке.
Я
задрожал и отдернул руку. Крик ужаса замер у меня на губах. Но тут я сообразил,
что случилось, и удержался от выстрела.
– Кто
это? – спросил я сиплым шепотом, все еще держа револьвер наготове.
– Я,
господин.
– Кто
ты?
– Они
говорят, что теперь больше нет господина. Но я знаю, знаю. Я относил тела в
море, тела тех, которых ты убил. Я твой раб, господин.
– Ты
тот, которого я встретил на берегу?
– Да,
господин.
Существо
это было, очевидно, вполне преданным, так как могло свободно напасть на меня,
пока я спал.
– Хорошо, –
сказал я, протягивая ему руку для поцелуя-лизка. Я начал понимать, почему он
здесь, и мужество вернулось ко мне.
– Где
остальные? – спросил я.
– Они
сумасшедшие, они дураки, – ответил собако-человек. – Они там
разговаривают между собой. Они говорят: «Господин умер. Второй, тоже с хлыстом,
умер, а тот, ходивший в море, такой же, как и мы. Нет больше ни господина, ни
хлыстов, ни Дома страдания. Всему этому пришел конец. Мы любим Закон и будем
соблюдать его, но теперь навсегда исчезло страдание, господин и хлысты». Так
говорят они. Но я знаю, господин, я знаю.
Я ощупью
нашел в темноте собако-человека и погладил его по голове.
– Хорошо, –
снова повторил я.
– Скоро
ли ты убьешь их всех? – спросил он.
– Скоро, –
ответил я, – но нужно подождать несколько дней, пока кое-что произойдет.
Все они, кроме тех, кого мы пощадим, будут убиты.
– Господин
убивает, кого захочет, – произнес собако-человек с удовлетворением в
голосе.
– И
чтобы прегрешения их возросли, – продолжал я, – пускай живут в своем
безумии до тех пор, пока не пробьет их час. Пусть они не знают, что я господин.
– Воля
господина священна, – сказал собако-человек, по-собачьи сметливо поняв
меня.
– Но
один уже согрешил, – сказал я. – Его я убью, как только увижу. Когда
я скажу тебе: «Это он», – сразу бросайся на него. А теперь я пойду к остальным.
На
мгновение вокруг стало совсем темно: это собако-человек, выходя, загородил
отверстие. Я последовал за ним и остановился почти на том же месте, где
когда-то услыхал шаги гнавшегося за мной Моро и собачий лай. Но теперь была
ночь, в вонючем ущелье царил мрак, а позади, там, где был тогда зеленый,
залитый солнцем откос, пылал костер, вокруг которого двигались сгорбленные,
уродливые фигуры. А еще дальше темнела лесная чаща, отороченная поверху черным
кружевом листвы. Над ущельем всходила луна, и дым, вечно струившийся из
вулканических трещин, резкой чертой пересекал ее лик.
– Иди
рядом, – сказал я собако-человеку, желая подбодрить себя, и мы стали бок о
бок спускаться по узкой тропинке, не обращая внимания на какие-то фигуры,
выглядывавшие из берлог.
Никто из
сидевших у костра не выказал ни малейшего намерения приветствовать меня.
Большинство нарочно не замечало меня. Я оглянулся, отыскивая глазами
гиено-свинью, но ее не было. Всего тут было около двадцати зверо-людей, и они,
сидя на корточках, смотрели в огонь или разговаривали друг с другом.
– Он
умер, он умер, господин умер, – послышался справа от меня голос
обезьяно-человека. – И Дом страдания – нет больше Дома страдания.
– Он
не умер, – произнес я громким голосом, – он и сейчас следит за вами.
Это ошеломило
их. Двадцать пар глаз устремились на меня.
– Дом
страдания исчез, – продолжал я, – но он снова появится. Вы не можете
больше видеть господина, но он сверху слышит вас.
– Правда,
правда, – подтвердил собако-человек.
Мои
слова привели их в замешательство. Животное может быть свирепым или хитрым, но
один только человек умеет лгать.
– Человек
с завязанной рукой говорит странные вещи, – сказал один из зверо-людей.
– Говорю
вам, это так, – сказал я. – Господин и Дом страдания вернутся снова.
Горе тому, кто нарушит Закон.
Они с
недоумением переглядывались. А я с напускным равнодушием принялся лениво постукивать
по земле топором. Я заметил, что они смотрели на глубокие следы, которые топор
оставлял в дерне.
Потом
сатиро-человек высказал сомнение в моих словах, и я ответил ему. Тогда
возразило одно из пятнистых существ, и разгорелся оживленный спор. С каждой
минутой я все больше убеждался в том, что пока мне ничто не грозит. Я теперь
говорил без умолку, не останавливаясь, так же, как говорил вначале от сильного
волнения. Через час мне удалось убедить нескольких зверо-людей в правоте своих
слов, а в сердца остальных заронить сомнение. Все это время я зорко
осматривался, искал, нет ли где моего врага – гиено-свиньи, но она не
показывалась. Изредка я вздрагивал от какого-нибудь подозрительного движения,
но все же чувствовал себя гораздо спокойнее. Луна уже закатывалась, и
зверо-люди один за другим принялись зевать, показывая при свете потухающего
костра неровные зубы, а затем стали расходиться по своим берлогам. Я, боясь
тишины и мрака, пошел с ними, зная, что, когда их много, я в большей
безопасности, чем наедине с кем-либо из них, все равно с кем.
Таким
образом, начался самый долгий период моей жизни на острове доктора Моро. Но с
этого вечера и до самого последнего дня произошел только один случай, о котором
необходимо рассказать, все же остальное состояло из бесчисленных мелочей и
неприятностей. Так что я не стану подробно описывать этот период, а расскажу
лишь о главном событии за те десять месяцев, которые я провел бок о бок с этими
полулюдьми, полузверями. Многое еще осталось в моей памяти, о чем я мог бы
рассказать, многое такое, что я дал бы отрубить себе правую руку, лишь бы это
забыть. Но эти подробности здесь излишни. Оглядываясь назад, я с удивлением вспоминаю,
как быстро я усвоил нравы этих чудовищ и снова приобрел уверенность в себе.
Конечно, бывали и ссоры, я теперь еще мог бы показать следы укусов, но, в
общем, они быстро прониклись уважением к моему искусству бросать камни и ударам
моего топора. А преданность человека-сенбернара была для меня драгоценна. Я
увидел, что степень их уважения зависела главным образом от умения наносить
раны. И, говоря искренне, без хвастовства, я находился среди них в привилегированном
положении. Некоторые, получившие от меня в подарок недурные шрамы, были ко мне
настроены враждебно, но злобу свою проявляли главным образом гримасами, да и то
за моей спиной, на почтительном расстоянии.
Гиено-свинья
меня избегала, но я был всегда начеку. Мой неразлучный собако-человек страстно
ненавидел и боялся ее. Этот страх еще больше привязывал его ко мне. Скоро для
меня стало очевидным, что гиено-свинья узнала вкус крови и пошла по стопам
леопардо-человека. Где-то в лесу она устроила себе берлогу и поселилась в
одиночестве. Я попробовал устроить на нее облаву, но мне недоставало
авторитета, чтобы объединить их всех. Я не раз пытался подойти к берлоге и
напасть на гиено-свинью врасплох, но она была осторожна и, увидев или почуяв
меня, тотчас скрывалась. Устраивая засады, она подстерегала меня и моих
союзников на всех лесных тропинках. Собако-человек почти не отходил от меня.
В первый
месяц звериный люд вел себя вполне по-человечески в сравнении с тем, что было
дальше, и я даже удостаивал своей дружбой, кроме собако-человека, нескольких из
них. Маленькое ленивцеподобное существо проявляло ко мне странную привязанность
и всюду следовало за мной. А вот обезьяночеловек надоел мне до смерти. Он
утверждал, что, поскольку у него пять пальцев, он мне равен, и не закрывал рта,
тараторя самый невообразимый вздор. Только одно забавляло меня в нем: он
обладал необычайной способностью выдумывать новые слова. Мне кажется, он думал,
что истинное назначение человеческой речи состоит в бессмысленной болтовне. Эти
бессмысленные слова он называл «большими мыслями» в отличие от «маленьких
мыслей», под которыми подразумевались нормальные, обыденные вещи. Когда я
говорил что-нибудь непонятное для него, это ему ужасно нравилось, он просил
меня повторить, заучивал сказанное наизусть и уходил, повторяя, путая и переставляя
слова, а потом говорил это всем своим более или менее добродушным собратьям. Ко
всему, что было просто и понятно, он относился с презрением. Я придумал
специально для него несколько забавных «больших мыслей». Теперь он кажется мне
самым глупым существом, какое я видел в жизни; он удивительнейшим образом
развил в себе чисто человеческую глупость, не потеряв при этом ни одной сотой
доли прирожденной обезьяньей глупости.
Так было
в первые недели моей жизни в среде зверо-людей. В это время они следовали обычаям,
установленным Законом, и вели себя благопристойно. Правда, один раз я нашел еще
одного кролика, растерзанного – я убежден в этом – гиено-свиньей; но это было
все. Но к маю я ясно заметил растущую перемену в их говоре и манере держать
себя, все большую невнятность, нежелание разговаривать. Обезьяно-человек болтал
даже больше обычного, но его болтовня становилась все менее понятной, все более
обезьяньей. Остальные, казалось, потеряли дар слова, но еще понимали то, что я
говорил им. Можете ли вы себе представить, как ясный и понятный язык постепенно
стал туманиться, терять форму и смысл, снова превращаться в пустое
нагромождение звуков? Держаться прямо им также становилось все трудней и
трудней. Хотя они, видимо, стыдились этого, но по временам я видел, как то
один, то другой бежал на четвереньках, уже совершенно неспособный ходить на
двух ногах. Руки у них стали еще более неловкие; они лакали воду, ели
по-звериному, с каждым днем становились все грубее. Я видел собственными
глазами проявление того, что Моро называл «упорными звериными инстинктами». Они
быстро возвращались к своему прежнему состоянию.
Некоторые
из них – я с изумлением заметил, что по большей части это были существа женского
пола, – стали пренебрегать приличием, правда, пока еще втайне. Другие
открыто посягали на установленную Законом моногамию. Было ясно, что Закон терял
свою силу. Мне неприятно рассказывать об этом. Мой собако-человек незаметно
снова превратился в собаку; с каждым днем он немел, чаще ходил на четвереньках,
обрастал шерстью. Мне трудно было уследить за постепенным перерождением моего
постоянного спутника в крадущегося рядом со мной пса. Так как нечистоплотность
и беспорядок среди звериного люда возрастали с каждым днем и берлога, которая
всегда была неприятной, стала совсем омерзительной, я решил покинуть ее и
построил себе шалаш внутри черных развалин ограды Моро. Смутный воспоминания о
страданиях делали это место самым безопасным убежищем.
Нет
никакой возможности подробно описать каждый шаг падения этих тварей,
рассказать, как с каждым днем исчезало их сходство с людьми; как они перестали
одеваться, их обнаженные тела стали покрываться шерстью, лбы зарастать, а лица
вытягиваться вперед; как те почти человеческие отношения дружбы, в которые я
невольно вошел с некоторыми из них в первый месяц, стали для меня одним из
ужаснейших воспоминаний.
Перемена
совершалась медленно и неуклонно. Она происходила без резкого перехода. Я
продолжал свободно ходить среди них, так как не было толчка, от которого
прорвались бы наружу звериные свойства их натуры, с каждым днем вытеснявшие все
человеческое. Но я начинал опасаться, что толчок этот вот-вот произойдет. Мой
сенбернар провожал меня до ограды и стерег мой сон, так что я мог спать
относительно спокойно. Маленькое ленивцеподобное существо стало пугливым и
покинуло меня, вернувшись к своему естественному образу жизни на ветвях
деревьев. Мы находились как раз в состоянии того равновесия, которое
устанавливают в клетках укротители зверей и демонстрируют его под названием
«счастливого семейства», но сам укротитель ушел навсегда.
Конечно,
эти существа не опустились до уровня тех животных, которых читатель видел в зоологическом
саду, – они не превратились в обыкновенных медведей, волков, тигров,
быков, свиней и обезьян. Во всех оставалось что-то странное; каждый из них был
помесью; в одном, быть может, преобладали медвежьи черты, в другом – кошачьи, в
третьем – бычьи, но каждый был помесью двух или больше животных, и сквозь
особенности каждого проглядывали некие общезвериные черты. Теперь меня уже поражали
проявлявшиеся у них порой проблески человеческих черт: внезапное возвращение
дара речи, неожиданная ловкость передних конечностей, жалкая попытка держаться
на двух ногах.
Я,
по-видимому, тоже странным образом переменился. Одежда висела на мне желтыми лохмотьями,
и сквозь дыры просвечивала загорелая кожа. Волосы так отросли, что их
приходилось заплетать в косички. Еще и теперь мне говорят, что глаза мои
обладают каким-то странным блеском, они всегда насторожены.
Сначала
я проводил весь день на южном берегу острова, ожидая, не появится ли корабль,
надеясь и моля об этом бога. Прошел почти год со времени моего прибытия на
остров, и я рассчитывал на возвращение «Ипекакуаны», но она больше не
появлялась. Я пять раз видел паруса и три раза дым, но никто не проходил вблизи
острова. У меня всегда была наготове куча хвороста для костра, но, зная
вулканическое происхождение острова, моряки, без сомнения, принимали дым за
испарения из расселин.
Только в
сентябре или даже в октябре я стал подумывать о сооружении плота. К этому времени
рука моя зажила, и я мог работать обеими руками. Сначала беспомощность моя была
ужасающей. Я никогда в жизни не плотничал и потому целыми днями возился в лесу,
рубил и скреплял деревья. У меня не было веревок, и я не знал, из чего их
сделать. Ни одна из многочисленных лиан не была достаточно гибкой и прочной для
этой цели, а изобрести я с моими обрывками научных знаний ничего не мог. Более
двух недель я рылся среди обугленных развалин дома и даже на берегу, где были
сожжены лодки, в поисках гвоздей или еще каких-нибудь случайно уцелевших металлических
предметов, которые могли бы мне пригодиться. По временам за мною наблюдал
кто-нибудь из зверо-людей, но, как только я окликал его, он исчезал. Наступила
пора дождей, что очень замедлило мою работу, но в конце концов плот был готов.
Я был в
восторге. Но по своей непрактичности, из-за которой я страдал всю жизнь, я
построил плот на расстоянии мили от берега, и, когда я тащил его к морю, он
развалился на куски. Быть может, это было и к лучшему, хуже было бы, если б я
спустил его на воду. Но в то время я так остро почувствовал свою неудачу, что
несколько дней в каком-то отупении бродил по берегу, глядя на воду и думая о
смерти.
Но все
же я не хотел умирать. А потом случилось событие, которое показало все безумие
моей медлительности, так как каждый новый день грозил все большею опасностью со
стороны окружавших меня чудовищ. Однажды я лежал в тени у остатков ограды,
смотря на море, как вдруг прикосновение чего-то холодного к пяткам заставило
меня вздрогнуть. Привскочив, я увидел перед собой ленивцеподобное существо. Оно
давно уже разучилось говорить и быстро двигаться, гладкая шерсть его с каждым
днем становилась все гуще и гуще, а кривые лапки, вооруженные когтями, все
толще. Оно издало жалобный звук и, увидев, что привлекло мое внимание, сделало
несколько шагов к кустарникам и оглянулось на меня.
В первую
минуту я не понял, чего оно от меня хотело, но потом сообразил, что оно звало меня
за собой. День был жаркий, и я поплелся за ним до деревьев. Оно вскарабкалось
наверх, так как свободнее двигалось по свисавшим с деревьев лианам, чем по
земле.
И вот в
лесу я увидел ужасное зрелище. На земле лежал мертвый сенбернар, а гиено-свинья
припала к нему, охватив его тело своими безобразными лапами, и грызла его, урча
от наслаждения. Когда я приблизился, она подняла на меня сверкающие глаза;
дрожащие губы обнажили окровавленные клыки, и она угрожающе зарычала. Она не
была ни испугана, ни смущена; в ней не осталось ничего человеческого. Я сделал
еще шаг, остановился, вынул револьвер. Наконец-то я очутился лицом к лицу с
врагом.
Она не
сделала никакой попытки к бегству. Но уши ее встали, шерсть ощетинилась, все
тело сжалось. Я прицелился ей меж глаз и выстрелил. Она бросилась на меня,
сбила с ног, как кеглю, и ударила по лицу своей безобразной рукой. Но, не
рассчитав, она перескочила через меня. Я очутился у нее под ногами, но, к
счастью, выстрел мой попал в цель. Это был предсмертный прыжок. Выкарабкавшись
из-под отвратительной тяжести, я встал, весь дрожа. Опасность, во всяком случае,
миновала. Но я знал, что события только начинаются.
Я сжег
оба трупа на костре. Теперь я ясно видел, что меня ждет неминуемая смерть, если
я не покину остров. Все зверо-люди, за исключением нескольких, покинули ущелье
и сообразно со своими наклонностями устроили себе в лесу берлоги. Лишь немногие
из них выходили днем; большинство днем спало, и со стороны остров мог
показаться совершенно безлюдным, но ночью воздух оглашался отвратительным воем
и рычанием. Я даже думал убить их всех: расставить западни или просто
перерезать ножом. Будь у меня достаточно патронов, я ни на минуту не поколебался
бы перестрелять всех. Опасных хищников осталось не более двадцати; самые
кровожадные из них были уже мертвы. После смерти моего бедного сенбернара я
начал дремать днем, чтобы ночью быть настороже. Я перестроил свое жилище,
сделав такой узкий вход, что каждый, кто попытался бы войти, неизбежно должен
был поднять шум. Кроме того, зверо-люди разучились добывать огонь и стали снова
бояться его. Я опять начал усердно собирать стволы и ветки, чтобы сделать новый
плот.
У меня
на пути возникали тысячи затруднений. Я вообще очень неловкий и неумелый человек,
и учился я, когда в школе еще не ввели обучение ручному труду, но в конце
концов большую часть нужных для плота материалов я нашел или чем-либо заменил и
на этот раз позаботился о прочности. Единственным непреодолимым препятствием
было отсутствие посудины для воды, необходимой мне в скитаниях по этой глухой
части океана. Я сделал бы себе глиняный горшок, но на острове не было глины.
Долго бродил я по берегу, ломая себе голову, как преодолеть это последнее
затруднение. Порой меня охватывало бешенство, и я, чтобы дать выход
раздражению, рубил в щепки какое-нибудь несчастное дерево. Однако ничего
придумать не мог.
Но вот
настал день, чудесный день, полный восторга. Я увидел на юго-западе небольшое
судно, похожее на шхуну, и немедленно зажег большой костер. Я стоял около огня,
обдаваемый жаром, а сверху меня палило полуденное солнце. Целый день я не пил и
не ел, только следил за этим судном, и у меня кружилась от голода голова.
Зверо-люди подходили, смотрели на меня, удивлялись и снова уходили. Наступила
ночь, а судно было все еще далеко; мрак поглотил его, и я трудился всю ночь,
поддерживая костер, а вокруг удивленно светились в темноте глаза. На рассвете
судно подошло ближе, и я определил, что это маленькая грязная парусная шлюпка.
Мои глаза устали. Я смотрел и не мог поверить. В шлюпке было двое людей: один –
на носу, другой – на руле. Но сама шлюпка шла как-то странно. Она не плыла по
ветру – ее просто несло течением.
Когда
совсем рассвело, я принялся махать остатками своей блузы, но люди в шлюпке не замечали
меня и продолжали сидеть. Я бросился на самый конец мыса, размахивал руками и
кричал. Ответа не было, и лодка продолжала плыть без цели, медленно приближаясь
к заливу. Вдруг из нее вылетела большая белая птица, но ни один из сидевших там
людей не пошевелился и не обратил на это внимания. Птица описала круг в воздухе
и улетела, взмахивая своими сильными крыльями.
Тогда я
перестал кричать, сел на землю и, подперев рукой подбородок, стал смотреть
вдаль. Шлюпка плыла медленно, направляясь к западу. Я мог бы доплыть до нее, но
какой-то холодный смутный страх удерживал меня. Днем ее приливом прибило к
берегу, и она очутилась в сотне шагов к западу от развалин ограды.
Люди,
сидевшие в ней, были мертвы, они умерли так давно, что рассыпались в прах,
когда я перевернул шлюпку на бок и вытащил их оттуда. У одного на голове была
копна рыжих волос, как у капитана «Ипекакуаны», и на дне лодки валялась грязная
белая фуражка. Пока я стоял около шлюпки, трое зверо-людей вышли украдкой из-за
кустов и приблизились ко мне, втягивая ноздрями воздух. Меня охватило
отвращение. Я оттолкнул шлюпку от берета и вскарабкался в нее. На берег вышли
два волка, у которых раздувались ноздри и сверкали глаза, а третьим был
ужасный, неописуемый зверь – помесь медведя и быка.
Когда я
увидел, как они, рыча друг на друга и сверкая зубами, подкрадываются к злополучным
человеческим останкам, отвращение сменилось ужасом. Я повернулся к ним спиной,
спустил парус и принялся грести, чтобы выйти в море. Я не мог заставить себя
оглянуться назад.
Эту ночь
я провел между рифом и островом, а на следующее утро добрался кружным путем до
ручья и наполнил водой пустой бочонок, который нашел в шлюпке. Затем, собрав
остатки терпения, я нарвал плодов, а потом подстерег и убил тремя последними
патронами двух кроликов.
Шлюпку я
оставил привязанной к рифу, боясь, как бы ее не уничтожили чудовища.
|