IX
Когда кто-нибудь умирает, настает всеобщее оцепенение – до
того трудно бывает осмыслить вторжение небытия, заставить себя поверить в него.
Но как только Шарль убедился, что Эмма неподвижна, он бросился к ней с криком;
– Прощай! Прощай!
Оме и Каниве вывели его из комнаты.
– Успокойтесь!
– Хорошо, – говорил он, вырываясь. – Я буду
благоразумен, я ничего с собой не сделаю. Только пустите меня! Я хочу к ней!
Ведь это моя жена!
Он плакал.
– Поплачьте, – разрешил фармацевт, – этого
требует сама природа, вам станет легче!
Шарль, слабый, как ребенок, дал себя увести вниз, в
столовую; вскоре после этого г-н Оме пошел домой.
На площади к нему пристал слепец: уверовав в
противовоспалительную мазь, он притащился в Ионвиль и теперь спрашивал каждого
встречного, где живет аптекарь.
– Да, как же! Есть у меня время с тобой возиться! Ну да
уж ладно, приходи попоздней, – сказал г-н Оме и вбежал в аптеку.
Ему предстояло написать два письма, приготовить успокоительную
микстуру для Бовари, что-нибудь придумать, чтобы скрыть самоубийство, сделать
из этой лжи статью для «Светоча» и дать отчет о случившемся своим согражданам,
которые ждали, что он сделает им сообщение. Только когда ионвильцы, все до
единого, выслушали его рассказ о том, как г-жа Бовари, приготовляя ванильный
крем, спутала мышьяк с сахаром, Оме опять побежал к Шарлю.
Тот сидел в кресле у окна (г-н Каниве недавно уехал),
бессмысленно глядя в пол.
– Вам надо бы самому назначить час церемонии, –
сказал фармацевт.
– Что такое? Какая церемония? – переспросил Шарль
и залепетал испуганно: – Нет, нет, пожалуйста, не надо! Она должна быть со
мной.
Оме, чтобы замять неловкость, взял с этажерки графин и начал
поливать герань.
– Очень вам благодарен! Вы так добры... – начал
было Шарль, но под наплывом воспоминаний, вызванных этим жестом фармацевта,
сейчас же умолк.
Чтобы он хоть немного отвлекся от своих мыслей, Оме счел за
благо поговорить о садоводстве, о том, что растения нуждаются во влаге. Шарль в
знак согласия кивнул головой.
– А теперь скоро опять настанут теплые дни.
– Да, да! – подтвердил Шарль.
Не зная, о чем говорить дальше, аптекарь слегка раздвинул
оконные занавески.
– А вон Тюваш идет.
– Тюваш идет, – как эхо, повторил за ним Шарль.
Оме так и не решился напомнить ему о похоронах. Его уговорил
священник.
Шарль заперся у себя в кабинете, вволю наплакался, потом
взял перо и написал:
«Я хочу, чтобы ее похоронили в подвенечном платье, в
белых туфлях, в венке. Волосы распустите ей по плечам. Гробов должно быть три:
один – дубовый, другой – красного дерева, третий – металлический. Со мной ни о
чем не говорите. У меня достанет сил перенести все. Сверху накройте ее большим
куском зеленого бархата. Это мое желание. Сделайте, пожалуйста, так».
* * *
Романтические причуды Бовари удивили тех, кто его окружал.
Фармацевт не преминул возразить:
– По-моему, бархат – это лишнее. Да и стоит он...
– Какое вам дело? – крикнул Бовари. –
Оставьте меня! Я ее люблю, а не вы! Уходите!
Священник взял его под руку и увел в сад. Там он заговорил о
бренности всего земного. Господь всемогущ и милосерд; мы должны не только
безропотно подчиняться его воле, но и благодарить его.
Шарль начал богохульствовать:
– Ненавижу я вашего Господа!
– Это дух отрицания в вас говорит, – со вздохом
молвил священник.
Бовари был уже далеко. Он быстро шел между оградой и
фруктовыми деревьями и, скрежеща зубами, взглядом богоборца смотрел на небо, но
вокруг не шелохнул ни один листок.
Моросил дождь. Ворот у Шарля был распахнут, ему стало
холодно, и, придя домой, он сел в кухне.
В шесть часов на площади что-то затарахтело: это приехала
«Ласточка». Прижавшись лбом к стеклу, Шарль смотрел, как один за другим
выходили из нее пассажиры. Фелисите положила ему в гостиной тюфяк. Он лег и
заснул.
Господин Оме хоть и был философом, но к мертвым относился с
уважением. Вот почему, не обижаясь на бедного Шарля, он, взяв с собой три книги
и лапку с бумагой для выписок, пришел к нему вечером, чтобы провести всю ночь
около покойницы.
Там он застал аббата Бурнизьена. Кровать вытащили из
алькова; в возглавии горели две большие свечи.
Тишина угнетала аптекаря, и он поспешил заговорить о том,
как жаль «несчастную молодую женщину». Священник на это возразил, что теперь
нам остается только молиться за нее.
– Но ведь одно из двух, – вскинулся Оме, –
либо она упокоилась «со духи праведных», как выражается церковь, и в таком
случае наши молитвы ей ни на что не нужны, либо она умерла без покаяния
(кажется, я употребляю настоящий богословский термин), и в таком случае...
Бурнизьен, перебив его, буркнул, что молиться все-таки надо.
– Но если Бог сам знает, в чем мы нуждаемся, то зачем
же тогда молиться? – возразил фармацевт.
– Как зачем молиться? – воскликнул
священнослужитель. – Так вы, стало быть, не христианин?
– Простите! – сказал Оме. – Я преклоняюсь
перед христианством. Прежде всего оно освободило рабов, оно дало миру новую
мораль.
– Да я не о том! Все тексты...
– Ох, уж эти ваши тексты! Почитайте историю! Всем
известно, что их подделали иезуиты.
Вошел Бовари и, подойдя к кровати, медленно отдернул полог.
Голова Эммы склонилась к правому плечу. В нижней части лица
черной дырой зиял приоткрытый уголок рта. Большие пальцы были пригнуты к
ладоням, ресницы точно посыпаны белой пылью, а глаза подернула мутная пленка,
похожая на тонкую паутину. Между грудью и коленями одеяло провисло, а от колен
поднималось к ступням. И показалось Шарлю, что Эмму давит какая-то страшная
тяжесть, какой-то непомерный груз.
На церковных часах пробило два. Под горою во мраке шумела
река. Время от времени громко сморкался Бурнизьен да Оме скрипел по бумаге
пером.
– Послушайте, друг мой, подите к себе, – сказал он
Шарлю. – Это зрелище для вас невыносимо.
Тотчас по уходе Шарля спор между фармацевтом и священником
возгорелся с новой силой.
– Прочтите Вольтера! – твердил один. –
Прочтите Гольбаха! Прочтите «Энциклопедию»!
– Прочтите «Письма португальских евреев»! – стоял
на своем другой. – Прочтите «Сущность христианства» бывшего судейского
чиновника Никола!
Оба разгорячились, раскраснелись, говорили одновременно, не
слушая друг друга. Бурнизьена возмущала «подобная дерзость»; Оме удивляла
«подобная тупость». Еще минута – и они бы повздорили, но тут опять пришел
Бовари. Какая-то колдовская сила влекла его сюда, он то и дело поднимался по
лестнице.
Чтобы лучше видеть покойницу, он становился напротив и
погружался в созерцание, до того глубокое, что скорби в эти минуты не
чувствовал.
Он припоминал рассказы о каталепсии, о чудесах магнетизма, и
ему казалось, что если захотеть всем существом своим, то, быть может, удастся
ее воскресить. Один раз он даже наклонился над ней и шепотом окликнул: «Эмма!
Эмма!» Но от его сильного дыхания только огоньки свечей заколебались на столе.
Рано утром приехала г-жа Бовари-мать. Шарль обнял ее и опять
горькими слезами заплакал. Она, как и фармацевт, попыталась обратить его
внимание на то, что похороны будут стоить слишком дорого. Шарля это
взорвало, – старуха живо осеклась и даже вызвалась сейчас же поехать в
город и купить все, что нужно.
Шарль до вечера пробыл один; Берту увели к г-же Оме:
Фелисите сидела наверху с тетушкой Лефрансуа.
Вечером Шарль принимал посетителей. Он вставал, молча
пожимал руку, и визитер подсаживался к другим, образовавшим широкий полукруг
подле камина. Опустив голову и заложив нога на ногу, ионвильцы пошевеливали носками
и по временам шумно вздыхали. Им было смертельно скучно, и все-таки они
старались пересидеть друг друга.
В девять часов пришел Оме (эти два дня он без устали сновал
по площади) и принес камфары, росного ладана и ароматических трав. Еще он
прихватил банку с хлором для уничтожения миазмов. В это время служанка, г-жа
Лефрансуа и старуха Бовари кончали убирать Эмму – они опустили длинную
негнущуюся вуаль, и она закрыла ее всю, до атласных туфелек.
– Бедная моя барыня! Бедная моя барыня! –
причитала Фелисите.
– Поглядите, какая она еще славненькая! – вздыхая,
говорила трактирщица. – Так и кажется, что вот сейчас встанет.
Все три женщины склонились над ней, чтобы надеть венок. Для
этого пришлось слегка приподнять голову, и тут изо рта у покойницы хлынула, точно
рвота, черная жидкость.
– Ах, боже мой, платье! Осторожней! – крикнула
г-жа Лефрансуа. – Помогите же нам! – обратилась она к
фармацевту. – Вы что, боитесь?
– Боюсь? – пожав плечами, переспросил тот. –
Ну вот еще! Я такого навидался в больнице, когда изучал фармацевтику! В
анатомическом театре мы варили пунш! Философа небытие не пугает. Я уже много
раз говорил, что собираюсь завещать мой труп клинике, – хочу и после
смерти послужить науке.
Пришел священник, осведомился, как себя чувствует г-н
Бовари, и, выслушав ответ аптекаря, заметил:
– У него, понимаете ли, рана еще слишком свежа.
Оме на это возразил, что священнику хорошо, мол, так
говорить: он не рискует потерять любимую жену. Отсюда возник спор о безбрачии
священников.
– Это противоестественно! – утверждал
фармацевт. – Из-за этого совершались преступления...
– Да как же, нелегкая побери, – вскричал
священник, – женатый человек может, например, сохранить тайну исповеди?
Оме напал на исповедь. Бурнизьен принял ее под защиту. Он
начал длинно доказывать, что исповедь совершает в человеке благодетельный
перелом. Привел несколько случаев с ворами, которые стали потом честными
людьми. Многие военные, приближаясь к исповедальне, чувствовали, как с их глаз
спадает пелена. Во Фрибуре некий священнослужитель...
Его оппонент спал. В комнате было душно; аббату не хватало
воздуха, он отворил окно и разбудил этим фармацевта.
– Не хотите ли табачку? – предложил
Бурнизьен. – Возьмите, возьмите! Так и сон пройдет.
Где-то далеко завывала собака.
– Слышите? Собака воет, – сказал фармацевт.
– Говорят, будто они чуют покойников, – отозвался
священник. – Это как все равно пчелы: если кто умрет, они сей же час
покидают улей.
Этот предрассудок не вызвал возражений со стороны Оме, так
как он опять задремал.
Аббат Бурнизьен был покрепче фармацевта и еще некоторое
время шевелил губами, но потом и у него голова свесилась на грудь, он выронил
свою толстую черную книгу и захрапел.
Надутые, насупленные, они сидели друг против друга, выпятив
животы; после стольких препирательств их объединила, наконец, общечеловеческая
слабость – и тот и другой были теперь неподвижны, как лежавшая рядом покойница,
которая тоже, казалось, спала.
Приход Шарля не разбудил их. Он пришел в последний раз –
проститься с Эммой.
Еще курились ароматические травы, облачка сизого дыма
сливались у окна с туманом, вползавшим в комнату. На небе мерцали редкие
звезды, ночь была теплая.
Свечи оплывали, роняя на простыни крупные капли воска. Шарль
до боли в глазах смотрел, как они горят, как лучится их желтое пламя.
По атласному платью, матовому, как свет луны, ходили полны.
Эммы не было видно под ним, и казалось Шарлю, что душа ее неприметно для глаз
разливается вокруг и что теперь она во всем: в каждом предмете, в ночной
тишине, в пролетающем ветерке, в запахе речной сырости.
А то вдруг он видел ее в саду в Тосте, на скамейке, возле
живой изгороди, или на руанских улицах, или на пороге ее родного дома в Берто.
Ему слышался веселый смех пляшущих под яблонями парней. Комната была для него
полна благоухания ее волос, ее платье с шуршаньем вылетающих искр трепетало у
него в руках. И это все была она!
Он долго припоминал все исчезнувшие радости, все ее позы,
движения, звук ее голоса. За одним порывом отчаяния следовал другой, – они
были непрерывны, как волны в часы прибоя.
Им овладело жестокое любопытство: весь дрожа, он медленно,
кончиками пальцев приподнял вуаль. Вопль ужаса, вырвавшийся у него, разбудил
обоих спящих. Они увели его вниз, в столовую.
Потом пришла Фелисите и сказала, что он просит прядь ее
волос.
– Отрежьте! – позволил аптекарь.
Но служанка не решалась – тогда он сам с ножницами в руках
подошел к покойнице. Его так трясло, что он в нескольких местах проткнул на
висках кожу. Наконец, превозмогая волнение, раза два-три, не глядя, лязгнул
ножницами, и в прелестных черных волосах Эммы образовалась белая прогалина.
Затем фармацевт и священник вернулись к своим занятиям, но
все-таки время от времени оба засыпали, а когда просыпались, то корили друг
друга. Аббат Бурнизьен неукоснительно кропил комнату святой водой, Оме посыпал
хлором пол.
Фелисите догадалась оставить им на комоде бутылку водки,
кусок сыру и большую булку. Около четырех часов утра аптекарь не выдержал.
– Я не прочь подкрепиться, – сказал он со вздохом.
Священнослужитель тоже не отказался. Он только сходил в
церковь и, отслужив, сейчас же вернулся. Затем они чокнулись и закусили,
ухмыляясь, сами не зная почему, – ими овладела та беспричинная веселость,
какая нападает на человека после долгого унылого бдения. Выпив последнюю,
священник хлопнул фармацевта по плечу и сказал:
– Кончится тем, что мы с вами поладим!
Внизу, в прихожей, они столкнулись с рабочими. Шарлю
пришлось вынести двухчасовую пытку – слушать, как стучит молоток по доскам.
Потом Эмму положили в дубовый гроб, этот гроб – в другой, другой – в третий. Но
последний оказался слишком широким – пришлось набить в промежутки шерсть из
тюфяка. Когда же все три крышки были подструганы, прилажены, подогнаны,
покойницу перенесли поближе к дверям, доступ к телу был открыт, и сейчас же
нахлынули ионвильцы. Приехал папаша Руо. Увидев черное сукно у входной двери,
он замертво свалился на площади.
|
