11. Охота за человеком
У меня
мелькнула безрассудная надежда на спасение, когда я подумал, что наружная дверь
моей комнаты еще открыта. Я теперь не сомневался, я был совершенно уверен, что
Моро подвергал вивисекции людей. С той самой минуты, как я услышал его фамилию,
я старался связать странную звероподобность островитян с его омерзительными
делами. Теперь, как мне казалось, я все понял. Мне припомнился его труд по
переливанию крови. Существа, виденные мною, были жертвами каких-то чудовищных
опытов!
Эти
негодяи хотели успокоить меня, одурачить своим доверием, чтобы потом схватить и
подвергнуть участи ужаснее самой смерти – пыткам, а затем самой гнусной и
унизительной участи, какую только возможно себе представить, –
присоединить меня к своему нелепому стаду. Я оглянулся в поисках какого-нибудь
оружия. Но ничего подходящего не было. Тогда, как бы по наитию свыше, я
перевернул шезлонг и, наступив на него ногой, оторвал ножку. Вместе с деревом
оторвался и гвоздь, который сделал несколько грознее эту жалкую палицу. Я
услышал приближающиеся шаги, резко распахнул дверь и увидел совсем рядом
Монтгомери. Он собирался запереть наружную дверь.
Я занес
свое оружие, намереваясь ударить его прямо в лицо, но он отскочил. Поколебавшись,
я повернулся и бросился за угол дома.
– Прендик,
стойте! – услышал я его удивленное восклицание. – Не будьте ослом.
«Еще
минута, – подумал я, – и он бы запер меня, как кролика, чтобы
подвергнуть вивисекции». Он показался из-за угла, и я снова услышал его оклик:
– Прендик!
Он бежал
за мной, не переставая кричать что-то мне вслед.
На этот
раз я наудачу пустился к северо-востоку, перпендикулярно вчерашнему направлению.
Стремглав мчась по берегу, я оглянулся назад и увидел, что с Монтгомери был и
его слуга. Я взбежал на склон и повернул к востоку вдоль долины, с обеих сторон
поросшей тростником. Я пробежал так около мили, выбиваясь из сил и слыша, как в
груди у меня колотится сердце. Но, убедившись, что ни Монтгомери, ни его слуга
более не преследуют меня, и изнемогая от усталости, круто повернул назад, туда,
где, по моему предположению, был берег, а потом кинулся на землю в тени
тростников.
Я долго
лежал там, не смея шевельнуться и боясь даже подумать о дальнейших действиях.
Дикий остров неподвижно расстилался под знойными лучами солнца, и я слышал лишь
тонкое пение слетавшихся ко мне комаров. Рядом раздавался однообразный,
усыпляющий плеск воды – это шумел прибой.
Около
часу спустя где-то далеко на севере я услышал голос Монтгомери, звавшего меня.
Это побудило меня подумать о том, как быть дальше. На острове, размышлял я,
живут только эти два вивисектора и их принявшие звериный облик жертвы;
Некоторых они могут, без сомнения, натравить на меня, если им это понадобится.
Моро и Монтгомери оба вооружены револьверами, я же, не считая этого жалкого
куска дерева с небольшим гвоздем на конце, совершенно безоружен.
Я лежал
до тех пор, пока меня не начали мучить голод и жажда. Тогда я по-настоящему осознал
всю безвыходность своего положения. Я понятия не имел, как раздобыть пищу: я
был слишком несведущ в ботанике, чтобы отыскать какие-нибудь съедобные коренья
или плоды. Мне не из чего было сделать западню, чтобы поймать какого-нибудь из
немногочисленных кроликов, бегавших по острову. Чем больше я обдумывал свое
положение, тем яснее становилось мне, что выхода нет. Наконец, охваченный
отчаянием, я подумал о тех звероподобных людях, которых видел в лесу. Вспоминая
их, я старался найти хоть проблеск надежды. Я поочередно перебирал каждого в
памяти, соображая, не может ли хоть кто-нибудь из них оказать мне помощь.
Вдруг
послышался собачий лай, предупреждавший о новой опасности. Не долго думая, иначе
меня сразу же схватили бы, я поднял палку с гвоздем и стремглав кинулся на шум
прибоя. Помню колючие кусты, шипы которых вонзались в меня, как иглы; я
вырвался весь окровавленный, в лохмотьях и выбежал прямо к маленькой бухте на
севере острова. Не колеблясь, я вошел в воду и, перейдя вброд бухту, очутился
по колена в неглубокой речке. Выбравшись наконец на западный берег и чувствуя,
как колотится у меня в груди сердце, я заполз в густые папоротники, ожидая конца.
Я услышал, как собака – она была только одна – залаяла около колючих кустов.
Больше я ничего не слышал и решил, что ушел от погони.
Проходили
минуты, но ничто не нарушало больше тишину. После часа спокойствия мужество
стало возвращаться ко мне.
Теперь я
уже не испытывал ни страха, ни отчаяния. Я как бы переступил пределы того и другого.
Я понимал, что погиб безвозвратно, и эта уверенность делала меня способным на
все. Мне даже хотелось встретиться с Моро лицом к лицу. Речка, которую я
перешел вброд, напомнила мне, что если дело дойдет до крайности, то у меня
всегда останется спасение от пыток: они не смогут помешать мне утопиться. Я уже
готов был решиться на это, но какое-то непонятное желание увидеть все до конца,
какой-то странный интерес наблюдателя удержал меня. Я расправил усталые и
израненные колючками члены и огляделся. Вдруг неожиданно из зеленых зарослей высунулось
черное лицо и уставилось на меня.
Я узнал
обезьяноподобное существо, которое встречало на берегу баркас. Оно висело
теперь на склоненном стволе пальмы. Я схватил палку и встал, пристально глядя
на него. Он принялся что-то бормотать.
– Ты,
ты, ты, – вот и все, что я мог сначала разобрать. Внезапно он соскочил с
дерева и, раздвинув папоротники, стал с любопытством смотреть на меня.
Я не чувствовал
к этому существу того отвращения, которое испытывал при встречах с остальными
людьми-животными.
– Ты, –
сказал он, – из лодки.
Все-таки
это был человек: как и слуга Монтгомери, он умел говорить.
– Да, –
сказал я. – Я приплыл в лодке с корабля.
– О! –
сказал он, и его блестящие бегающие глаза стали ощупывать меня, мои руки,
палку, которую я держал, ноги, лохмотья одежды, порезы и царапины, нанесенные
колючками. Он был, казалось, чем-то удивлен. Глаза его снова устремились на мои
руки. Он вытянул свою руку и стал медленно считать пальцы.
– Один,
два, три, четыре, пять – да?
Я не
понял, что он хотел этим сказать. Впоследствии я узнал, что у большинства этих
звероподобных людей были уродливые руки, которым недоставало иногда целых трех
пальцев. Думая, что это своего рода приветствие, я проделал то же самое. Он
радостно оскалил зубы. Затем его беспокойные глаза снова забегали. Он сделал
быстрое движение и исчез. Папоротники, где он стоял, с шелестом сомкнулись.
Я вышел
вслед за ним из зарослей и, к своему удивлению, увидел, что он раскачивается на
одной тонкой руке, уцепившись за петлистую лиану, которая спускалась с дерева.
Он висел ко мне спиной.
– Эй! –
сказал я.
Он
быстро спрыгнул и повернулся ко мне.
– Послушай, –
сказал я. – Где бы мне достать поесть?
– Поесть? –
повторил он. – Мы должны есть, как люди. – Он снова посмотрел на свои
зеленые качели. – В хижинах.
– Но
где же хижины?
– О!
– Я
здесь в первый раз.
Он
повернулся и быстро пошел прочь. Все движения его были удивительно проворны.
– Иди
за мной, – сказал он.
Я пошел,
чтобы узнать все до конца.
Я
догадывался, что хижины – это какие-нибудь первобытные жилища, где он обитает
вместе с другими. Быть может, они окажутся миролюбивыми, быть может, я сумею с
ними договориться. Я еще и не подозревал, насколько они были лишены тех
человеческих качеств, которыми я их наделил.
Мой
обезьяноподобный спутник семенил рядом со мной; руки его висели, челюсть сильно
выдавалась вперед. Мне было любопытно узнать, насколько в нем сохранились
воспоминания о прошлом.
– Давно
ты на этом острове? – спросил я его.
– Давно? –
переспросил он.
И при
этом поднял три пальца. По-видимому, он был почти идиот. Я попытался выяснить,
что он хотел сказать, но, очевидно, ему это надоело. После нескольких вопросов
он вдруг бросил меня и полез за каким-то плодом на дерево. Потом сорвал целую
пригоршню колючих орехов и принялся их грызть. Я обрадовался: это была хоть
какая-то еда. Я попробовал задать ему еще несколько вопросов, но он тараторил в
ответ что-то невпопад. Лишь немногие его слова имели смысл, остальное же было
похоже на болтовню попугая. Я был так поглощен всем этим, что почти не замечал
дороги. Скоро мы очутились среди каких-то деревьев, черных и обугленных, а
потом вышли на голое место, покрытое желтовато-белой корой. По земле стлался
дым, щипавший мне нос и глаза своими едкими клубами. Справа за голой,
каменистой возвышенностью виднелась гладкая поверхность моря. Извивающаяся
тропинка вдруг свернула вниз, в узкую лощину между двумя бесформенными грудами
шлака. Мы спустились туда.
Лощина
казалась особенно темной после ослепительного солнечного света, игравшего на
усыпанной кусками серы желтой поверхности. Склоны становились все круче и
сближались между собой. Красные и зеленые пятна запрыгали у меня перед глазами.
Вдруг мой проводник остановился.
– Дом, –
сказал он, и я очутился перед пещерой, которая сначала показалась мне
совершенно темной.
Я
услышал странные звуки и, чтобы лучше видеть, стал левой рукой протирать глаза.
До меня доносился какой-то неприятный запах, какой бывает в плохо вычищенных
обезьяньих клетках. Дальше, за расступившимися скалами, виднелся пологий,
одетый зеленью и залитый солнцем склон, и свет узкими пучками проникал с обеих
сторон в темную глубину пещеры.
|
