19. Праздник Монтгомери
Покончив
с этим делом, умывшись и поев, мы с Монтгомери пошли в мою маленькую комнату и
начали в первый раз серьезно обсуждать свое положение. Близилась полночь.
Монтгомери был почти трезв, но соображал с трудом. Он всегда находился под
влиянием Моро. Не думаю, чтобы ему когда-либо приходила в голову мысль, что
Моро может умереть. Эта смерть была для него неожиданным ударом, разрушившим
тот образ жизни, к которому он привык более чем за десять лет, проведенных на
острове. Он говорил как-то неопределенно, уклончиво отвечал на мои вопросы,
пускался в общие рассуждения.
– Как
глупо устроен мир, – разглагольствовал он. – Жизнь – такая
бессмыслица! У меня вообще жизни не было. Интересно, когда же она наконец
начнется! Шестнадцать лет я мучился под надзором нянек и учителей, исполняя все
их прихоти, пять лет в Лондоне без устали зубрил медицину, голодал, жил в
жалкой квартире, носил жалкую одежду, предавался жалким порокам, совершил
однажды глупость, потому что был набитым дураком, и очутился на этом собачьем
острове. Десять лет проторчал здесь! И чего ради, Прендик? Разве мы мыльные
пузыри, выдуваемые ребенком?
Нелегко
было прекратить эти разглагольствования.
– Мы
должны подумать, как унести отсюда ноги, – сказал я.
– А
что толку? Ведь я изгнанник. Куда мне деваться? Вам-то хорошо, Прендик. Бедный
старина Моро! Мы не можем бросить его здесь, чтобы они обглодали его косточки.
А ведь к тому идет… И потом, что будет с бедными тварями, которые ни в чем не
повинны?
– Ладно, –
сказал я. – Обсудим это завтра. По-моему, нужно сложить костер и сжечь его
тело вместе с остальными трупами… А что, собственно, может случиться с этими
тварями?
– Не
знаю. Скорей всего те, которые были сделаны из хищников, рано или поздно
озвереют. Но мы не можем их всех истребить, правда? А ведь ваша человечность,
пожалуй, подсказала бы именно такой выход?.. Но они изменятся. Несомненно,
изменятся.
Он
продолжал молоть всякий вздор, покуда я не потерял терпения.
– Черт
вас побери! – воскликнул он в ответ на какое-то мое резкое
замечание. – Разве вы не видите, что мое положение хуже вашего?
Он встал
и пошел за коньяком.
– Пейте, –
сказал он, вернувшись. – Пейте, вы, здравомыслящий, бледнолицый безбожник
с лицом святого.
– Не
буду! – злобно сказал я, уселся и глядел на его освещенное желтоватым
светом лампы лицо, покуда он не напился до состояния болтливого опьянения.
Помню,
что я испытывал бесконечную усталость. Снова расчувствовавшись, он выступил в
защиту зверо-людей и Млинга. Млинг, по его словам, был единственным существом,
которое любило его. И вдруг ему пришла в голову неожиданная мысль.
– Будь
я проклят! – сказал он, пошатываясь, вскочил на ноги и схватил бутылку с
коньяком.
Каким-то
чутьем я понял, что он собирался сделать.
– Я
не позволю вам напоить это животное, – сказал я, преграждая ему путь.
– Животное! –
воскликнул он. – Сами вы животное! Он будет пить не хуже всякого другого.
Прочь с дороги, Прендик!
– Ради
бога… – начал я.
– Прочь!.. –
завопил он, неожиданно выхватив револьвер.
– Отлично, –
сказал я, отойдя в сторону, и уже готов был напасть на него сзади, когда он
взялся за задвижку, но удержался, вспомнив про свою сломанную руку. – Вы
сами превратились в животное, вот и ступайте к ним.
Он
распахнул дверь и оглянулся на меня, освещенный с одной стороны желтоватым
светом лампы, а с другой – бледным светом луны. Его глазницы казались черными
пятнами под густыми бровями.
– Вы,
Прендик, напыщенный дурак, совершенный осел! Вечно вы чего-то боитесь и что-то
воображаете. Дело идет к концу. Завтра мне придется перерезать себе горло. Но
сегодня вечером я устрою себе премиленький праздник.
Он
повернулся и вышел.
– Млинг! –
крикнул он. – Млинг, старый дружище!
Три
смутные фигуры, освещенные серебристым светом луны, двигались вдали по темному
берегу. Одна из них была в белой одежде, остальные две, шедшие позади, казались
черными пятнами. Они остановились, глядя в сторону дома. Потом я увидел
сгорбленного Млинга, который выбежал из-за угла.
– Пейте! –
кричал Монтгомери. – Пейте, звери! Пейте и становитесь людьми… Черт
возьми, я умнее всех! Моро забыл это. Наступило последнее испытание. Пейте,
говорю вам! – И, размахивая бутылкой, он быстрой рысцой побежал на запад
вместе с Млингом, который последовал за ним впереди трех смутных фигур.
Я вышел
на порог. Их было уже трудно разглядеть в неверном лунном свете, но вот Монтгомери
остановился. Я видел, как он поил коньяком Млинга, а потом все пять фигур
слились в один сплошной клубок.
– Пойте, –
услышал я возглас Монтгомери. – Пойте все вместе: «Черт побери Прендика!»
Вот хорошо! Ну, теперь еще раз: «Черт побери Прендика!»
Черный
клубок разделился на пять отдельных фигур, и они медленно удалились по залитому
лунным светом берегу. Каждый вопил на свой собственный лад, выкрикивая по моему
адресу всякие ругательства и давая таким образом выход своему пьяному восторгу.
Вскоре я
услышал вдалеке голос Монтгомери, командовавшего: «Направо марш!» С криками и
завываниями они исчезли в темноте среди прибрежных деревьев. Мало-помалу голоса
их затихли.
Снова
воцарилось мирное великолепие ночи. Луна уже склонялась к западу. Было полнолуние,
и она ярко сияла, плывя по безоблачному небу. У моих ног лежала тень ограды,
она была шириной в ярд, черная, как смола. Море на востоке казалось мутно-серым
и таинственным, а между ним и тенью стены искрился и блестел серый песок (он
состоял из частиц вулканического стекла и кристаллических пород). Казалось,
весь берег был усыпан бриллиантами. Позади меня желтоватым огнем горела
керосиновая лампа.
Я закрыл
дверь, запер ее и пошел за ограду, где лежал Моро рядом со своими последними
жертвами: гончими собаками, ламой и еще несколькими несчастными животными.
Крупные черты его лица были спокойны, несмотря на то, что он принял ужасную
смерть, суровые глаза смотрели вверх, на бледный лик луны. Я присел на край
сточной трубы и; не сводя глаз с этой мрачной груды тел, на которых серебристый
свет луны чередовался со зловещими тенями, стал обдумывать свое положение.
Утром я
положу в лодку еды и, предав огню эти тела, снова пущусь в открытый океан. Я
чувствовал, что Монтгомери все равно погиб; он действительно стал близок по
духу к этим зверо-людям и не мог бы жить с обыкновенными людьми.
Не знаю,
сколько времени просидел я в раздумье. Вероятно, прошло не меньше часа. Потом
мои размышления были прерваны – где-то поблизости появился Монтгомери. Я
услышал разноголосые крики, удалявшиеся в сторону берега, ликующие вопли,
гиканье и завывание. Толпа, видимо, остановилась у самого берега. Гвалт
усилился, потом затих. Я услышал тяжелые удары и треск раскалываемого дерева,
но тогда это не обеспокоило меня. Послышалось нестройное пение.
Я снова
начал обдумывать пути спасения. Я встал, взял лампу и пошел в сарай осмотреть несколько
бочонков, которые там видел. Потом меня заинтересовало содержимое жестянок, и я
открыл одну. Тут мне показалось, что я вижу какую-то красную фигуру. Я быстро
обернулся.
Позади
меня был двор, где полосы лунного света чередовались с густой темнотой. Посреди
двора возвышалась куча дров и хвороста, на которой рядом со своими искалеченными
жертвами лежал Моро. Казалось, они обхватили друг друга в последней борьбе.
Раны Моро зияли, черные, как ночь, а запекшаяся кровь застыла на песке темными
пятнами. Потом, еще не понимая, в чем дело, я увидел дрожащий красноватый свет,
перебросившийся на противоположную стену. Я по ошибке принял его за отражение
вспышки лампы у меня в комнате и снова занялся осмотром провианта в сарае. Я
рылся там, действуя здоровой рукой, находя то одно, то другое и откладывая в
сторону все нужное, чтобы на другой день погрузить в лодку. Двигался я с
трудом, а время летело быстро. Скоро забрезжил рассвет.
Пение на
берегу сменилось шумом, затем началось снова и неожиданно перешло в возню. Я
услышал крики: «Еще, еще!» Потом снова шум, как будто там затеяли ссору, и
вдруг – пронзительный крик. Шум сразу настолько изменился, что я не мог не
обратить на это внимания. Я вышел на двор и прислушался. И вот, подобно
стальному ножу, всю эту сумятицу прорезал револьверный выстрел.
Я
кинулся через свою комнату к маленькой двери. Тут я услыхал, как у меня за
спиной несколько ящиков покатилось на пол сарая и с треском разбилось
вдребезги. Но я не обратил на это внимания. Я распахнул дверь и выглянул
наружу.
На
берегу, у пристани, горел костер, взметая снопы искр в смутно белевшее рассветное
небо. Вокруг него копошились темные фигуры. Я услышал голос Монтгомери, который
звал меня, и тотчас пустился бежать к костру с револьвером в руке. Я увидел,
как низко, почти по самой земле, полоснуло пламя револьверного выстрела.
Значит, Монтгомери упал. Я крикнул изо всех сил и выстрелил в воздух.
Кто-то
закричал: «Господин!» Черный барахтающийся клубок распался, огонь в костре
вспыхнул и погас. Толпа зверо-людей в панике разбежалась по берегу. Сгоряча я
выстрелил им вслед, когда они исчезали между кустов. Потом я повернулся к
черным грудам, оставшимся на песке.
Монтгомери
лежал на спине, а сверху на него навалилось косматое чудовище. Оно было мертво,
но все еще сжимало горло Монтгомери своими кривыми когтями. Рядом с ним,
ничком, совершенно спокойный, лежал Млинг. Шея его была прокушена, а в руке
зажато горлышко разбитой бутылки из-под коньяка. Еще двое лежали около костра,
один неподвижно, другой по временам медленно, со стоном приподнимал голову и
снова ронял ее.
Я
обхватил косматое чудовище и оттащил его от Монтгомери; его когти еще цеплялись
за одежду. Монтгомери весь посинел и еле дышал. Я побрызгал ему в лицо морской
водой, а под голову вместо подушки подложил свою свернутую куртку. Млинг был
мертв. Раненый – это был человеко-волк с серым бородатым лицом – лежал грудью
на еще тлевших углях костра; несчастный был так ужасно обожжен и изранен, что я
из сострадания выстрелом размозжил ему череп. Второй был один из закутанных в
белое человеко-быков. Он тоже был мертв.
Остальные
зверо-люди исчезли с берега. Я снова подошел к Монтгомери и опустился рядом с
ним на колени, проклиная себя за незнание медицины.
Костер
потух, и только угли, перемешанные с золой, еще тлели. Я с изумлением подумал,
откуда Монтгомери достал дрова. Тем временем рассвело. Небо светлело, луна
становилась бледной и призрачной на голубом небе. Восток окрасился алым
заревом.
Вдруг
позади себя я услышал грохот и шипение. Оглянувшись, я с криком ужаса вскочил
на ноги. Огромные клубы черного дыма поднимались навстречу восходящему солнцу,
и сквозь их вихревой мрак прорывались кровавые языки пламени. А потом занялась
соломенная крыша. Я увидел, как огненные языки начали лизать солому. Пламя
вырвалось и из окна моей комнаты.
Я сразу
понял, что случилось. Мне вспомнился недавний треск. Бросившись на помощь к
Монтгомери, я опрокинул лампу.
Было
ясно, что мне не удастся спасти ничего. Я вспомнил свой план и решил взглянуть
на две лодки, вытащенные на берег. Но их не было! Два топора валялись на песке,
вокруг были разбросаны щепки и куски дерева, и пепел костра темнел и дымился в
лучах рассвета. Монтгомери сжег лодки, чтобы отомстить за себя и помешать мне
вернуться в общество людей.
Внезапное
бешенство охватило меня. Мне захотелось размозжить ему голову, беспомощно
лежавшую у моих ног. Вдруг его рука шевельнулась так слабо и жалко, что злоба
моя утихла. Он застонал и на миг открыл глаза.
Я
опустился на колени и приподнял его голову. Он снова открыл глаза, безмолвно
глядя на разгорающийся день. Наши взгляды встретились. Он опустил веки.
– Жаль, –
с усилием произнес он. Казалось, он пытался собраться с мыслями. –
Конец, – прошептал он, – конец этой дурацкой вселенной… Что за
бессмыслица…
Я молча
слушал. Голова его беспомощно поникла. Я подумал, что глоток воды мог бы оживить
его, но под рукой не было ни воды, ни посудины, чтобы ее принести. Тело его
вдруг как будто стало тяжелее. Я весь похолодел.
Я
нагнулся к его лицу, просунул руку в разрез его блузы. Он был мертв. И в эту
самую минуту полоса яркого света блеснула на востоке за мысом, разливаясь по небу
и заставляя море ослепительно сверкать. Солнечный свет как бы ореолом окружил
его лицо с заострившимися после смерти чертами.
Я
осторожно опустил его голову на грубую подушку, сделанную мною для него, и
встал на ноги. Передо мной расстилался сверкающий простор океана, где я страдал
от ужасного одиночества; позади в лучах рассвета лежал молчаливый остров,
населенный зверо-людьми, теперь безмолвными и невидимыми. Дом со всеми
припасами горел, ярко вспыхивая, с треском и грохотом. Густые клубы дыма ползли
мимо меня по берегу, проплывая над отдаленными вершинами деревьев, к хижинам в
ущелье. Около меня лежали обуглившиеся остатки лодок и пять мертвых тел.
Но вот
из-за кустарников показалось трое зверо-людей, сгорбленных, с неуклюже висевшими
уродливыми руками и опущенной головой, глядевшие настороженно и враждебно. Они
нерешительно приближались ко мне.
|