 Увеличить |
III
Как-то утром папаша Руо привез Шарлю плату за свою сросшуюся
ногу – семьдесять пять франков монетами по сорока су и вдобавок еще индейку. Он
знал, что у Шарля горе, и постарался, как мог, утешить его:
– Я ведь это знаю по себе! – говорил он, хлопая
его по плечу. – Я это тоже испытал! Когда умерла моя бедная жена, я уходил
в поле – хотелось побыть одному; упадешь, бывало, наземь где-нибудь под
деревом, плачешь, молишь бога, говоришь ему всякие глупости: увидишь на ветке
крота, – в животе у него черви кишат, – одним словом, дохлого крота,
и завидуешь ему. А как подумаешь, что другие сейчас обнимают своих милых
женушек, – и давай что есть мочи колотить палкой по земле; до того я
ошалел, что даже есть перестал; поверите, от одной мысли о кафе у меня с души
воротило. Ну, а там день да ночь, сутки прочь, за зимой – весна, за летом,
глядишь, осень, и незаметно, по капельке, по чуточке, оно и утекло. Ушло,
улетело, вернее, отпустило, потому в глубине души всегда что-то остается, как
бы вам сказать?.. Тяжесть вот тут, в груди! Но ведь это наша общая судьба,
стало быть, и не к чему нам так убиваться, не к чему искать себе смерти только
оттого, что кто-то другой умер... Встряхнитесь, господин Бовари, и все пройдет!
Приезжайте к нам; дочь моя, знаете ли, нет-нет да и вспомнит про вас, говорит,
что вы ее забыли. Скоро весна; мы с вами поохотимся на кроликов в заповеднике –
это вас немножко отвлечет.
Шарль послушался его совета. Он поехал в Берто; там все
оказалось по-прежнему, то есть как пять месяцев назад. Только груши уже цвели,
а папаша Руо был уже на ногах и расхаживал по ферме, внося в ее жизнь некоторое
оживление.
Считая, что с лекарем нужно быть особенно обходительным, раз
у него такое несчастье, он просил его не снимать во дворе шляпы, говорил с ним
шепотом, как с больным, и даже сделал вид, будто сердится на то, что Шарлю не
приготовили отдельного блюда полегче – что-нибудь вроде крема или печеных груш.
Он рассказывал разные истории. Шарль в одном месте невольно расхохотался, но,
вспомнив о жене, тотчас нахмурился. За кофе он уже о ней не думал.
Он думал о ней тем меньше, чем больше привыкал к
одиночеству. Вскоре он и вовсе перестал тяготиться им благодаря новому для него
радостному ощущению свободы. Он мог теперь когда угодно завтракать и обедать,
уходить и возвращаться, никому не отдавая отчета, вытягиваться во весь рост на
кровати, когда уставал. Словом, он берег себя, нянчился с собой, охотно
принимал соболезнования. Смерть жены пошла ему на пользу и в делах; целый месяц
все кругом говорили: «Бедный молодой человек! Какое горе!» Его имя приобрело
известность, пациентов у него прибавилось, и, наконец, он ездил теперь в любое
время к Руо. Он питал какую-то неопределенную надежду, он был беспричинно
весел. Когда он приглаживал перед зеркалом свои бакенбарды, ему казалось, что
он похорошел.
Однажды он приехал на ферму часов около трех; все были в
поле; он вошел в кухню, но ставни там были закрыты, и Эмму он сначала не
заметил. Пробиваясь сквозь щели в стенах, солнечные лучи длинными тонкими
полосками растягивались на полу, ломались об углы кухонной утвари, дрожали на
потолке. На столе ползли вверх по стенкам грязного стакана мухи, а затем,
жужжа, тонули на дне, в остатках сидра. При свете, проникавшем в каминную
трубу, сажа отливала бархатом, остывшая зола казалась чуть голубоватой. Эмма что-то
шила, примостившись между печью и окном; голова у нее была непокрыта, на голых
плечах блестели капельки пота.
По деревенскому обычаю, Эмма предложила Шарлю чего-нибудь
выпить. Он было отказался, но она настаивала и в конце концов со смехом
объявила, что выпьет с ним за компанию рюмочку ликера. С этими словами она
достала из шкафа бутылку кюрасо и две рюмки, одну из них налила доверху, в
другой только закрыла донышко и, чокнувшись, поднесла ее ко рту. Рюмка была
почти пустая, и, чтобы выпить, Эмме пришлось откачнуться назад; запрокидывая
голову, вытягивая губы и напрягая шею, она смеялась, оттого что ничего не
ощущала во рту, и кончиком языка, пропущенным между двумя рядами мелких зубов,
едва касалась дна. Потом она села и опять взялась за работу – она штопала белый
бумажный чулок; она опустила голову и примолкла; Шарль тоже не говорил ни
слова. От двери дуло, по полу двигались маленькие кучки сора; Шарль следил за
тем, как их подгоняет сквозняк, и слышал лишь, как стучит у него в висках и как
где-то далеко во дворе кудахчет курица, которая только что снесла яйцо. Эмма
время от времени прикладывала руки к щекам, чтобы они не так горели, а потом,
чтобы стало холоднее рукам, дотрагивалась до железной ручки больших каминных
щипцов.
Она пожаловалась, что с наступлением жары у нее начались
головокружения, спросила, не помогут ли ей морские купанья, рассказала о
монастыре, Шарль, в свою очередь, рассказал о своем коллеже, и так у них
завязалась оживленная беседа. Они прошли к ней в комнату. Она показала ему свои
старые ноты, книжки, которые она получила в награду, венки из дубовых листьев,
валявшиеся в нижнем ящике шкафа. Потом заговорила о своей матери, о кладбище и
даже показала клумбу в саду, с которой в первую пятницу каждого месяца срывала
цветы на ее могилку. Вот только садовник у них никуда не годный; вообще бог
знает что за прислуга! Эмма мечтает жить в городе – хотя бы зимой, впрочем,
летней порою день все прибавляется, и в деревне тогда, наверно, еще скучнее. В
зависимости от того, о чем именно она говорила, голос ее делался то высоким и
звонким, то внезапно ослабевал и, когда она рассказывала о себе, постепенно
снижался почти до шепота, меж тем как лицо ее то озарялось радостью, и она
широко раскрывала свои наивные глаза, а то вдруг мысль ее уносилась далеко, и
она смотрела скучающим взглядом из-под полуопущенных век.
Вечером, по дороге домой, Шарль вызывал в памяти все ее
фразы, одну за другой, пытался припомнить их в точности, угадать их скрытый
смысл, чтобы до осязаемости ясно представить себе, как она жила, когда он с ней
еще не был знаком. Но его мысленный взор видел ее такою, какой она предстала
перед ним впервые, или же такою, какой он оставил ее только что. Потом он задал
себе вопрос: что с ней станется, когда она выйдет замуж? И за кого? Увы! Папаша
Руо богат, а она... она такая красивая! Но тут воображению его вновь явился
облик Эммы, и что-то похожее на жужжанье волчка неотвязно зазвучало у него в
ушах: «Вот бы тебе на ней жениться! Тебе бы на ней жениться!» Ночью он никак не
мог уснуть, в горле у него все пересохло, хотелось пить; он встал, выпил воды и
растворил окно; небо было звездное, дул теплый ветерок, где-то далеко лаяли
собаки. Он поглядел в сторону Берто.
Решив, что, в сущности говоря, он ничем не рискует, Шарль
дал себе слово при первом удобном случае сделать Эмме предложение, но язык у
него всякий раз прилипал к гортани.
Папаша Руо был не прочь сбыть дочку с рук, – помогала
она ему плохо. В глубине души он ее оправдывал – он считал, что она слишком
умна для сельского хозяйства, этого богом проклятого занятия, на котором
миллионов не наживешь. В самом деле, старик не только не богател, но из году в
год терпел убытки, ибо хотя на рынках он чувствовал себя как рыба в воде и умел
показать товар лицом, зато собственно к земледелию, к ведению фермерского
хозяйства он не питал ни малейшей склонности. Ничем особенно он себя не
утруждал, денег на свои нужды не жалел – еда, тепло и сон были у него на первом
плане. Он любил крепкий сидр, жаркое с кровью, любил прихлебывать кофе с
коньячком. Он ел всегда в кухне, один, за маленьким столиком, который ему
подавали уже накрытым, точно в театре.
Итак, заметив, что Шарль в присутствии Эммы краснеет, –
а это означало, что на днях он попросит ее руки, – папаша все обдумал
заранее. Шарля он считал «мозгляком», не о таком зяте мечтал он прежде, но, с
другой стороны, Шарль, по общему мнению, вел себя безукоризненно, все говорили,
что он бережлив, очень сведущ, – такой человек вряд ли станет особенно
торговаться из-за приданого. А тут еще папаше Руо пришлось продать двадцать два
акра своей земли, да к тому же он задолжал каменщику, шорнику, и потом надо
было поправить вал в давильне:
«Посватается – отдам», – сказал он себе.
Перед самым Михайловым днем Шарль на трое суток приехал в
Берто. Третий день, как и два предыдущих, прошел в том, что его отъезд все
откладывался да откладывался. Папаша Руо пошел проводить Шарля; они шагали по
проселочной дороге и уже собирались проститься: пора было заговорить. Шарль дал
себе слово начать, когда они дойдут до конца изгороди, и, как только изгородь
осталась позади, он пробормотал:
– Господин Руо, мне надо вам сказать одну вещь. Оба
остановились. Шарль молчал.
– Ну, выкладывайте! Я и так все знаю! – сказал
Руо, тихонько посмеиваясь.
– Папаша!.. Папаша!.. – лепетал Шарль.
– Я очень доволен, – продолжал фермер. –
Девочка, наверно, тоже, но все-таки надо ее спросить. Ну, прощайте, – я
пойду домой. Но только если она скажет «да», не возвращайтесь – слышите? –
во избежание сплетен, да и ее это может чересчур взволновать. А чтобы вы не томились,
я вам подам знак: настежь распахну окно с той стороны, – вы влезете на
забор и увидите.
Привязав лошадь к дереву, Шарль выбежал на тропинку и стал
ждать. Прошло тридцать минут, потом он отметил по часам еще девятнадцать. Вдруг
что-то стукнуло об стену – окно распахнулось, задвижка еще дрожала.
На другой день Шарль в девять часов утра был уже на ферме.
При виде ого Эмма вспыхнула, но, чтобы не выдать волнения, попыталась
усмехнуться. Панаша Руо обнял будущего зятя. Заговорили о материальной стороне
дела; впрочем, для этого было еще достаточно времени – приличия требовали,
чтобы бракосочетание состоялось после того, как у Шарля кончится траур, то есть
не раньше весны. Зима прошла в ожидании. Мадемуазель Руо занялась приданым.
Часть его была заказана в Руане, а ночные сорочки и чепчики она шила сама по
картинкам в журнале мод, который ей дали на время. Когда Шарль приезжал в
Берто, с ним обсуждали приготовления к свадьбе, совещались, в какой комнате
устроить обед, уславливались о количестве блюд и относительно закусок.
Эмме хотелось венчаться в полночь, при свете факелов, но
папаше Руо эта затея не пришлась по душе. И вот наконец сыграли свадьбу: гостей
съехалось сорок три человека, пир продолжался шестнадцать часов, а утром –
опять за то же, и потом еще несколько дней доедали остатки.
|
