20. Один среди
зверо-людей
Я стоял
перед ними, читая свою судьбу в их глазах, совершенно один, со сломанной рукой.
В кармане у меня был револьвер, в котором недоставало трех патронов. Среди
разбросанных по берегу обломков лежало два топора, которыми изрубили лодки.
Позади плескались волны.
У меня
не оставалось иного оружия для защиты, кроме собственного мужества. Я смело
взглянул на приближающихся чудовищ. Они избегали моего взгляда, их трепетавшие
ноздри принюхивались к телам, лежавшим на берегу. Я сделал несколько шагов,
поднял запачканный кровью хлыст, лежавший около тела человеко-волка, и щелкнул
им.
Они
остановились, не сводя с меня глаз.
– Кланяйтесь, –
сказал я. – На колени!
Они
остановились в нерешительности. Один из них встал на колени. Я, хотя душа у
меня, как говорится, ушла в пятки, повторил свой приказ и подошел к ним еще
ближе.
Снова
один опустился на колени, за ним двое остальных. Тогда я направился к мертвым телам,
повернув лицо к трем коленопреклоненным зверо-людям, как делает актер, когда
пересекает сцену, обратив лицо к публике.
– Они
нарушили Закон, – сказал я, наступив ногой на тело глашатая Закона. –
И были убиты. Даже сам глашатай Закона; даже второй с хлыстом. Закон велик!
Приблизьтесь и смотрите.
– Нет
спасения, – сказал один из них, приближаясь и поглядывая на меня.
– Нет
спасения, – сказал я. – Поэтому слушайте и повинуйтесь.
Они
встали, вопросительно переглядываясь.
– Ни
с места, – сказал я.
Я поднял
оба топора, повесил их на свою перевязь, перевернул Монтгомери, взял его револьвер,
заряженный еще двумя пулями, и, нагнувшись, нашарил в его карманах с полдюжины
патронов.
– Возьмите
его, – сказал я, разгибаясь и указывая хлыстом на тело Монтгомери. –
Унесите и бросьте в море.
Они
подошли к телу Монтгомери, видимо, все еще страшась его, но еще более
напуганные щелканьем моего окровавленного хлыста, и робко, после того, как я
прикрикнул на них и несколько раз щелкнул хлыстом, осторожно подняли его,
понесли вниз к морю и с плеском вошли в ослепительно сверкавшие волны.
– Дальше, –
сказал я, – дальше! Отнесите его от берега.
Они
вошли в воду по грудь и остановились, глядя на меня.
– Бросайте, –
сказал я. И тело Монтгомери с всплеском исчезло. Что-то сжало мне
сердце. – Хорошо, – сказал я дрожащим голосом.
Они со
страхом поспешили обратно к берегу, оставляя за собой в серебристых волнах длинные
черные полосы. У самого берега они остановились, глядя назад в море и как будто
ожидая, что вот-вот оттуда появится Монтгомери и потребует отмщения.
– Теперь
вот этих, – сказал я, указывая на остальные тела.
Они,
тщательно избегая приближаться к тому месту, где бросили тело Монтгомери,
отнесли трупы зверо-людей вдоль по берегу на сотню шагов, только тогда вошли в
воду и бросили там трупы своих четырех собратьев.
Глядя,
как они бросали в воду изувеченные останки Млинга, я услышал за собой негромкие
шаги и, быстро обернувшись, увидел совсем близко гиено-свинью. Пригнув голову,
она устремила на меня сверкающие глаза, ее уродливые руки были стиснуты в
кулаки и прижаты к бокам. Когда я оглянулся, она остановилась и слегка
отвернула голову.
Мгновение
мы стояли друг против друга. Я бросил хлыст и нашарил в кармане револьвер,
решив при первом же удобном случае убить эту тварь, самую опасную из всех
оставшихся теперь на острове. Это может показаться вероломством, но так я
решил. Она была для меня вдвое страшнее любого из зверо-людей. Я знал, что,
пока она жива, мне постоянно угрожает опасность.
Несколько
секунд я собирался с духом, потом крикнул:
– Кланяйся,
на колени!
Она
зарычала, сверкая зубами.
– Кто
ты такой, чтоб я…
Я
судорожным рывком выхватил револьвер, прицелился и выстрелил.
Я
услышал ее визг, увидел, как она отскочила в сторону, и, поняв, что
промахнулся, большим пальцем снова взвел курок. Но она уже умчалась далеко,
прыгая из стороны в сторону, и я не хотел тратить зря еще один патрон. Время от
времени она оборачивалась, глядя на меня через плечо. Пробежав по берегу, она
исчезла в клубах густого дыма, по-прежнему тянувшегося от горящей ограды.
Некоторое время я смотрел ей вслед. Потом снова повернулся к трем послушным существам
и махнул рукой, чтобы они бросили в воду тело, которое все еще держали. Потом я
вернулся к тому месту у костра, где лежали трупы, и засыпал песком все темные
пятна крови.
Отпустив
своих трех помощников, я отправился в рощу над берегом. В руке я держал револьвер,
а хлыст с топором засунул за перевязь. Мне хотелось остаться одному, обдумать
положение, в котором я очутился.
Самое
ужасное – я начал сознавать это только теперь – заключалось в том; что на всем
острове не осталось больше ни одного уголка, где я мог бы отдохнуть и поспать в
безопасности. Я очень окреп за свое пребывание здесь, но нервы мои были
расстроены, и я уставал от всякого напряжения. Я чувствовал, что придется
переселиться на другой конец острова и жить вместе со зверо-людьми, заручившись
их доверием. Но сделать это у меня не хватало сил. Я вернулся к берегу и,
пройдя на восток, мимо горящего дома, направился к узкой полосе кораллового
рифа. Здесь я мог спокойно подумать, сидя спиной к морю и лицом к острову на
случай неожиданного нападения. Так я сидел, упершись подбородком в колени,
солнце палило меня, в душе рос страх, и я думал, как мне дотянуть до часа
избавления (если это избавление вообще когда-нибудь придет). Я старался
хладнокровно оценивать положение, но это мне удавалось с трудом.
Я
попытался понять причину отчаяния Монтгомери. «Они изменятся, – сказал
он, – несомненно изменятся». А Моро, что говорил Моро? «В них снова
просыпаются упорные звериные инстинкты…» Потом я стал думать о гиено-свинье. Я
был уверен, что если не убью ее, то она убьет меня. Глашатай Закона был мертв –
это усугубляло несчастье. Они знали теперь, что мы, с хлыстами, так же смертны,
как и они…
Быть
может, они уже глядят на меня из зеленой чащи папоротников и пальм, поджидая,
чтобы я приблизился к ним на расстояние прыжка? Быть может, они замышляют
что-то против меня? Что рассказала им гиено-свинья? Мое воображение увлекло
меня все глубже в трясину необоснованных опасений.
Мои
мысли были прерваны криками морских птиц, слетавшихся к чему-то черному, выброшенному
волнами на берег недалеко от бывшей ограды. Я знал, что это было, но у меня не
хватило сил пойти и отогнать их. Я пошел по берегу в другую сторону,
намереваясь обогнуть восточную оконечность острова и выйти к ущелью с хижинами,
миновав предполагаемые засады в лесу.
Пройдя
около полумили по берегу, я увидел одного из трех помогавших мне зверо-людей,
который вышел мне навстречу из прибрежного кустарника. Мое воображение было так
взвинчено, что я тотчас выхватил револьвер. Миролюбивые жесты приближающегося
существа не успокоили меня. Оно подходило нерешительно.
– Прочь! –
крикнул я.
В его
раболепной позе было что-то собачье. Он отошел на несколько шагов, совершенно
как собака, которую гонят домой, и остановился, умоляюще глядя на меня
преданными глазами.
– Прочь! –
повторил я. – Не подходи!
– Значит,
мне нельзя подойти? – спросил он.
– Нет.
Прочь! – сказал я и щелкнул хлыстом. Потом, взяв хлыст в зубы, нагнулся за
камнем, и он в испуге убежал.
В
одиночестве обогнув остров, я дошел до ущелья и, прячась в высокой траве,
окаймлявшей здесь берег моря, стал наблюдать за зверо-людьми, стараясь
определить по их виду, насколько повлияла на них смерть Моро и Монтгомери, а
также уничтожение Дома страдания. Теперь я понимаю, каким глупым было мое
малодушие. Прояви я такое же мужество, как на рассвете, не дай ему потонуть в
унылых размышлениях, я мог бы захватить скипетр Моро и править звериным
народом. Но я упустил случай и очутился всего лишь в положении старшего среди
них.
Около
полудня некоторые из них вышли и, сидя на корточках, грелись на горячем песке.
Повелительный голос голода и жажды заглушил мой страх. Я вышел из травы и с
револьвером в руке направился к сидящим фигурам. Одна из них, женщина-волчица,
повернула голову и пристально поглядела на меня, а за ней и все остальные.
Никто и не подумал встать и приветствовать меня. Я был слишком слаб и измучен,
чтобы настаивать на этом при таком скоплении зверо-людей, и упустил
благоприятную минуту.
– Я
хочу есть, – сказал я почти виновато и подошел ближе.
– Еда
в хижинах, – сонно сказал быко-боров, отворачиваясь от меня.
Я прошел
мимо них и спустился в мрак и зловоние почти пустынного ущелья. В пустой хижине
я нашел несколько плодов и с наслаждением их съел, а потом, забаррикадировав
вход грязными, полусгнившими ветками и прутьями, улегся лицом к нему, сжимая в
руке револьвер. Усталость последних тридцати часов вступила в свои права, и я
погрузился в чуткий сон, рассчитывая, что сооруженная мною непрочная баррикада
произведет все же достаточно шума, если ее станут ломать, и меня не захватят
врасплох.
|